Пока однажды армянин не исчез…
Просто исчез. Без слов. Без извещений. И сообщений прессы. Например, об очередном заказном убийстве…
* * *
Нет, мистикой Виктор не увлекался, но уж больно много похожего оказалось между его детской попыткой продать Богу не отягощённую нужными тому ценностями душу и — не менее детской попыткой продать армянину не имевшиеся в наличии компьютеры. Уж больно много общего между поведением того и другого! Оба не взяли того, что им по глупости было предложено — жизнь. Но оба и не отвергли его окончательно: армянин со своим острым и жёстким, но в то же время заинтересованным и мудрым взглядом, и Бог, который тоже чем-то, видимо, заинтересовался в нём, Викторе.
Во всяком случае, что-то — или Кто-то — помогал ему в дальнейшей жизни. Точнее, помогал принимать решения. Кажется, даже подстилал соломки при падениях. Во всяком случае, дойти до Рублёвки, не будучи ни чиновным выскочкой, ни вором-олигархом, дойти только и исключительно собственным ножками — такое немногим дано. Некоторым спортсменам, артистам, некоторым популярным юристам. Паше там Астахову… Немногим.
Но в семейные дела Бог не вмешивался.
И там как-то незаметно накапливалась… усталость? Да нет. Тина какая-то. Ил.
Не то, чтобы Виктор отводил семье такую уж большую роль… Да, семья — это мир… но лишь один из многих. Немаловажный, но и не единственный. В конце концов, это всего лишь жизнь с всего лишь женщиной. А женщин он познал в своей жизни немало.
Правда, с Настей было иначе. Настю он любил. Особенно после той неожиданной встречи на 'Баррикадной'. Которая разожгла снова то недоигранное, недолюбленное, что связало их ещё на студенческой скамье. Студенческая любовь! Надо же! Он и не думал, что она может вспыхнуть снова — да ещё с такой пожирающей, как говорят, страстью.
А ведь он дышал ею, этой страстью! Он пил её! Он действительно упивался Настей тогда, в первые несколько месяцев их семейной жизни! Даже больше — в первые годы!
Правда, многое подпортил тот выкидыш… После него Настя стала замкнутой, чуточку даже пугливой, — словно несла в себе какое-то нелепое чувство вины за случившееся. А вины никакой не было — не очень лёгкая беременность, плотная, разгорячённая толпа, кто-то толкнул, кто-то прижал… -
— Нет, — строго сказали в той больнице со странным названием 'Имени Медсантруд'. — Ребёнка сохранить не удастся. Молите бога, чтобы получился следующий…
Следующий получился… Максимка…
А вот прежняя любовь куда-то ушла.
Нет. Не ушла.
Заросла этим самым вязким илом…
Х.4.
Настя аккуратно положила успокоившегося Максимку в кроватку. Кем бы ни стал в будущем этот парень, Спартаком или 'Динамо', - но сегодня он спас своей матери жизнь. Это ведь он, его маленькая душа ворвалась на этот безумный шабаш, где огоньки веселились не просто так, а в предвкушении идущей к ним жертвы! Его мягкая, полненькая ручка нанесла свою резолюцию на их планы, и припечатала её трогательной ладошкой!
Безумие! Она, Анастасия Серебрякова, домохозяйка, мать и бывшая бизнес-вумэн, впала в безумие! И чуть не убила себя!
И спас её ребёнок. Младенец двух месяцев от роду!
А ведь его могло не быть, Максимки!
После выкидыша мысль о новой попытке завести ребенка пугала её. Да, годы не ждали, они теснили её железным, латным легионом. Но врачи опасались, а сама Анастасия долгое время не решалась вообще ни на что. Слишком больно всё было. И не столько физически.
И лишь когда начались — какие-то сначала мелкие, потом всё крупнее и крупнее — недоразумения, недоговорённости, недопонимания с мужем, беременность показалась ей спасательным кругом. За который она может ухватиться в попытке укрепить расползающуюся, как дрожжевое тесто, семью…
Но ничего не удалось спасти. Было лишь хуже. Витя всё отдалялся — надо полагать, у него уже была эта баба… У самой Насти усиливались боли — как их назвал Антон, соматические. Сама беременность тяжёлая — не девочка, чай, уже…
И муж… Объелся груш…
При первом известии, что началась новая беременность, он был счастлив. Но затем как-то снова отдалился… Потом вроде бы опять сблизился. Потом она лежала на сохранении и буквально изгладывала себя мыслями, как он там… А он заходил три раза в неделю, приносил ничего не значащие цветы и фрукты. И меньше чем через час уходил снова. Его можно понять — там дела. А за час с болящим человеком все новости по три раза обсудить успеешь. И всё же как он не понимал, что ей так одиноко, так одиноко!..
Но ведь был искренне счастлив, когда встречал их с Максимкой из роддома! Он надышаться не мог на сына. Он имя ему дал. Которое давно вынашивал — говорил, лучший друг у него был сначала в детстве, а потом в армии — по имени Максим.
И первый месяц, казалось, их прежняя семейная радостная жизнь полностью вернулась! Витя сам и купал сына, и очень скоро после рождения начал учить того плавать… Сам сделал шапочку с валиком вокруг лица, куда завернул и зашил куски пенопласта… Максимка не желал купания, тем более, что Витя начал постепенно класть его во всё более и более прохладную воду… Закалял, говорил. И вот один кряхтел и хныкал, другой его басовито приструнял, — дескать, мужиком должен расти, закаляйся… а третья суетилась вокруг и кудахтала… но была втайне счастлива до умопомрачения!
