Когда в очередной раз, поднимаясь по горным дорогам Тосканы, любовался я трудящимися на ее земле крестьянами, страшные картины вдруг пронзили мою память. Перед глазами, словно в траурной кантилене кинохроники, поплыли заброшенные деревни суздальского ополья с жутко хлопающими на ветру ставнями домов, хранящих еще остатки человеческого тепла. Их сменили многокилометровые невозделанные поля любимой Псковщины, мертвые пастбища на длинном пути из Москвы в Новгород, заросшие бурьяном титаническим трудом многих поколений крестьян приспособленные под хлебные житницы суровые северные просторы Заонежья.
На обратном пути из Венеции в Москву целый день смотрел я из окна вагона на весенние просторы Белоруссии и радовался, что хотя бы здесь стараниями братского нашего соседа и ненавидимого Западом и «немцовыми» батьки Лукашенко теплится надежда на будущее возрождение славянского мира, обреченного к уничтожению сначала гитлеровской человеконенавистнической зондеркомандой, а теперь третируемого верными ее продолжателями во главе с рейганами, бушами, олбрайтами и соланами.
«Демократическая общественность России не на шутку взволнована: президентом одной из стран СНГ, а точнее Белоруссии, стал порядочный человек. Есть ли сегодня что-либо невыносимее для нечистой совести интеллектуальных трубадуров нашего воровского режима? Как так – не берет? Это что еще за целка в бардаке? Не позволим! Не может – научим, не хочет – заставим! (Боюсь, в конце концов заставят-таки, мерзавцы!) Треть зарплаты в казну сдает? Ишь ты, чего удумал, козел совхозный, альтруист, понимаешь, хренов! Мы тебе за эти фокусы такую козу сосватаем, до гробовой доски заикаться будешь! С Россией объединяться намылился? В «империю зла» нас опять затягиваешь, зебра красно-коричневая? Ты у нас по такому случаю собственной кровью захлебнешься и кровавыми слезами умоешься, заединщик недорезанный! Ату его!..» И все это говорится и пишется на фоне чудовищного по своему размаху грабежа России, возникновения миллиардных состояний, беспрецедентной в истории человечества почти узаконенной коррупции. Нет предела бесстыдству и подлости наших «властителей дум», за вознаграждение готовых уличить в грехопадении даже святых угодников… Дорогой Александр Григорьевич, мне нетрудно догадаться, как тяжело, как одиноко Вам в Вашем теперешнем положении: казна пуста, страна разрушена, сопредельный мир враждебен. Старо-новая номенклатура в союзе с оголтелыми шовинистами делает все, чтобы задушить в своей смертоносной паутине всякую Вашу инициативу или начинание. Но злобный лай врагов – лучшее подтверждение Вашей правоты. Главное, чтобы Вы не сдались, не сломались, не опустили руки. Господь не оставит Вас! Пусть согревает Вас духовная и душевная поддержка миллионов людей на всем пространстве бывшего СССР и не только на нем, связывающих с Вашим именем, с Вашей личной порядочностью свои надежды на лучшее будущее. Я один из этих миллионов, и вот Вам моя рука. Ваш Владимир Максимов».
Это написал в 1994 году один из борцов с прогнившим брежневско-андроповским режимом – подлинный, в отличие от декоративных несогласных аксеновых и войновичей, диссидент Максимов. Какими же ничтожествами на фоне совестливого борца за демократию смотрятся нынче мелкотравчатые шереметы, немцовы, волчеки и прочие гонители белорусского президента! Стоило бы перечесть провидческие максимовские строки и нашим руководителям, прежде чем вводить «газовую» блокаду последнего и самого верного нашего союзника.
Без малого полувековая моя биография реставратора-искусствоведа – это прежде всего поездки по стране, а в последнее время и за ее пределы. Я человек командировочный в самом прямом смысле слова. Две трети рабочей жизни отмечены печатями в графах подорожных бланков, где значится «убыл – прибыл». Из каждой командировки спешу в Москву, чтобы поделиться с друзьями и коллегами радостью открытия забытой иконы или картины, рассказать о встречах с интересным человеком, начать подготовку к новой выставке, готовить к изданию очередную книгу. Вот и в нынешней поездке впервые увидел я в залах флорентийской Академии подлинного микеланджеловского Давида и был потрясен (в который раз!) божественным предначертанием судьбы одного из гениев человечества, сумевшего достичь в сложнейшем искусстве скульптуры высот поистине запредельных. А в Вене, где пережидал московский поезд, со мной произошло чудо из чудес. Всю жизнь мечтал я посетить одну из богатейших сокровищниц мировой живописи – Венский Музей истории искусства. И без того больные мои ноги подкосились, когда строгий страж музейных врат огорошил меня сообщением о выходном дне, пришедшемся на нынешний приезд. Отчаявшись, постучался я в дирекцию и представился реставратором из России. Невероятно, но через пять минут научный сотрудник, выдав специальный пропуск, открыл все двери огромного музея. Не помня себя от счастья, сидел я в зале, окруженный столь вожделенными полотнами Питера Брейгеля, досконально изученными в альбомах и монографиях; затаив дыхание, рассматривал редчайший шедевр Вермеера; наслаждался божественной живописью веласкесовских инфант. А в рубенсовских галереях, таких же больших и светоносных, как сама живопись великого фламандца, ждала меня встреча с очаровательной Ингрид Хопнер – главным реставратором по масляной живописи, с которой мы сразу нашли общий язык и из обычного зрителя я превратился в коллегу большого мастера и знатока многих полотен Венского музея. Обо всем этом мне не терпелось поведать как можно большему числу друзей и знакомых по возвращении на Родину. Но не тут-то было! Приезд в Москву совпал со смертью разрушителя основ этой самой Родины – Ельцина – и еще раз заставил убедиться в порочной беспринципности, лживости, корыстолюбии и нечистоплотности той части нашего общества, которая почему-то называет себя элитой и которую ее вождь и учитель Ленин пророчески окрестил дерьмом, употребив, правда, более откровенное выражение, которым мне не хочется пачкать бумагу.
