Справедливости ради следует пояснить, что вся идея в целом, несмотря на то что звучит абсолютно бредовой, в основе своей отчасти напоминает подобные безумные и громоздкие проекты, реально осуществленные в истории человечества. Можно напомнить, например, огромные пирамиды инков в Южной Америке, выстроенные, по некоторым предположениям, исключительно для того, чтобы обратить внимание обитателей далеких миров на нашу планету. Сам Сергей ни минуты не сомневался в том, что его изобретениям суждено великое будущее, даже если ему лично не дано будет вкусить плодов победы. Однажды в сумерки он не на шутку напугал Паулу, когда выскочил на нее из кустов с листом бумаги, плотно исписанным мелким-мелким, что называется, бисерным почерком. Оказалось, что это какие-то чрезвычайно важные вычисления, которые ни на минуту нельзя выпускать из рук. Ученый загодя попросил у пораженной Паулы прощения за тот ущерб, который могут причинить зоосаду его опыты.
Паула: Ну, и после всего этого, когда он объявил, что настало наконец время осуществить эксперимент, ты можешь представить себе, мальчик, как мы все себя чувствовали. Мы были в порядочной истерике.
Казик: И что случилось?
Отметим, что Казик внимательно прислушивался к рассказу и в глазах его нарастал испуг. Хоть он и не понял большей части того, о чем говорили, но чутко уловил робкие подавленные вздохи, рвавшиеся из груди мастеров искусств (см. статью деятели искусств). Можно было заметить, как меняется его настроение, как постепенно угасает радостное юношеское сияние (см. статью отрочество, юность), светившееся в его глазах в начале путешествия.
Казик: И что случилось? Что случилось?
Господин Маркус: Случилась ужасная вещь. Произошло самое страшное. Наступил день, когда пан профессор закончил строить свой лабиринт и мы все собрались возле загона и ждали. Дух необычайного волнения витал над нами. Ты можешь назвать это, милый Казик, возбуждением. Наконец-то! Не каждый день кто-то из нас представляет на суд коллег свою мечту. Профессор торжественно выступил из одного из своих укрытий. Бедняга был одет в праздничный костюм, который я одолжил ему, — правда, немного поношенный и потертый, но не важно, к лацкану пиджака была приколота красная роза. Минуту постоял, обводя нас высокомерным, но одновременно подозрительным и слегка испуганным взглядом. Возможно, подумал, что был бы достоин более избранной, так сказать, более приличной публики… Действительно, мы выглядели тогда не лучшим образом, пусть Господь не разгневается, представляли собой цвет отверженных и падших…
Сергей стоял, глаза его были устремлены в растерянности в пространство, уши как будто надеялись услышать торжественные звуки иных труб… Но вот он встряхнулся, повелительно взмахнул рукой, словно в нетерпении приблизился к лабиринту, выдернул из какого-то отверстия небольшую металлическую затычку и с любезным поклоном пригласил господина Аарона Маркуса крикнуть что-нибудь в раструб.
Маленький ученый провизор был избран выполнить это почетное и ответственное задание в силу того, что все последние годы посвятил созданию особой в своем роде системы распознания, классификации и пополнения всевозможных нюансов и оттенков человеческих чувств (см. статью эмоции). И вот, за три месяца до того, как была осуществлена торжественная демонстрация возможностей конструкции «Крика», Сергей потихоньку от всех посетил господина Маркуса и попросил его о помощи. Он не стал, разумеется, распространяться о назначении жестяного чудовища, воздвигнутого им в загоне для свиней, и не счел нужным посвящать аптекаря в тайны физико-технической подоплеки своего решения остановиться именно на этом варианте сооружения. Он просил лишь об одном: чтобы Аарон Маркус предоставил в его распоряжение — во имя успеха эксперимента — свой недюжинный талант исследователя эмоций, который, безусловно, позволит ему имитировать необходимый тон вопля.
Маркус: Ну да, не надо особенно много распространяться об этом, главное, что я по просьбе изобретателя, приложив некоторые усилия, нащупал в себе тонкий нюанс, самую чистую октаву человеческой скорби и непереносимого страдания, звериный вой нагой человеческой души, и прибавил к этому, опять-таки по просьбе нашего милого Сергея, ноту поражения, оттенок слабого безнадежного протеста, и потом, в течение долгих недель ходил с этим коктейлем отчаяния, повторяя его про себя, уточняя, отшлифовывая, совершенствуя и заучивая. Скажу без ложной скромности, что это действительно оказалось нечто заслуживающее внимания: острая, как бритва, квинтэссенция крика.
Чтобы достичь желаемого результата, мастер всех видов чувствительности отфильтровал и процедил сотни оттенков указанных эмоций, то есть проделал труд, по сути своей подобный искусству ваятеля: удалил лишние слои, скрывавшие запрятанный в камне образ. Силой своей интуиции обнаружил и извлек на свет тончайшую, последнюю нить, до предела натянутую в душах всех без исключения знакомых ему мастеров искусства.
Вассерман:
— Это была тетива, с помощью которой каждый человек в мире может выпустить лишь одну стрелу.
Потом господин Маркус уединился на целых четыре недели и принялся изучать «Искусство музыкального исполнения».
