В канун нового, 1944 года я только что возвратился с боевого задания — сопровождал бомбардировщики к Кировограду. Вылез из самолёта и, увидя сияющее лицо Иванова, понял, что моему механику не терпится сообщить мне какую-то радостную весть. Он не успел сказать «Миша Никитин», как я заметил, что ко мне, по обыкновению размахивая руками, спешит Никитин. Мы уже давно считали его пропавшим без вести.
Он подошёл, доложил по всем правилам, а я, не дослушав, обнял его.
— Цел и невредим, да? Как твоё здоровье, где был?.. — спрашивал я Никитина. — Дай я на тебя посмотрю… Почти не изменился. Правда, похудел, но зато возмужал.
Нас обступили лётчики. Никитина забросали вопросами.
Паша Брызгалов радовался больше всех — вернулся его закадычный друг!
Мы пошли в землянку. Усевшись вокруг топившейся печки, грели озябшие руки. Миша сел против меня и начал свой рассказ. Говорил он быстро, нервно жестикулируя, проглатывая слова от волнения:
— …Когда мы полетели с разведчиком, товарищ командир, я погорячился и допустил непростительную ошибку: увлёкся, хотел увеличить счёт сбитых самолётов и поплатился — не заметил, как сбили меня. Очнулся на земле. Открыл глаза — надо мной в стороне идёт воздушный бой. Хотел встать — от боли упал. Только тут сообразил, что нахожусь на вражеской территории. Не могу передать, как было тяжко! Я лежал среди обломков самолёта. Ощупал себя — оказалось, отделался одними ушибами. С трудом поднялся. Решил во что бы то ни стало прорваться к своим. Уничтожил документы. Пошёл в лес. Идти было больно, приходилось ползти. Голова кружилась, мутило. Я потерял сознание и, когда очнулся, увидел гитлеровцев… Я попал в Днепропетровск, в лагерь для военнопленных. Как издевались над нами проклятые фашисты! Один рыжий плюгавый гитлеровец особенно донимал меня. Голод был не так мучителен, как унижение. Нас били. С трудом сдерживал себя, чтобы не броситься на рыжего фашиста, — его гнусная, злорадная физиономия доводила до бешенства. Сдерживался, потому что знал: нужно сделать всё, чтобы вернуться в свою боевую семью. Нам заявили, что нас расстреляют. И не это меня угнетало. Угнетало, что не смогу отомстить. Я всё время думал о всех вас, об отце, матери. Приходила мысль о самоубийстве. Но я решил вырваться из позорного плена. Сговорился с товарищами о побеге. Первая попытка не удалась. Не удалась и вторая: охрана была усилена. Нас по-прежнему морили голодом. Неожиданно нас куда-то повезли. Оказалось — в Проскуров. И вот по дороге наконец удалось устроить побег. Ночью на полном ходу мы спрыгнули с поезда. Сам не понимаю, откуда взялись силы! Вдоль пути шёл лес. Мы побежали туда. Нас остановили партизаны. Я плакал от счастья, и мне в этом не стыдно сознаться. Несколько дней пролежал у партизан в землянке. За мной и товарищами по побегу ухаживали, подлечили нас. Я быстро окреп и стал участвовать в боях. Мои новые друзья были замечательные люди, горячие патриоты, но я всей душой стремился к вам, в родную часть, к лётной деятельности. И однажды командир сказал мне: «Жаль нам отпускать тебя, но твоё место там, среди лётчиков-истребителей». Я не знал, как благодарить командира… Меня на самолёте доставили на нашу территорию. И вот я дома…
Миша залпом выпил кружку воды. Несколько секунд мы молчали. Раздался сигнал на вылет. Все вскочили. У Никитина загорелись глаза, он умоляюще посмотрел на меня. Я подошёл к нему:
— Летать, Миша, не разучился? Сегодня отдыхай, а завтра полетишь.
И на следующий день моя дружная шестёрка поднялась в воздух на боевое задание. С нами был и Никитин. Он отважно навязывал бой врагу. Я следил за его действиями и иногда покрикивал:
— Миша, не горячись, спокойнее!..
22. Я ДОЛЖЕН ОПРАВДАТЬ ВЫСОКУЮ НАГРАДУ
3 февраля 1944 года после внезапного мощного рассекающего удара обоих наших фронтов вражеская оборона была прорвана. Советские войска соединились в районе Звенигородка — Шпола. Десять фашистских дивизий и одна бригада в районе Корсунь-Шевченковского были окружены, попали в «котёл». Наше командование предложило окружённым сдаться. Они отказались. Гитлеровцы пытались бросить в помощь окружённым войскам транспортную авиацию. Восемь вражеских танковых дивизий стремились прорвать наш фронт, пробиться к окружённым фашистам. Но это им не удалось: они были разбиты и отброшены.
А мы по-прежнему сидели на том же аэродроме. Плохая погода привязала нас к земле.
4 февраля чуть забрезжил свет, а мы, как всегда, уже были на аэродроме. Начинался хмурый, пасмурный день. Низкие снежные облака ползли над самой землёй.
Иду на КП в надежде, что, может быть, всё же удастся полететь и встретиться с транспортными самолётами, которые гитлеровское командование бросает на помощь окружённой группировке. Но «погоды» нет.