И ужасно хотела его, своего мужчину… но, жаль, нельзя ей было тогда, врачи не разрешали…
А потом снова всё разладилось…
И закончилось нынешним вечером…
Или… Или, может быть, началось всё раньше?
4.
Голос мужа в трубке был отрывистым.
— Давай побыстрее, что там у тебя…
Анастасия изумилась:
— Ты что это так со мной разговариваешь?
'Да, да!' — сказали в трубке в сторону. Затем голос Вити вернулся:
— Нормально разговариваю. Просто дела у меня. Одну секунду… — сказал он в сторону.
— Извини, что отвлекаю, — проворковала Настя. — Я знаю, что ты очень занят, мой дорогой. Я просто хотела узнать, когда ты будешь дома. Я тут хочу приготовить тебе сюрпризик…
— Пока не знаю, — нервно отозвался муж. — Постараюсь пораньше.
И не дожидаясь ответа, отключился.
Настя так и осталась сидеть с открытым ртом.
Потом медленно закрыла его, посмотрела на свою руку, держащую трубку телефона. Осторожно положила её на аппарат.
Витя был занят, это очевидно. Но раньше он даже в такие минуты находил для неё ласковые слова и нежные интонации.
Вот! Интонация — вот что её так задело! Оказывается, её задело!
В последнее время он перестал выделять для неё особую интонацию. Свою, любящую, семейную.
Она знала, как он умел разговаривать с посторонними. Особенно — как он умел разговаривать с теми из них, кто по каким-то причинам вызывал его гнев. Голос его тогда понижался, уходил в грудину, но становился от этого не глуше, как можно было бы ожидать, а как бы 'рычливее', грубее и грознее. Так иногда рычит собака, когда низкое вибрирование поднимается из груди. А от вида обнажившихся клыков душа уходит в пятки.
Вот когда Виктор так говорил, перед собеседником словно вживую вставали похожие клыки. Мало кто мог выдержать разговор с мужем, когда у него был такой тон.
Отдельный тон возникал у него тогда, когда он разговаривал с кем-то, вызвавшим простое неудовольствие. Или с неприятным ему человеком. Сухо, крайне вежливо, голосом приподнятым и с небольшим придыханием. Словно ронял с каждым звуком презрительно: 'Хха!' Те, кто с ним работал, уже за одно такое обращение готовы были всё сделать, чтобы исправиться и вернуть в свой адрес обычный тон шефа. Или уволиться. Собственно, два выхода только и было: исправиться или уйти. Ибо, как говорил Виктор: 'Одна ошибка — промах, две ошибки — тенденция, три ошибки — умысел'. После 'тенденции' человек попадал у него на особый контроль, после трёх — шансов вернуть себе доверие шефа у него уже не было.
И был у Вити тон для друзей. Беззаботный. И даже когда его что-то донимало или заботило, или угнетало, всё равно он и отмахнуться мог так же беззаботно, по-дружески.
Вот что задело Анастасию: он отмахнулся от неё… понятно, занят… Но отмахнулся даже не по-дружески. Так стараются побыстрее завершить разговор с кем-то чужим, докучающим в неподходящий момент неподходящим вопросом. Вот оно! Она, Анастасия, стала для мужа докукой!
* * *
Заниматься не хотелось ничем. И Анастасия просто сидела в спальне, бездумно глядя в окно.
Только что отзвонилась Сэнди. С очередным душераздирающим воем: 'Представляешь, этот козёл меня бросил! Я ему всё отдала, а он!..'
'Зовите меня Сэнди, — представилась она во время первого знакомства в 'Арбате'. — У меня такой ник в интернете'.
Как подружились — непонятно. Ничего глупее этой дружбы представить нельзя. Сэнди была типичной 'девушкой света', проводившей почти каждый вечер в очередном клубе с очередной тусовкой. Ни ума, ни талантов в ней не было ни на грош. Вернее, был один — она умела заразительно 'оттягиваться' в любой компании. Именно в любой — независимо от уровня доходов, образа занятий и образования. Настя никогда не отдыхала в компании академиков, но подозревала, что Сэнди и там нашла бы со всеми общий язык. Мозги ей заменяла внешность, образованность — многочисленные связи и знакомства, а недостаток общей культуры — громадный опыт гулянок в высшем обществе.
Вероятно, именно потому она могла болтать без умолку с любым человеком, нисколько не боясь показаться дурой. Ибо ей, как никому другому, полностью подходила эта фраза: 'Прелесть, что за дурочка!'
Однажды Настя её поняла. Не сразу, конечно. Но зато — тем глубже.
Сэнди была просто маленькой девочкой, которой просто — просто, просто! — изо всех сил хотелось замуж. Кто-то когда-то ей подсказал, где нужно искать перспективных женихов. И она пробралась на одну вечеринку, другую, в один клуб, второй-третий-десятый. Стала завсегдатаем. Её не то чтобы приглашали… приглашали тоже. Но в ходе любого праздника неизбежно поднимался вопрос о том, что и где будет завтра… 'Кто будет завтра в 'Китайском лётчике?' И Сэнди там оказывалась.