Маркус: Когда наступил наконец этот момент и профессор вытащил затычку из устья трубы — какая это была волнующая минута, Казик! Какая дрожь охватила нас всех! Я приложил уста свои к отверстию — нет! — сердцем своим я приник к нему! Ну и… Прокричал его, да…
— И что случилось, что случилось? — с нетерпением добивается Казик.
Найгель тоже спрашивает вместе с ним, и мастера искусств хором отвечают им.
Фрид: Что случилось! Это было ужасно. Все волосы у меня на голове встали дыбом из-за этого безумного крика.
Паула: Одна березка в самом дальнем конце сада упала — трах-х-х!.. Как будто молнией в нее ударило. Утром мы обнаружили, что внутри у нее все выжжено.
Отто: Зайчихи втянули обратно в свое лоно уже родившихся зайчат!
Мунин: А змеи как ракеты вылетели из собственной кожи! Фью-ю-ю!..
Примечание редакции: Никто из них не упоминает о том глубочайшем разочаровании и душевном удручении, которые охватили каждого при звуках этого крика.
Профессор Сергей, которого произведенный звук, по-видимому, лишил последних остатков здравомыслия, на подгибающихся ногах поспешил к злополучной трубе и лихорадочно всадил затычку обратно в ее устье. Дрожащим голосом он призвал мастеров искусств спасаться кто как может и побыстрее уносить ноги с этого ужасного места: спрятаться в надежном убежище, а при отсутствии оного просто бежать что есть сил — как молено проворнее и дальше.
Господин Маркус: Ну, и он, мой крик, начал носиться по внутренностям этой жестянки — носиться, я сказал? Скакать, как необъезженный конь! Скакать, я сказал? Лететь стрелой!
Отто: Я спрятался позади моего дома и оттуда слушал, как он носится и воет в трубах.
Господин Маркус: Бьется с неимоверной силой, сталкивается с собственным эхом, грохочет, взрывается…
Паула: Ужас, ужас! Такой страх! У меня сердце мигом провалилось в трусы. Пардон.
Мунин: Свистит, как бес в преисподней, как злой дух, как Лилит, вырвавшаяся из ада! Сущий Рахатиэль, погоняющий огненные колесницы в небесных просторах!
Отто: Все, все начало трястись и дрожать: загон, сад, земля вокруг…
Вассерман (тихо):
— Весь мир.
Звери начали выть, визжать и метаться. Весь этот шум и трясучка напугали их тоже. Закинули головы назад и принялись блеять, реветь и мычать. Все попрятались, кто куда может. Только сам изобретатель, Сергей Петрович, остался стоять возле воющих, дрожащих и скрежещущих труб, поднял вверх руку и с силой махал ею, как дирижер, управляющий оркестром, в котором все исполнители безумны и отвратительны, и страшная горькая ухмылка расползалась по его лицу.
— Выше! Выше! — кричал он. — Громче! Сильнее!
Вассерман замолчал и опустил взгляд. Найгель решил хитростью подманить Казика, чтобы спросить у него, что же случилось потом. Но Казик и сам тщетно пытался найти ответ на этот вопрос. Вассерман и его мастера искусств не желали открывать ему тайну.
Казик: Почему вы не говорите мне, что случилось?
Фрид: Не сердись на нас, Казик, нам трудно говорить об этом.
Господин Маркус: Действительно так… Что случилось… Ты спрашиваешь, что случилось, милый Казик… Случилось, что…
Паула: Что ничего не случилось! Он только крутился там как бешеный, этот крик, и никак не мог прекратиться. Но никакого взрыва, никакого несчастья. Вообще ничего.
Маркус: Очевидно, даже кричать мы не умеем как следует…
Фрид: Да, мальчик. Это в точности тот же самый крик, что ты слышишь теперь.
Казик: Но я ничего не слышу.
Паула: И не удивительно! Ведь ты родился, когда это уже происходило… То есть продолжалось…
— Казик, смерть Казика.
Казик расстался с жизнью в шесть часов двадцать семь минут вечера. К этому времени ему было примерно шестьдесят четыре года и четыре месяца — согласно сравнительной таблице доктора Фрида. Смерть последовала в результате самоубийства. И повлекла за собой также гибель оберштурмбаннфюрера Найгеля.
Последние годы Казика были мучительными как для него самого, так и для его друзей. Найгель выслушивал эти неутешительные сведенья, пребывая в тяжелой депрессии и неизбывных страданиях. Вассерман наконец завершил эту абсолютно нелогичную и лишенную какого-либо последовательного сюжета историю, в очередной раз припомнил свой беспрерывно ускользающий рассказ, нисколько не заботясь о соблюдении благоговейного преклонения перед памятью всех невинно убиенных и чувствах немногих чудом уцелевших. Вообще в последнее время он пребывал словно бы вне времени и места. Герои его повести беспрерывно перемещались из варшавского зоосада в лагерь уничтожения. Это была прискорбная и жалкая иллюстрация полной утраты какого-либо контроля со стороны автора над описываемыми событиями, но Найгель не чувствовал этого и не делал никаких замечаний. На столе перед ним лежал пистолет с двумя патронами, которые любезно оставил ему его помощник штурмбаннфюрер Штауке (см. статью