Выхожу в унылом состоянии, которое всегда охватывает нас, когда мы бываем прикованы к аэродрому. Сталкиваюсь с командиром части Ольховским, Семёновым и начальником штаба. Слышу, как начальник штаба говорит им:
— Теперь вы оба — Герои Советского Союза…
Увидев меня, он не заканчивает фразы, быстро подходит ко мне и пожимает руку:
— Сердечно поздравляю с присвоением вам высокого звания Героя Советского Союза!
Мне кажется, что я ослышался. Хочется переспросить.
Новость уже облетела весь аэродром. Брызгалов, Мухин, Никитин бегут ко мне. И вот я уже в воздухе: меня качают. Качают Ольховского и Семёнова. С трудом вырываюсь:
— Да подождите, ребята, может быть это ошибка!
Лётчики хохочут, и я снова лечу вверх.
Приземляется самолёт командира соединения. Мы выстраиваемся. Командир тепло поздравляет Ольховского, Семёнова и меня.
А мне всё не верится: может быть, спутали что-нибудь…
Вспоминаю бои на Курской дуге, первые полёты, думаю о своих учителях, о том, что я, рядовой лётчик, с первого дня боёв старался выполнить свой долг перед Родиной. Но теперь надо подыматься на новую ступень, надо драться действительно по-геройски. Высокое звание ко многому обязывает.
Как назло, погода держала нас на аэродроме. Наступила распутица, всё раскисло. Только по утрам, когда бывали заморозки, изредка удавалось вылететь на боевое задание.
Через несколько дней к нам на аэродром привезли газеты. Я был у самолёта, когда ко мне подбежал, размахивая газетой, Никитин:
— Ну, смотри сам! Видишь Указ? Вот красным карандашом подчёркнуты ваши фамилии.
Да! Ольховскому, Семёнову и мне Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза.
К нам на аэродром опять прилетел командир соединения и собрал весь личный состав. Он зачитал Указ, вручил нам ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» и сам прикрепил их к нашим гимнастёркам.
Вечером был устроен ужин — традиционные фронтовые «крестины» звезды Героя.
Я сидел рядом с Семёновым за большим столом. Командир соединения ещё раз поздравил нас и первую здравицу поднял за нашего великого полководца — Верховного Главнокомандующего товарища Сталина.
Просто и задушевно говорил Ольховский. Он благодарил партию и правительство за высокую награду.
Выступил Семёнов, затем я. Хотелось сказать очень многое, но от волнения я мог произнести только несколько слов.
Генерал поднял стакан:
— Выпьем, товарищи, за наших именинников! Пожелаем им дальнейших успехов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками!
Семёнов тихонько толкает меня:
— Помнишь, каким ты был желторотым под Белгородом? Помнишь, как я тебя отчитал за первого сбитого? — И добавляет: — Смотри, как ликуют ребята из твоей эскадрильи, словно сами получили звезду Героя. Давай-ка по-традиционному обмоем звёздочку!
И мы чокаемся с моим старым командиром эскадрильи.
23. ЛЕКАРША
17 февраля была ликвидирована Корсунь-Шевченковская группировка немцев. Гитлеровское командование опять просчиталось! Правобережная Украина полностью очищена от врага!
Наши наземные войска победоносно продвигаются вперёд. Ничто не может остановить их — ни дожди, ни половодье, ни весенняя распутица.
А мы по-прежнему сидим на месте и только 22 марта наконец получаем приказ перебазироваться в район северо-западнее Умани.
Когда мы приземлились, я вдруг почувствовал, что у меня отчаянно стреляет в ухе. Стало досадно — выйду из строя, а медицинской помощи надо ждать несколько дней: обслуживающие нас части отстали из-за распутицы. Да и болеть я не привык.
Вечером мы отправились в посёлок, где нас расквартировали.
Мухин, Брызгалов, Никитин провожают меня. Входим в отведённую мне хату. Небольшая, аккуратно прибранная комната. Нас радушно встречает хозяйка — живая, бодрая старушка. Здороваюсь с ней и сажусь на лавку, сжав голову руками. Меня знобит, боль всё усиливается.
— Что же с тобой делать? — озабоченно говорит Мухин. — Рано утром нам надо на аэродром.
— Сяду в самолёт — пройдёт.
— Силой не пустим, — заявляет Брызгалов. — К Ольховскому пойду, если будешь настаивать.
В разговор вмешивается хозяйка:
— Вы, сынки, идите по домам, а я попробую его своим способом вылечить.
Я даже вскакиваю с лавки:
— Делайте, мамаша, что хотите, лишь бы прошло
Старуха стелет постель.
— Идите, сынки, с лёгкой душой, наутро он поправится.
— Вот что, хлопцы, — говорю я: — если на задание без меня полетите, не гонитесь за сбитым… Михаил, это к тебе относится в первую очередь: не горячись.
— Не волнуйтесь, товарищ командир, всё будет в порядке.
Ребята уходят. Старушка возится у печки и успокаивает меня:
— Пройдёт, сынок, потерпи.
Я прилёг — голова закружилась от боли и усталости. Перед глазами встаёт картина боя. Ясно вижу: Никитин оторвался от группы, гонится за «мессером». Кричу: «Мишка, назад!..» Очнулся. Около меня стоит хозяйка и смотрит заботливо, как мать:
— Ноги у тебя, сынок, в постели, а думки в небе. Иди-ка, садись к столу.
Покорно сажусь за стол. Старушка ставит большой чугун. Он полон горячей разварившейся картошки.