Мунин: Яйца страуса у меня там, пан доктор, и все из-за этого моего искусства (см. статью искусство), про которое пан Отто, я полагаю, рассказывал господину доктору. И ведь это болит, а то как же? Не будет болеть? Болит! Что делать? — ради искусства принуждены мы страдать. Многое приходится вытерпеть ради избавления от Господа в мгновение ока, и сыны пламени… Да, так это всегда у нас, у евреев. Нет краткого пути, даже пророкам нашим не дано было облегчить себе путь, возьми, к примеру, пророка Осию, который должен был прожить целую жизнь, извините меня, с потаскухой, именно так, ведь что сказал Господь Осии? «Иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда». Что ж, он, как известно, так и сделал, и родила эта женщина ему троих детей: сына Израиля, дщерь Непомилованную и еще сына, поскольку совокуплялся с супружницей и проливал семя в ее лоно, и все это только ради исполнения Божьей воли и приближения к цели. Так и я — ни мгновения, ваша милость, нет мне покоя, весь день муштрую мой орган, дрочу, извините за выражение, но семя не проливаю, упаси Бог пролить! Тогда все пропало, весь труд мой скорбный, какой совершил в терзаниях, пойдет прахом. И если придешь и скажешь обо мне: червь презренный, пусть земля забьет твой бесстыжий рот! — как посмел ты поставить себя на одну ступень с пророком Осией?! — скажу так: великий Баал Шем Тов учил нас в своем завещании, что Господь, благословенно Имя Его, хочет, чтобы мы служили Ему всеми средствами, иногда так, а иногда эдак, и в Кабале мы находим, что желание наше пить и насыщаться оттого происходит, что искра, которая в нас, просит соединиться с искрой Божьей, которая во всяком злаке, и не что иное это, как благословенное совокупление, но поскольку и оттуда, из члена, то есть, прошу прощения, из обрезанного рожка нашего, слышится скворчание и бурчание, и, наверное, даже у худшего ничтожества, подобного мне, может случиться, что искра потянется к искре, и займется пламя, и прилепится к высшему свету, — а, дай Бог, чтобы так и было!..
Фрид, который из всей этой тирады не понял ни слова, почувствовал только, что все это не так просто, что мерзкий, отвратительный умысел скрыт за всеми кривляниями и грязными намеками вонючего старикашки, и тотчас в злобе покинул его, не дослушав пакостных речей, помчался к Отто в контору и объявил, что не выйдет оттуда, пока не получит объяснений. Паула тоже была там, и ее мнение совпадало с мнением Фрида. Отто видел их раздражение и тревогу, поразмыслил немного и решил приоткрыть перед ними краешек своей тайны: сказал, что намерен бороться с нацистами. Фрид еле сдержал вопль возмущения и отчаяния и процедил сквозь зубы, что, если Отто действительно хочет воевать, пусть достанет оружие и приведет настоящих бойцов, тогда и он, Фрид, присоединится к нему. Отто выслушал его, а затем очень мягко и терпеливо объяснил, что для этого у них недостанет сил.
— Нужно быть реалистами, — сказал Отто.
Фрид поглядел на него, ничего не понимая, в недоумении и бессильном гневе покачал головой и спросил, нельзя ли узнать, откуда Отто выкопал этого последнего «борца», с восторгом присоединившегося к прочим бездельникам, этого Зайдмана, от которого зоопарку нет и быть не может никакого проку, и Отто сообщил, что немцы разогнали приют душевнобольных на Крохмальной улице и несчастные беспомощные люди стояли на улице почти голые, дрожащие от холода и растерянные.
Фрид: Ну, и ты, разумеется, выбрал из них одного особо удачного!
Отто (радостно): Совершенно верно! А, ты смеешься!.. Послушай, что я скажу, Фрид: сам по себе он, конечно, не так уж… Но не исключено, что трое таких, как он, десять таких, как он, найдут способ и хоть что-то спасут. Сумеют, возможно, что-то изменить.
Фрид спросил, что же такое замечательное способен сделать этот Зайдман, и сердобольный Отто с гордостью заядлого рыбака, поймавшего на удочку редкостную рыбу, сообщил, что Зайдман — известный ученый, биограф, освоивший искусство просачиваться сквозь оболочки душ, дабы постичь людей изнутри.
Фрид: Может, у него есть и еще что-нибудь? Какое-нибудь средство против немцев?
Отто: Так это и есть против немцев. Как вы не понимаете?
Фрид подумал про себя с печальной усмешкой: «Это у него называется „нужно быть реалистами“, а?»
Кстати, именно в этот момент Найгель потребовал от Вассермана прекратить антигерманскую пропаганду и вернуться к повествованию. В тот вечер Найгель собирался в краткосрочный отпуск (см. статью отпуск) в кругу семьи в Мюнхене, нервничал и непрерывно поторапливал Вассермана с продолжением истории Казика, но Вассерман заартачился и предложил поведать немцу о новой волнующей встрече всех членов команды и их дальнейших планах. В этом, разумеется, не было никакой необходимости, если не считать упрямого желания сочинителя подразнить и разозлить немца. И когда Найгель все еще достаточно сдержанно и вежливо попросил его воздержаться от провокаций и вернуться к рассказу, Вассерман заявил:
— Погоди, герр Найгель, не пори горячку, — и обещал, что, если Найгель не будет мешать ему, а позволит спокойно и вдумчиво прясть нить сюжета, очень скоро дело дойдет и до Казика.
