тем иди себе своей дорогой и поступай по разумению твоему…
Найгель:
— Слушай, Вассерман: говори, что хочешь, делай, что хочешь, изволь, плети свои враки, только не жди, что это повлияет на меня.
— выбор, предпочтение — по свободному волеизъявлению человека — одной какой-то возможности всем прочим из ряда существующих.
По мнению Вассермана, выбор — это акт максимального выражения человеческого в человеке. Это утверждение было высказано в рамках спора, возникшего между Вассерманом и Найгелем по поводу будущего маленького Казика в то время, как он начал осознавать себя. Это случилось в три ноль-ноль ночи, когда Казик очнулся восемнадцатилетним юношей от сна возмужания (см. статью возмужание, сон возмужания) и вновь был подхвачен потоком непрерывно текущего времени. Проснувшись, он потребовал от Фрида, чтобы тот открыл ему, кто он.
— Ты тот, кто избрал существование, — ответил ему доктор и, помолчав, прибавил с сомнением, что желал бы, чтобы Казик избрал существование в образе человеческом.
— Ха! — произнес Найгель с издевкой. — Может, твой уважаемый доктор откроет и мне, как это избирают быть человеком? Я всегда полагал, что мы такими рождаемся — в образе человеческом.
И тут разгорелся спор. Вассерман высказался в том смысле, что ты становишься человеком, когда избираешь для себя определенные ценности, когда соглашаешься придерживаться в жизни строго обозначенных правил и ограничений. Тут Найгель поинтересовался, не считает ли Вассерман, что он, Найгель, не вполне человек — в силу того, что избрал иные ценности.
Вассерман:
— Пардон?
— Ведь я тоже избрал! Вполне осознанно и самостоятельно избрал ценности нашего движения и партии, требующие от меня неукоснительно исполнять приказы и убивать, когда это необходимо. Почему же ты воображаешь, что я менее человек, чем ты? Если человек способен сделать нечто — это уже человеческое дело, не так ли? Что говорит об этом твоя еврейская мораль?
Вассерман:
— Герр Найгель, ведь это само по себе указывает нам, что выбор в моем понимании означает выбор более возвышенных ценностей. Ценностей исключительно гуманных. Что тем самым ты как бы возвращаешься к истоку своему, и создаешь себя заново, и спасаешь себя.
Найгель, с упрямой усмешкой:
— А я выбрал другой путь. Я решил, что в соответствии со своими убеждениями обязан начать убивать! Как ты можешь утверждать, что это не выбор? Ты знаешь, какие усилия требуются для того, чтобы сделать такой выбор?
Вассерман:
— Ай, герр Найгель!.. Не выбирают начать убивать. Только продолжают… И, как следует из этого, не выбор это — начать ненавидеть ближнего или придираться к нему… Это выходит у нас само собой. Потом только продолжаем. Избирают как раз наоборот: не убивать. Не придираться. Тут требуется почувствовать сердцем, обдумать головой и решить… В том-то и корень всего различия. Да, так я полагаю…
См. статью решение.
— биография, сочинение, описывающее жизнь одного определенного человека.
По утверждению Найгеля, один из основных недостатков повести Вассермана — это небрежность в описании жизни героев с тех пор, как их пути разошлись в юности. Где они пребывали и чем занимались вплоть до новой встречи?
— Возьмем, к примеру, Фрида, — вздохнул Найгель с горечью, — ведь я не знаю о нем почти ничего! Что с твоей ответственностью (см. статью ответственность) как писателя, Шахерезада?
Вассерман, выслушав этот упрек, после минутного раздумья принимается зачитывать из пустой тетрадки:
— Наш доктор Фрид, младший сын врача и пианистки-любительницы, родился в… Но что за смысл во всех этих утомительных биографиях? Ведь в каждой господствует тот же самый мрак и хаос, не позволяющий различить подлинные черты персонажа, странности его характера и формы, в которые складывается его существование. В большинстве случаев не дозволяют ему, человеку, иметь свои слабости и предпочтения. Если желаешь узнать суть дела — пожалуйста, можно сказать так: вот уж почти шестьдесят лет, как доктор Фрид бредет, спотыкаясь, сквозь строй, сквозь две шеренги жестоко избивающих его…
Примечание редакции: Определенный вклад в понимание характера Фрида внесла Паула, когда сказала: «Есть люди, которые потягиваются и расправляют члены, когда встают утром. Мой Фридчик как раз сжимается».
— Бриг Отто, поляк, католик, капитан команды «Сыны сердца» в обеих ее ипостасях. Болен падучей (эпилепсией).
По словам Вассермана, «на голову выше десяти тысяч других». Умеет справиться с любым делом и с любой задачей.
Господин Маркус: Наш Отто — ничто не устоит перед ним! Скажи ему управлять зоологическим садом — разумеется! Но и рисовать пальцем силуэты на окнах и на стенах, гипнотизировать детенышей тигра, равномерно покачивая перед их взорами золотой цепочкой, приготовлять вино из яблок и варенье из кукурузы, прятать монеты, ловко потирая их в ладонях, приманивать свистом бродячих собак и делать их ручными, принять роды у напуганной и злобной самки жирафа во время воздушного налета так, чтобы детеныш остался в живых, вырезать маленькие симпатичные фигурки зверюшек и человечков из картофелины; мастерить такие воздушные змеи, чтобы птицы собирались и дивились на них; играть на губной гармонике… К чему повторяться? Давно известно: нет ни одной хоть чего-то стоящей вещи, которой Отто не сумел бы сделать. А его чудесный смех, неспешный и заразительный? Говорит он негромко и неторопливо, но все с огромным вниманием прислушиваются к каждому его слову, и есть в нем такая щедрость, такая широта души!.. Да, именно так: щедрость и широта души… Отто никогда не учился ни в каких университетах, я даже не уверен, что он за всю свою жизнь прочел до конца хоть одну книгу, но ум у него необыкновенно острый и цепкий, и всегда он умеет найти выход из любого положения.
