не требовалось, я всегда получал, никому не причиняя вреда, так как обращался к одному и тому же объекту лишь трижды.
Когда Давид пошел на Иерусалим, в Египет хлынули беженцы-иудеи. Тех, кто мог заплатить, наделяли землей. Со временем эти люди стали стучаться и в двери нашего храма, а верховный жрец в зависимости от своего настроения то позволял помогать им, то нет».
Одежда его была расшита кистями, что выдавало в нем знатного среди своих соплеменников человека. Он стоял у входа в Дом Жизни, а рядом застыли рабы с подношениями и носилками, на которых кто-то лежал.
— Умоляю, — говорил взволнованно иудей, — помогите моей дочке. Верховный жрец велел мне обратиться к вам, поскольку вы, как и я, чужеземец. — В его глазах промелькнуло сомнение, но он тут же продолжил: — Никто из моих соотечественников не в силах что-либо сделать. Она угасает.
Санх Джерман Рагожски внимательно оглядел просящего.
— Когда она заболела? — наконец спросил он.
— Десять дней назад, добрый лекарь. — Иудей шумно вздохнул. — Все жаловалась на головную боль, потом пропал голос. Мать думала, что это связано с женскими недомоганиями, но начались обмороки. Боюсь ей не выжить.
Лицо человека в черном осталось бесстрастным.
— Как вы ее лечили?
Иудей пожал плечами.
— Насильно поили водой с медом. Ничто другое не шло ей впрок. — Он подался вперед. — Только взгляните, что от нее осталось. Кожа да кости. Если вы не возьметесь лечить ее, она точно умрет. Наш бог не счел нужным защитить девочку, хотя я возложил на его алтарь четырех коз.
— Я не могу вас обнадежить, — сказал Санх Джерман Рагожски. — Такой вид лихорадки практически неисцелим. И хотя эта болезнь для столь юного возраста не характерна, лечение, скорее всего, окажется бесполезным.
— Значит, надежды нет? — спросил иудей. Голос его был ровен, но глаза предательски заблестели.
Санх Джерман Рагожски помолчал, затем с большой неохотой сказал:
— Если даже я и сумею спасти ее, она потеряет способность двигаться. В таких случаях подчас милосерднее позволить больному уйти. Оставшись в живых, девочка проклянет свою долю.
— Я богат, — отвечал иудей. — Меня зовут Элкванах бен Иллах, я владею стадами быков и коз. У меня три наложницы, одна из которых хеттка Моя жена из рода царя Саула. У нас есть дома в Хевроне, Иудее и здесь, в Египте. Я уже сказал верховному жрецу, что мы будем приносить подношения в ваш храм за каждый день жизни моей дочери.
— Ладно, — согласно кивнул Санх Джерман Рагожски, хотя разумом понимал, что берется за непосильное. — Мой слуга покажет, куда отнести больную. — С этими словами он вошел в храм и дважды хлопнул в ладоши, призывая Аумтехотепа.
«Говоря честно, я был уверен, что ей не дотянуть до утра, но она выжила. С невероятным упорством Элоин боролась за жизнь, и очень скоро я присоединился к этой борьбе, заходя за границы, которые сам для себя обозначил».
— Ты уверена, что хочешь попробовать? — спросил он, глядя на ее исхудавшие ноги.
Элоин еще не могла четко говорить и даже дышала с трудом, но ответила, не колеблясь:
— Да. Я должна.
— Хорошо, — с сомнением произнес Санх Джерман Рагожски, заходя больной за спину. — Если так, я тебе помогу.
Улыбка девочки походила скорее на гримасу, но вызов, который она бросала болезни, делал ее прекрасной.
— Ты готов?
— Если хочешь, — повторил он, поднимая Элоин с кресла и понимая, какое горькое разочарование ее ждет.
Она вихлялась в его руках, стараясь держаться прямо. Взгляд ее был полон решимости.
— Я сделаю это, Санх Джерман. Клянусь кровью Хеврона, я сделаю это.
— Клятвы кровью ко многому обязывают, — заметил он глухо, надеясь, что голос не выдает его чувств.
— В таком случае тебе придется помочь мне сдержать клятву, — сказала девочка и рухнула в кресло. Ноги ее подвели, но взгляд оставался твердым. — Ты ведь поможешь, да?
— Если это будет в моих силах, — уклончиво пробормотал Санх Джерман Рагожски. — Ты такая… — Он взял ее за руку, подыскивая слова. — Такая хрупкая и в то же время в тебе столько силы. Ты удивляешь меня.
Она хотела ответить, потом тихонько вздохнула и ничего не сказала.
«Тогда-то я впервые и изготовил нечто вроде растяжек, дающих опору и в тоже время свободу непослушным ногам. Конструкция, правда, вышла громоздкой. Жрецы Имхотепа умели многое. Они могли складывать сломанные конечности, утишать боль, бороться с заразой, производить простейшие хирургические операции, обходясь при том без каких-либо мистических ритуалов, увлеченность которыми им ныне пытаются приписать. Иное дело — растяжки: они были ни на что не похожи, ни жрецы, ни лекари нашего храма никогда ничего подобного не видали. Я далеко не сразу решился предложить их Элоин, хотя мне безумно хотелось сделать для нее что-то полезное. Да, конечно, я готовил снадобья, смягчающие ей кожу, но массировал ее все-таки Аумтехотеп. Я мог бы заниматься этим и сам, однако с некоторых пор стал бояться выпустить свои чувства из-под контроля».
