Отечественная реставрационная школа складывалась в Серебряный век русской культуры – начало XX века. Первые реставраторы формировались из потомственных иконописцев, из среды профессионалов-художников Палеха, Мстёры, Холуя. Они получали помощь и понимание со стороны живописцев: в первые реставрационные советы, кроме практиков, входили такие художники, как Коровин, Серов, Врубель, Нестеров. Этим был заложен успех дальнейшего формирования нашей реставрационной школы.
В годы ненастий столько было порушено, и лишь благодаря сложившейся реставрационной школе удалось поднять из руин многие памятники, восстановить картины из наших запасников, отреставрировать очень много икон…
Недавно в Новгороде я принимал участие в обсуждении с местными властями путей развития культурной жизни города. В частности, было принято решение о создании центра по подготовке реставраторов разного профиля – архитектуры, живописи, археологии. Реставрационное училище уже есть в Суздале. Преимущества такого обучения «на местах» очевидны. Ребята учатся работать на том, что их окружает, – одно дело высококвалифицированные, но варяги, другое дело – свои.
К счастью, наступило время, когда возвращаются незаслуженно забытые имена. Назову нескольких. Николай Петрович Сычёв. Был известным специалистом-практиком по древнерусскому искусству. Искусствоведы этой школы обладали удивительным качеством: они могли рассказывать, например, о фресках XII – XIV веков так, словно с этими художниками на одних лесах работали… Н. П. Сычёв «оттянул» в лагерях двадцать лет только за то, что, будучи членом сталинской комиссии по продаже шедевров мирового искусства из наших музеев за границу, попросил оставить, не продавать эскиз к «Портрету Иннокентия X» Веласкеса. Сычёв его в молодости копировал под руководством Репина. Двадцать лет – только за это. И когда вернулся, не потерял оптимизма, продолжал работать.
Замечательный искусствовед А. И. Анисимов погиб на Соловках. Забыт искусствовед мирового значения Павел Павлович Муратов. Инженер-путеец стал искусствоведом. Путешествовал по Италии, написал трёхтомную книгу «Образы Италии», которая выходила до революции. У нас теперь только издана. Итальянцы говорят, что у них до сих пор не написано ничего подобного. В эмиграции выпустил ряд интереснейших работ по древней живописи, по Византийскому искусству. За «Историю белой армии» был отмечен французским правительством орденом. Уехал в Ирландию, стал фермером. Когда умер, все ирландские фермеры шли за его гробом – был выдающимся фермером… Одно можно сказать: таких людей надо возвращать русской культуре.
После войны в Новгороде и в Пскове был совершен подвиг – за несколько лет все разрушенные храмы были буквально подняты из земли. Один только А. Греков из 360 квадратных метров росписей XIV века в церкви Спаса на Ковалёве в Новгороде, разрушенной буквально до земли, восстановил 200 квадратных метров. Это ли не подвиг русского человека? Наше счастье, что есть такие люди, как Валентин Лаврентьевич Янин, который возглавляет новгородскую археологическую экспедицию. Вот действительные герои.
Сейчас, когда жизнь моя далеко перевалила за свой полдень, отчётливо ощущаю я с Божией помощью, что основной смысл и истинное счастье земного бытия – радость общения с людьми, которым свыше дана судьба хранителей духовных устоев, молитвенников за окружающих их ближних, праведников, без которых не стоит Отечество.
Встречи мои с подвижниками, истинными страдальцами, не склонившими головы перед тяжкими невзгодами и лишениями, но сохранившими просветленность души и стойкость духа, не сегодня начались. Родичи мои и их близкие друзья, на себе испытавшие мощь и беспощадность «красного колеса», изгнанные с родных земель, испокон века любимых, кормящих и пестующих, не отказавшиеся от веры и молитвы, были первыми наставниками мальчишки, воспитывавшегося на барачных улицах неподалёку от стен Московского Кремля. Ведомый Божественным провидением, пережив с помощью чудесной моей мамы послевоенные голодовки, стояние в длинных очередях за бутылкой постного масла и буханкой ржаного хлеба, отсобирав на продажу грибы и ягоды в щедрых лесах Подмосковья, попал я в святая святых русской науки – Московский университет и здесь имел неоценимую возможность окормляться от чудом уцелевших представителей старой профессуры, прошедших через тернии ГУЛАГа и оставшихся людьми, несущими духовный свет до конца жизни и способными увлечь своими идеалами молодых учеников.