Нужно отметить, что это именно Отто решил вновь собрать друзей для выполнения последнего в их жизни задания (см. статью сердце, возрождение «Сынов сердца») и именно он тотчас понял, что для Казика необходимо найти женщину (см. статью Цитрин, Хана).
— тело, объективность существования тела
Чем больше старел Казик, тем сильнее ощущал он досадную чуждость собственного тела. Вассерман рассказывает по этому поводу следующую небольшую притчу. По его словам, чем дальше, тем настойчивее Казиком овладевало ощущение, что его тело является чемоданом, в который некто насильно запихал его душу, когда та готовилась подняться на трап корабля, отплывающего в наш мир. Вначале несчастная душа надеялась, что по прибытии в порт назначения явится кто-то, кто высвободит ее из чемодана, избавит от этого тягостного груза. Но выяснилось, что на причале никто ее не ждет и не встречает и что она и проклятый чемодан не могут быть отделены друг от друга. Хуже того: в каждом из тысячи его отделений и кармашков припасены для нее, для души, подношения, которых она абсолютно не просила и не жаждала: огорчения и страдания всех мыслимых и немыслимых видов, которым предстоит постепенно созревать и расшифровываться на протяжении всей жизни Казика. Разумеется, тут и там попадались и незначительные приятные сюрпризы, пустяшные удовольствия. Но поскольку душе никак не дано было заказывать их или управлять ими, то и они, эти мелкие наслаждения, являясь и исчезая по неизвестно чьей воле и прихоти, унижали и порабощали ее, играли с ней в нечестную игру. Казик с удивлением обнаружил, что приговорен пожизненно слегка прихрамывать, волочить левую ногу, очевидно поврежденную во время родов; что один его глаз почти не различает формы предметов и цветов; что чем более он стареет, тем гуще и ярче выступают на его руках отвратительные коричневые пятна; что волосы его день ото дня редеют и выпадают, а зубы беспрестанно портятся. Он ощущал странное, беспокоящее противоречие: с одной стороны, он наблюдал за всеми этими невеселыми процессами и изменениями как равнодушный и даже брезгливый сторонний наблюдатель, как человек, читающий чужое, совершенно ему не интересное жизнеописание, но, с другой стороны, печаль и боль поднимались из глубины его души: он познал мучительную неотвратимость угасания, неизбежность расставания. Ни с того ни с сего на левом колене вдруг проступили тонкие нити голубых перекрещивающихся вен. Он наклонялся и разглядывал их, как карту незнакомой местности. В один прекрасный день набухли безобразные жилки на руках. Однажды он, совершенно того не желая и не ожидая, разрыдался вблизи стога свежего сена; затем, объевшись вишнями, получил расстройство желудка; всякий раз, как он проходил мимо цветущего газона в саду, его тело покрывалось отвратительной сыпью; в моменты большого волнения веки правого глаза начинали отчаянно дергаться и моргать. Разумеется, все это были мелочи, но они капля за каплей переполняли чашу терпения и омрачали его существование. С течением лет он обнаружил, что должен все больше и больше внимания уделять как раз этому силой навязанному ему чемодану, так что уже не оставалось ни сил, ни времени на то, что было для него действительно важно. Тогда он начал думать, что, возможно, жестоко ошибался: что как раз чемодан главное в этом странном симбиозе, а душа создана лишь для того, чтобы обслуживать его. К этому моменту (то есть в четыре ноль-ноль следующего дня, когда он достиг возраста пятидесяти семи лет) Казик почувствовал себя настолько утомленным и разбитым, а телесные недуги показались ему настолько невыносимыми, что ответ уже не слишком волновал его.
Одаренный болезненной способностью одновременно видеть процессы роста и увядания в каждом живом организме, он всю свою жизнь был принужден наблюдать, как же мучаются вокруг него его друзья, мастера искусств, какие огромные и абсолютно напрасные усилия они прикладывают, чтобы скрывать, делать как можно менее заметными свои уродства, в возникновении которых абсолютно не виноваты. Та или иная ущербность или особенность тела заставляли их жестоко страдать, постоянно быть несчастными, высасывали из них все соки, отравляли существование, и вся их жизнь превращалась в хитрое противоборство, вымощенное сложными уловками, которые имели своей целью как-нибудь приспособить человека к прилепившемуся к нему дефекту, к его отвратительному изуродованному члену. Он научился понимать, что зачастую, когда человек произносит «моя судьба», «моя планида», он на самом деле имеет в виду один из тех сгустков «дикого мяса», который обречен до смертного часа волочить на себе. Кстати, это господин Маркус, аптекарь, был тем, кто высказал занятное предположение, что после тысячелетий существования на земле человек остается единственным животным, так и не приспособившимся полностью к своему телу, и что достаточно часто люди мучительно стыдятся своего тела.