Найгель с досадой глянул на часы, однако согласился, мрачно кивнув головой. Вассерман поблагодарил его и сообщил, что в комнате, где собрались трое: Фрид, Паула и Отто, — воцарилось долгое молчание. Может быть, они молчали, потому что впервые поняли, до чего же вся жизнь теперь, даже их личная жизнь, пропитана миазмами войны, как ее ледяное прикосновение уничтожило, лишило всякой интимности тонкую паутинку близости, которая на протяжении стольких лет неощутимо плелась между ними. Война сделала их чужими, бесчувственными, безразличными.
Вассерман:
— Ведь каждой клеточкой моей кожи ощутил я это, когда Сара, душа моя, пришивала желтый лоскут на праздничное платьице нашей Тирцеле… А, уж как терзала девочка душу мою своим плачем! Всю подушку обмочила слезами… Понимаешь ты, герр Найгель: лоскут безобразил, уродовал ее прекрасное платьице…
Найгель:
— Вассерман! Терпение мое вот-вот лопнет. Через полчаса прибудет шофер, чтобы забрать меня на станцию, а ты умышленно тянешь время и несешь тут какую-то чушь. Мне кажется, ты просто пытаешься увильнуть от того, чтобы сообщить мне историю Казика. (См. статью западня.)
Вассерман, который в то время еще не догадывался, чем это история Казика так важна коменданту и для чего вообще ему потребовалось интересоваться судьбой удивительного подкидыша, этого Мальчика-с-пальчика, почему он настаивает на этом с такой пылкостью, — да, ни о чем таком не догадывался, а все-таки облился потом от страха. Однако одно он понял прекрасно: эту горячность Найгеля следует расценивать как добрый знак и ни в коем случае нельзя ему, Вассерману, теперь сдаваться.
А посему послушный его воле Отто прошептал:
— Ноев ковчег…
То есть не то чтобы внятно прошептал, а с явным нежеланием, как бы через силу решился намекнуть на что-то такое, приоткрыть краешек своей тайны — лишь бы оставили его в покое и позволили сохранить более важную ее часть. Найгель в полнейшем недоумении и мрачном бессильном бешенстве взирал на Вассермана. Фрид и Паула в растерянности смотрели на Отто. Отто объяснил им:
— Ну, это как в Ветхом Завете, только наоборот. Там Ной спасал животных, а здесь животные спасут людей. Понимаете? Это достаточно просто, верно?
Найгель:
— Что — что просто?!
Отто: Мы заново соберем тут всю нашу былую команду и присоединим еще несколько новых. Ведь на этот раз нам понадобится много бойцов. Это будет нелегко. Понятно, что нелегко. И после того, как мы победим — переживем этот потоп, — можно будет вернуться к нормальной человеческой жизни, верно?
Фрид и Паула взглянули на него и почувствовали, как их сердца тоскливо сжимаются в груди. В глазах Отто застыла бескрайняя синева. Фрид встал, бледный и усталый, и направился к окну. Получилось так, что он совершенно нечаянно выглянул наружу в точности в нужное мгновение, чтобы его взорам предстало некое мифическое животное, передняя часть которого представляла собой густобородую овцу, а задняя — хм… Задняя походила на слегка искаженную человеческую фигуру от пояса и ниже (см. статью Мунин). Таинственное создание с трудом пересекало садовую дорожку, издавая при этом на два голоса блеянье и тяжкие отвратительные стоны. В отчаянии, с ощущением, что весь мир сошел с ума и рухнул именно на его плечи, Фрид выскочил из павильона и бросился вдогонку за неизвестным науке животным. И только теперь, на бегу, раскусил намеренья Отто. И еще более опечалился. У старого доктора не было сомнений в том, что эпоха дружеских розыгрышей и детских сказок канула в вечность и персонажи, порожденные лукавым человеческим воображением, навсегда исчезли из этого мира.
— роды, процесс появления на свет нового живого существа. Рождение мнимого младенца Паулы.
Отто вспоминал эти роды, в то время как Паула уже находилась в его доме, а Казик, Фрид и мастера искусств (см. статью деятели искусств) только направлялись к нему (см. статью сомнамбулизм, хождение во сне). Среди ночи Отто проснулся и, лежа в постели, принялся размышлять о младенце, которого несколько часов назад передал Фриду. Тут он вспомнил тягостную ночь, когда они с Фридом повели Паулу рожать в больницу, служившую в те дни также и военным госпиталем. Все втроем они поднялись в отделение доктора Вроцлава.
Отто: Там находились обыкновенные польские роженицы, а рядом лежали немцы, раненные во всяких «боевых операциях», то есть в стычках с еврейскими повстанцами гетто, и мне показалось странным, что и те и другие — и роженицы, и солдаты — совершенно одинаково кричат от боли. Каждые несколько минут кто-то рождался и кто-то умирал, словно в каком-то безумном, фантасмагорическом соревновании покидающих этот мир и прибывающих в него, ей-богу так, и Фрид, разумеется, пошел с нами, да, пошел, несмотря на то что его разрешение распространялось только на территорию зоосада и его запросто м