— Да-с, все правильно господин доктор говорит, — встрял неизвестно откуда появившийся управляющий. — Господин Казарин заказали отдельный нумер, пива холодного просили принести. А у самого там бутылка водки. Пустая уже почти. Вот так-с.
Труп повезли в морг. Приставы переписали имена свидетелей. Я распорядился отпустить по домам людей, которых все еще держали в мыльне и раздевалках. Дело выглядело прозрачным, но мое чутье говорило обратное. Забегая вперед, могу сказать, что дальнейшее развитие событий показало: я был прав, доверившись чутью.
Я спустился в вестибюль, вышел на улицу и остановился, чтобы надеть перчатки. И тут мой взгляд зацепился за…
— Это что такое?
На стене возле входной двери был изображен странный рисунок — две пересекающиеся дуги, верхняя и нижняя. Совсем свежий, судя по краске, оставшейся на моем пальце.
— Не имею ни малейшего представления-с. Только что не было, — оторопело пробасил пристав. — Шутник-с.
— Что это? — спросил я у дежуривших возле входа полицейских. — Видели когда-нибудь такое?
— Хм… — один из них задумчиво почесал затылок. — Кажись, похожий кандибобер был на стене дома, где жил повесившийся Топилин, из-за которого покончила с собой девица Вольская.
— Кажись или был?
— Кажись. Был.
На всякий случай я достал блокнот и перерисовал странную закорючку. Может, она и не имела отношению к сегодняшнему происшествию, но в нашем деле лучше хватить лишку, чем потом оконфузиться.
Вернувшись в управление, я на всякий случай вызвал агентов и велел еще раз опросить всех, кто был в тот день в бане, а также раздать рисунок всем полицейским и разузнать насчет надписи. И вообще разузнать.
Как оказалось, дело имело продолжение. Вскоре через агентуру до сыскной полиции дошли слухи о том, что скончавшийся в бане умер не естественной, а насильственной смертью, и будто бы подкладкой всего дела являются какие-то денежные домогательства наследников. Будто замешан Шталь — муж сестры утонувшего поручика Казарина. А затем к слухам присоединился обиженный доктор Зайцев. Он возник на пороге моего кабинета и с кислой миной уселся на предложенный стул.
— Сорок лет беспорочной службы, любезный Петр Маркелович. Сорок лет! И теперь вот, дождался.
Доктор достал платок, смахнул слезу и громко высморкался.
— Да что же с вами приключилось, голубчик?
— Верное вы слово выбрали, Петр Маркелович, именно что приключилось. Рассказывают про меня, будто продался я господину Шталю, генеральскому зятю. Будто бы взятку он мне дал, чтобы я заключение о смерти подделал. Даже сумму, окаянные, называют — десять тысяч. Продался, дескать, Зайцев за десять тысяч целковых. А мне обидно, дорогой Петр Маркелович, очень обидно. За сорок лет службы никто не смел обо мне сказать подобное.
— Раз уж вы здесь, поведайте, каков окончательный врачебный вердикт? Вскрытие же сделали?
— Да, как раз сегодня утром и провели-с. В анатомическом театре Военно-медицинской академии. Вердикт тот же — утонул. Plure crapula, quam gladius perdidit[1].
Как мог, я успокоил доктора, пообещав разобраться и наказать того, кто распускает по городу слухи.
На следующее утро я вызвал агентов для доклада. Несмотря на окончательный врачебный вердикт, меня все еще не отпускали сомнения. Конечно, я не особо рассчитывал, что мои люди обнаружат нечто компрометирующее. Во-первых, невозможно было представить, будто для исполнения злого умысла зять генерала нанял банковского клерка — бледную немочь. Если бы Шталь вдруг задумал убить поручика, то предпочел бы для такого дела человека гораздо крупнее и сильнее Смолича. Во-вторых, совершенно невозможным выглядело выбранное для злодеяния место. Куда проще было нанять в «Вяземской лавре» за десяток целковых какого-нибудь проходимца, чтобы тот зарезал наследничка на тихой улице, обернув дело простым грабежом.
Агенты исправно доносили новости. Генерал слег, разбитый подагрой. Дочь генерала занималась похоронами брата и, по всему видать, вполне искренне горевала об утрате родственника. Ее муж, господин Шталь, в выборе гроба и венков помощь жене не оказывал, он «заливал горе» в «Квисисане». По словам агента, копнувшего деловую репутацию Шталя, тот оказался человеком небедным, но запутавшимся в многочисленных делах и предприятиях и крайне нуждающимся в деньгах. Его нередко видели в Фонарном переулке, частенько бывал он и в игорных домах. То есть по всему выходило, что наследство генерала очень бы пришлось к месту. Агенту, подмаслив полового «Квисисаны», удалось разузнать, что еще до смерти шурина Шталь пытался занять денег у заезжего купца, хвалясь, что совсем скоро получит наследство. Однако я посчитал данное свидетельство не слишком-то надежным — чего не нафантазируешь за целковый. Зато агент совершенно был уверен в том, что со Смоличем Шталь дел не имел, нигде не пересекался, и, судя по всему, вообще знаком не был.