Служебные поездки в русскую провинцию, начавшиеся с первых курсов университета и продолжавшиеся, когда я начал работать во Всероссийском реставрационном центре, открыли передо мною мир чистый, населённый удивительными людьми, живущими и творящими наедине с нетронутой тогда ещё природой и уцелевшими в «вихрях враждебных» памятниками древнерусской культуры. Регулярные командировки в города России (две трети сознательной жизни провёл я вне Москвы) спасли меня от тлетворной чиновничьей и околокультурной столичной атмосферы, способной поглотить и изуродовать и более стойких людей, чем я. Сколько открытий, крупных и обыденных, посчастливилось мне сделать в музеях, монастырях, заброшенных деревнях и крестьянских домах, донести эти открытия до современников, заставив их восхищаться художественным наследием талантливых наших предков! Находясь же неподолгу в родной Москве, открывал я исключительно бутылки в ресторане Дома кино и за столом в богемной моей подвальной мастерской. Москва была мне мачехой, а матерью – Русская провинция. Отношение к этой матери высказал я в начале девяностых годов, написав вслед за Валентином Распутиным приветственное слово начавшему тогда выходить в Новгороде, Пскове и Твери замечательному журналу «Русская провинция».
«Вижу надежду…»
Русская провинция… Как много значит это понятие не для одной только России, но для всего человечества! Не квасной патриотизм, а подкреплённая многотысячными историческими фактами и подлинными документами осведомлённость позволяет мне быть уверенным в мировой судьбоносности русской провинции. Да и личный опыт, когда большая часть жизни состоялась, по счастью, в самых различных уголках Отечества, отдалённых от суеты и праздного шума столичных городов, убеждает в изначальности нашей провинции, давшей возможность становления русской нации, сотворения её образа, утверждения самосознания и культурной мощи.
Сегодня, когда буквально на глазах гибнет святая святых – наш отчий дом, когда каждая встреча, каждый разговор с жителями провинции начинаются и кончаются вопросами: «За что нам такое? Почему всё так ужасно? Когда пройдут эта нищета и эта безысходность?» – понимаешь, что только с возрождением провинции можно связывать надежды на спасение.
Мне Карелия снится
У каждого русского человека свой идеальный образ России, свои наиболее близкие места, своё представление, «с чего начинается Родина». Я, например, больше всего люблю Землю Псковскую – Печоры, Изборск, Малы, Святые горы и сам древний Псков. «Отсюда пошла есть Земля Русская». Но если говорить о собирательном образе России, то, скорее всего, для меня он ассоциируется с Кижами. Дух отшельничества, уединённого монашества, подвижничества и колонизации северных земель – всё это здесь, в Заонежье, где находились новгородские пятины – окраинные владения богатого и мощного города. Мне посчастливилось жить в деревне Ерснёво, что напротив Кижей, в прямом соседстве с одним из самых богатых пятинных поселений – селом Боярщина. Сейчас оно огнило и полуразрушилось, а раньше к крепко срубленным просторным домам с богатыми амбарами причаливали ладьи новгородских ушкуйников, крепко соблюдавших интересы вольнолюбивого города. А в позапрошлом столетии жил на Боярщине знаменитый сказитель былин Щеголёнок, чьё северное пение слушали и в имперских покоях, и в доме графа Л. Н. Толстого. Из окон ерснёвского дома, где я нашёл постоянный приют, как на ладони видны кижские многоглавые храмы – хранители заонежских традиций, символы высочайшей художественной культуры Русского Севера.
На веслах по Онежскому озеру
Незадолго до пресловутой перестройки ушёл из жизни Борис Елупов, а чуть раньше умерла его дивной доброты жена, воспитавшая шестерых детей. Двух сыновей в пьяных драках зарубили удалые местные парни. Покоятся они с родителями на кижском погосте. В этот же приезд вместе со старшим сыном Бориса Юрием провели мы день у их могил, которые расположены напротив родного дома, и, кажется, не будь между ними пролива, они как бы и не уходили из дома. Сидя на кладбищенской лавочке, вспоминал я милых сердцу людей, драгоценные частички Заонежья. А лет двадцать назад в домике музейном – что неподалёку от погоста – раскрывал я иконы XVII века, украшавшие некогда церковь в деревне Челмужи.
Прекрасные дни выдаются в Карелии поздней осенью. Я люблю изменчивость октябрьской погоды. Синее безоблачное небо вдруг застилают беспросветные тучи, волны тяжелеют, вода становится чёрной и тревожной. Несколько минут льёт холодный дождь вперемежку с градом. Мгновение – и снова солнце господствует, как будто и не было шторма. Загорается прибрежное золото тростниковых зарослей, голубеет озёрная гладь. Кажется, кто-то волшебным жестом снял черное покрывало и оживил сказочное царство света и цвета.
Я вспомнил причуды карельской осени, раскрывая челмужские иконы: чёрная густая олифа свободно удалялась с живописной поверхности. Краски буквально полыхали синими, красными, жёлтыми оттенками, когда я снимал компрессы. Они были живые, словно почерпнутые из воды, подсмотренные на небе, поднятые с земли. Я долго не мог заснуть в тот вечер, возбуждённый открытием праздничной гармонии. Окна мастерской, стоявшей у кромки кижского берега, выходили на водную гладь. Лучи солнца осветили пробуждающееся озеро и живопись челмужских икон. Пейзаж за окном и древняя живопись были сотканы красками с одной палитры. Художник сумел, не выходя за пределы иконописной символики, дословно повторить северную цветовую фантазию и запечатлел с помощью искусства красоту окружающего мира, пропел гимн природе озёрного края.