В кругу соратников. Слева направо: Валентин Курбатов, Владимир Максимов, Владимир Крупин, Савва Ямщиков, Василий Белов, Валентин Распутин
Гражданскую панихиду по Ельцину заменили на церковное отпевание. В храме, согласно канонам, речей не произнесешь. Осанну усопшему благодетелю либеральные «элитчики» во весь голос пропели с телеэкранов и страниц личных «демократических» газет. Зарябило в глазах от подзабытых пособников Ельцина, ломавших страну об колено. Нарумянившись и освежив себя дорогим парфюмом, пытались повернуть колесо истории вспять изрядно подряхлевшие Чубайс с Гайдаром, Хакамада с Немцовым, Нарусова с Сатаровым. Они, хотя и липовые, но политики и могут играть по законам лохотронщиков. Но какими же мелкими, ни на йоту не выдавившими из себя раба, смотрелись служители муз, только суету и терпящие. Артисты, писатели, режиссеры, художники были похожи на банковских вкладчиков, сорвавших большие проценты при находившемся на хозяйстве Ельцине. Им наплевать на кровавую чеченскую бойню, на варварский расстрел российского парламента. «Пусть другие кричат и корячатся от обиды, от горя и голода», – пропел бы Галич всем этим табаковым, сокуровым, захаровым, мессерерам, лоснящимися от сытного питания ртами прославляющим президента, принесшего стране ущерб, сопоставимый разве что с последствиями Второй мировой. Они в шоколаде – и это главное. Нищие врачи и учителя, два миллиона беспризорных детей, опущенная донельзя русская деревня, повальный сифилис, СПИД, туберкулез их не касаются. Они, руководимые растлителем человеческих душ Швыдким, ставят своих «детей Розенталя», «голых пионерок» и «шутов Балакиревых», издеваются над русской классикой, превращая в посмешище великие творения Пушкина, Гоголя, Толстого и Достоевского. Корчатся в пароксизме циничности и надругательства над самыми заветными и чистыми истинами женоподобные тани и дуни, ксюши и оксаны, выпускают книги, унавоженные матерщиной и другими уголовно наказуемыми непотребностями всякого рода сорокины, ерофеевы, минаевы, приговы и прочие поповы с успенскими. Именно за это благодарят они Ельцина и отпущенную им свободу. Убедиться в последствиях эпохи всепоглощающего хапка можно, раз-другой посмотрев отчеты о тусовках нынешней знати, захлестнувших все столичное пространство: от заваленных жратвой, импортными шмотками и супердорогими автомобилями резерваций Рублевки до торжественных залов бывшего университетского музея (ныне Музей ИЗО им. А. С. Пушкина), где «несущие свет» миру деятели культуры, вряд ли слышавшие о Дионисии, Дуччо или Симоне Мартини, присягают на верность Березовскому, Куснировичу и благодетелям абрамовичам, дающим им кушать. Чтобы не подумали вы, дорогие читатели, что к таким выводам я пришел в одиночку, отсылаю вас к умозаключениям упомянутого выше Владимира Максимова, которого к красно-коричневым и черносотенцам никак не отнесешь.
«Я читал эту книгу (мемуары Ельцина. – С. Я.) до трех часов ночи и был удивлен ее великой простотой. Той простотой, которую завещал нам Лев Толстой». Процитировав этот крик души режиссера Захарова-Ширинкина, одного из главных ельцинских лизоблюдов, Максимов пишет: «Я далек от мысли, будто наделенный от природы отменным вкусом Захаров не знает подлинной стоимости убогой сей писанины, но его беспредельный цинизм позволяет не угрызаться никакой совестью – сегодня он перед телекамерой сжигает свой партбилет (интересно, зачем он его добивался?) и требует вынести Ленина из Мавзолея, а завтра с тем же пафосом будет требовать возвращения себе первого и принародной гальванизации второго: стыд для нынешнего «интеллигента» не дым – глаза не ест».
«Если сам Ельцин с законами запанибрата, то его вотчинные сатрапы и вовсе перестали с ним считаться. Недавний провинциальный стряпчий Собчак, ставропольский крючок по бракоразводным делам, став самым незадачливым и бездарным мэром в истории Санкт-Петербурга, своей властью назначает и отменяет выборы, вводит ценз оседлости, смещает законодателей, единолично распоряжается городским имуществом, прилюдно грозится отложиться от государства и т.д. Чтобы навсегда остаться в истории наравне с Калигулой, ему остается въехать в городскую Думу на собственном «мерседесе». Думается, и до этого доживем. Утверждаю, о такой беспредельной власти Киров со Ждановым, а тем более Толстиков с Романовым могли только мечтать!»