Другой агент, присматривавший за Смоличем, ничего предосудительного за банковским служащим не заметил — жизнь тот вел одинокую, скучную и небогатую. Хотя один момент его все-таки насторожил. На следующий вечер после истории в бане Смолич принарядился и отправился в театр на балет «Дочь фараона». Посмотрел представление, громче всех кричал «браво» из партера, билет в который был ему не по карману. Потом дождался выхода кордебалета из театра и в компании балерин и таких же молодых воздыхателей, как и он сам, отправился в ресторан. Агент незаметно последовал за ними. И не зря. В ресторане произошла бурная и не слишком красивая сцена объяснения. Агент подробно пересказал мне ее, и кое-что в ней выглядело небезынтересным.
Смолич ползал перед юной балериной на коленях, покрывал поцелуями ее руки, заламывал свои и под смешки окружающих клялся в вечной любви, предлагая руку и сердце, которые, судя по всему, барышне были совсем не нужны.
Кто-то из молодых людей, желая утихомирить не на шутку разошедшегося клерка, подал ему сначала бокал с шампанским, затем стопку водки. От выпитого Смолич не только не успокоился, а стал еще более безумным в своем любовном угаре.
— Аглая! Аглая! — кричал он, стараясь облобызать туфельки балерины. — Не оставляйте меня, я сделаю вас счастливой! Не разбивайте мне сердце!
— Счастливой? — смеялась в ответ балерина, поджимая ноги. — Разве кто-то может быть счастливым на сорок рублей в месяц?
— Я люблю вас, Аглая!
— Ах, подите прочь со своей любовью.
Со стороны подруг девушки слышались смешки.
— Милый Святослав Леонтьевич, посмотрите на себя в зеркало. Вы — не подходящая партия для нашей Глаши.
— Глаше сам великий князь Дмитрий Павлович давеча внимание оказывал.
— Не хотите же вы, чтобы Глашенька жила на зарплату простого служащего? Пошто вы такую жизнь девушке удумали? Экий вы злодей!
— Князь никогда не женится на вас, — твердил Смолич Аглае. — Вы для него игрушка, как и для всех других. Он вас бросит!
— И что с того? Лучше уж полгода с богатым человеком, чем всю жизнь с вами.
Не владея собой Смолич вскочил на ноги.
— Если вы не хотите быть моей, то не достанетесь никому! Я погублю вас!
— Ах, избавьте меня от подобных речей, — шутливо отмахивалась балерина. — Который раз уже слышу.
— Зря вы мне не верите, теперь я говорю серьезно. Я предпринял меры…
И вновь бросившись к ногам балерины, Смолич сжал ее руки.
— Еще не поздно все отменить! Аглая, не отталкивайте меня, скажите, что любите! Нет?.. Ну так умрите!
После этого веселье не заладилось уже у всей компании. Аглая решительно отвернулась от Смолича и направилась к выходу, подруги пошли за ней.
Смолич хватил напоследок рюмку водки и в одиночестве поплелся домой. Его шатало, ноги подламывались, хотя пьян он был не настолько, чтобы не мог идти. Агент подхватил его под руки и повел к дому, пытаясь по пути разговорить. Выведать у пьяного удалось немного, лишь упоминание о неком спиритическом салоне, в котором его свели с «нужными людьми, взявшимися отомстить вероломной Аглае, но их помощь нужно было еще заслужить». Но каким образом призраки с духами могли представлять опасность для девушки? Однако, при всей абсурдности этого утверждения у агента сложилось впечатление, что грозящая Аглае опасность была вполне реальной.
На всякий случай я оставил агента приглядывать за Смоличем, хотя и не слишком верил пьяным угрозам. Я не мог понять, что и почему меня насторожило в сообщении агента. Горячка неразделенной любви, трагедия отвергнутого — достаточно ли этого для убийства?.. Впрочем, убивали и за меньшее.
В тот же вечер я узнал, что отличился один из городовых: он нашел странный знак на набережной Екатерининского канала. Уже полустертый, но все еще различимый на розоватом граните. Я тут же потребовал поднять все происшествия за последние месяцы, связанные с этим местом. Еще мне очень хотелось поговорить с вдовой полковника Вольского, матерью наложившей на себя руки несчастной Мими, но оказалось, что это невозможно — Вольская приняла постриг в Линтульском монастыре.
Артём отложил папку и выключил свет.
Слишком много событий свалилось на него за последние пару дней, но всё заслоняла Марина. Перед глазами вновь встали изгибы ее тела в полутьме гостиничного номера, он снова видел ее стройную фигуру в холле отеля, непривычно темные волосы, длинные пальцы, сжимавшие ножку бокала… Зачем она ворвалась в его жизнь?
Наверное, он задремал, потому что проснулся оттого, что кто-то звал его по имени.
— Тёма, Тёма, это он!
Рядом с его матрасом стояла Ольга с планшетом в руках. Холодный свет экрана падал на ее лицо, и оно казалось мертвенно бледным как у покойницы.
— Кто он?
Ничего не понимая спросонья, Артём поднялся на ноги и взял планшет. На экране все еще продолжалось видео — речной трамвайчик медленно приближался к мосту, на открытой палубе толпились люди.
— Это он хотел меня убить, — прошептала Ольга.