— Эту идею мне подали лучники, — сказал Санх Джерман, указывая на растяжки. — Луки гнутся, но формы своей не теряют. — Он запнулся. — С виду они неказистые, зато ты сможешь ходить.
Глаза Элоин дрогнули, но по лицу ее ничего нельзя было понять.
— Ты сам их сделал?
Гордость его была уязвлена.
— В Доме Жизни меня считают самым искусным. Конечно, я сам их сделал. Кто же еще?
Девочка недоверчиво усмехнулась.
— А от них будет прок? — Речь ее в последнее время улучшилась, всегдашняя слабость ушла.
— Не знаю, — признался Санх Джерман. — Но это лучше, чем ездить в детской тележке.
Она поморщилась.
— Да, ты прав. Смерть тоже лучше тележки.
— Не говори так. — Голос его звучал тихо и ровно.
Элоин долго смотрела на него немигающим взглядом.
— Я калека. Я еще хуже припадочных. Я не могу самостоятельно передвигаться. От меня никакой пользы.
— Цветы тоже не могут передвигаться, однако их любят. — Санх Джерман шагнул к девочке. — Если все сработает, ты будешь ходить.
— Или не буду, — возразила она, часто моргая, но не сумела сдержать слез.
Это было невыносимо. Повинуясь безотчетному чувству, Санх Джерман подхватил Элоин на руки и крепко прижал к себе. Так, словно хотел влить в нее всю свою силу. Первый поцелуй вызвал в его теле волну дрожи, подавить которую он не мог, да и не хотел.
«Она прожила около двух лет, и все это время я боролся за ее жизнь с тем же упорством, с каким она до последней минуты пыталась одолеть свою немощь. Мне так и не удалось изведать вкус ее крови, но я, смею надеяться, дарил ей удовольствие и сам получал удовлетворение, какого не ждал. Мы оба были чужими в стране пирамид, а потому жрецы Имхотепа не обращали на нас внимания. Не заинтересовала их и моя поделка, давшая Элоин возможность кое-как ковылять.
Когда она умерла, я ничего не почувствовал — так велика была моя боль. Отец явился за телом, я не хотел его отдавать, хотя понимал, что оживить ее мне не удастся.
Последующие десятилетия моей жизни были посвящены исследованиям и экспериментам, словно бы воздвигавшим незримый барьер между мной и моим горем. В результате я постиг многое и постепенно обрел репутацию врачевателя, благословленного самим Имхотепом. Это весьма удивляло жрецов, ибо, по их мнению, чужеземец никак не мог быть взыскан вышними милостями. В конце концов они согласились на том, что силой меня одарило долгое пребывание в Черной Земле. Я же, получив возможность делать заказы, обратился к купцам, ранее прибегавшим к моим услугам, и те привезли мне изрядный запас карпатского грунта. Я вздохнул с облегчением, ведь это в значительной мере избавляло меня от мучительного воздействия солнечных лучей и воды..
Часть крепостной стены, которую ты обнаружила, может иметь отношение к Дому Жизни, но в таком случае возведена она ближе к нашему времени и свидетельствует о постепенном распаде великой страны, ибо в течение многих-многих веков храмы Египта не нуждались в защите.
Относительно твоего немца не знаю, что и сказать. Тебе решать, вести его к перерождению или нет, так как сам он, думаю, попросту отмахнется от этой проблемы. Ты пишешь, что он рационален и прагматичен. Это весьма похвальные качества, особенно для человека, самоотверженно посвятившего себя медицине. Но именно они и не позволят ему поверить твоим откровениям и оценить по достоинству предлагаемый дар.
Через четыре дня я уезжаю. В Будапешт. Остановлюсь в отеле „Императрица Елизавета“ и буду всю зиму заниматься рассылкой карпатской земли в разные точки Европы, что, впрочем, не помешает мне по первому знаку примчаться к тебе. Не беспокойся, никакие воспоминания меня мучить не будут. Когда ты рядом, мне все нипочем.
Странно… Пишу эти слова и втайне надеюсь, что в дверь постучит твой гонец, хотя, конечно же, не хочу, чтобы ты попала в беду. Но нет неприятностей, нет и надобности во мне — вот ведь дилемма. Однако знай: я всегда буду стремиться к тебе — вплоть до истинной смерти. И ничто этого не изменит, даже если изменится мир вокруг нас.
Декабрь 1827 — март 1828 года
Письмо Риды Омат, тайно отправленное неизвестному адресату в один из фиванских домов.
«Свет души моей, роза моей любви! Прости, я так плохо пишу по-французски. Несмотря на уроки мадам де Монталье, я все еще не могу выразить на твоем языке, чем переполнено мое сердце.
Мы очень дурно поступаем, встречаясь тайком, и оба сильно рискуем. Если нас захватят во время свидания, тебя кастрируют, а меня зашьют в мешок вместе с кошкой и швырнут в Нил. Дочери, навлекшей позор на отца, прощения нет. Я пишу об этом не для того, чтобы тебя напугать или заставить от меня отказаться, — просто мне хочется еще раз напомнить тебе о необходимости соблюдать величайшую осторожность.