Соединение Луны с Плутоном в девятнадцатом, разрушительном градусе Скорпиона еще и в негативных аспектах. Разрушительный градус в гороскопе — это проверка человека, испытание на прочность. С такого человека много спрашивают, но ему и многое дается. Так он думал раньше. Знала же астрология Моцарта с Бахом, в гороскопах которых Нептун — планета, связанная с музыкой и высшей гармонией — находился и разрушительном градусе. Они сумели подняться над суетой жизни и достигли высочайших высот в музыке. В гороскопе Достоевского вообще было задействовано сразу три разрушительных градуса. Писатель прожил трудную жизнь, да и сам был нелегким человеком, но он изливал слезы, желчь, боль, сомнения на бумагу, а не убивал людей.
Звезды не лгут, просто мы не можем объективно относиться к друзьям и близким. Сейчас Артём смотрел на соединение Луны с Плутоном другими глазами. Скрытность, бурные, первобытные чувства, которые спрятаны от посторонних и которые грызут человека изнутри, разрушая его, а он, в свою очередь, разрушает все, что его окружает. Планомерно, целенаправленно, не дрогнув ни на секунду. Такой человек мог быть очень опасен.
Еще одно соединение — теперь уже Восходящего Лунного узла с Черной Луной в Козероге. Еще одно описание, заставившее содрогнуться.
Последовательно, методично, параметр за параметром Артём рассматривал гороскоп, раскручивая личность его обладателя. И все больше хватался за голову. Получается, он совсем не знал этого человека. Да, обладатель гороскопа вполне мог быть организатором серии убийств, ему хватило бы умственных способностей, целеустремленности, предприимчивости, чтобы спланировать и организовать преступления. Хватило терпения, чтобы не выдать себя, и жестокости, чтобы убить своими руками тех, кто был в курсе и знал его в лицо. И наверняка хватит выдержки, чтобы остановиться после смерти Дальбана.
Артём выключил компьютер, смотреть на экран он больше не мог. Он не понимал, что ему теперь делать, и почему-то самый простой поступок — позвонить Брагину — не приходил в голову. Комната внезапно показалась тесной, стены давили, он задыхался. Хотелось на воздух.
В футболке, запачканной кровью, — он так и не переоделся — Артём вышел на улицу.
Наступил вечер. От асфальта вверх поднимался теплый, дрожащий воздух, из-за чего казалось, что город становится нереальным, зыбким. В этом призрачном Питере вполне могли твориться странные вещи и безумствовать серийные убийцы. Артём брел по улице, не замечая, куда направляется. Никакой определенной цели он не преследовал, просто шел. Даже бежал. Бежать, спрятаться — самый первый инстинкт, который срабатывает, когда становится страшно. А сейчас ему было страшно. Очень.
Громада Исаакиевского собора внезапно надвинулась на него, ошеломив своим величием. Несмотря на поздний вечер, огромное открытое пространство перед собором было заполнено экскурсионными автобусами. С колоннады возвращались последние экскурсанты. Он почти бегом пересек площадь — люди его пугали — хотелось забиться в темную щель. Так поступают испуганные крысы, но сейчас ему было все равно, пусть он будет крысой. Безлюдная, мрачноватая вечером Галерная с бесконечной шеренгой домов стала такой щелью.
Из-за затянутого зеленой строительной сеткой здания вышла подвыпившая компания.
— Эй, приятель, чего ищешь?
— Без понятия, — бросил он, не останавливаясь.
Если бы они затеяли драку, он бы только обрадовался. Кулаки сжались сами собой, но парни прошли мимо.
Марина позвонила, когда он вышел на Благовещенский мост. Город уже не выглядел текучим, эфемерным, он обрел плоть. Небо заволокло иссиня-мглистыми тучами, подсвеченными снизу багровым закатом. И под этим кровавым сводом текла Нева. Малиновые отблески гуляли по воде.
— Привет, надо поговорить, — голос Марины звучал холодно и бесцветно.
— Приезжай, адрес не изменился, только я сейчас не дома…
— Это даже лучше.
— Тогда давай на нашем месте.
Наше место… Спуск к Неве около Академии художеств. Четырнадцать ступеней, шесть и восемь — он помнил их число наизусть — посередине небольшая площадка. Две нижние ступени почти всегда скрыты под водой. Днем здесь царила суета, сновали экскурсионные автобусы, шла бойкая торговля сувенирами, а вечером, когда набережная пустела, начиналось их время. Компанию им составляли лишь пара гранитных истуканов с телами кошек и лицами юного фараона. Они целовались, а молчаливые сфинксы благодушно улыбались, глядя на них.
Артём всегда недоумевал, почему сфинксы считаются зловещим местом. Почему таинственным и загадочным — понятно, как-никак, прибыли из другой страны и эпохи. На берегах Нила они охраняли переправу в Дуат — страну мертвых, а что делают здесь, на Неве? Улыбаются туристам и влюбленным? Сколько ни вспоминай, ничего страшного и кровавого, связанного с этим местом, на ум не приходило. Но так было раньше, до сегодняшнего вечера. Сегодня сфинксы выглядели совсем иначе. Розовый асуанский гранит в последних лучах заходящего солнца выглядел зловеще-багровым, улыбка напоминала высокомерную и недобрую гримасу.
Марины на пристани не было. Артём опустился на ступени, камень уже успел отдать дневное тепло. Внизу, под ногами плескалась Нева. Он зачерпнул рукой кажущуюся черной в вечернем сумраке воду. Холодная. На другой стороне Невы у Английской набережной сверкал огнями круизный лайнер. Там была совсем другая жизнь — яркая, беззаботная. Раньше они любили сидеть вечерами на ступенях и мечтать, глядя на белоснежные громады.
Он не услышал шаги, заметил ее лишь тогда, когда волна густого, терпкого аромата накрыла его. Марина присела рядом на ступеньку, поправила юбку и положила сумочку на колени. Поддернула широкие рукава, которые почти полностью скрыли сумочку и кисти рук.
— Я пришла попрощаться, завтра улетаю в Париж, — сказал она.
— Теперь, когда Дальбан мертв, тебе там ничего не угрожает? — едко спросил Артём.
Марина промолчала.
— А ты не удивилась, услышав о смерти француза.
Она опять не ответила. Зато вдруг заговорила совсем о другом:
— Знаешь, как я жила первые годы в Париже? Ничего-то ты не знаешь. Иногда даже еды в доме не было. Нет, я не жалуюсь. И не думаю, что ты меня поймешь. Просто мне нужно это кому-то рассказать.
Она сделал паузу, давая ему возможность задать вопрос, но Артём не торопился.
— Ты всегда могла вернуться, — наконец заметил он.
— Нет, не могла. Не хотела. Даже когда было совсем плохо, я понимала, что не вернусь. В крайнем случае, пойду работать продавщицей, буду сидеть с чужими детьми, выгуливать собак, только не обратно.
— Ты серьезно могла бы сидеть с детьми и выгуливать собак? Ты же терпеть не можешь ни тех, ни других.
— Нет, конечно, это просто фигура речи. Но первые три года были очень тяжелыми. Приходилось пробиваться, проламывать глухие стены там, где для других были открыты двери. Был один случай, когда я почти отчаялась — найти работу по специальности никак не удавалось. Очередное резюме, очередное собеседование и очередной отказ. Я вышла в коридор, еле сдерживая слезы, и стояла у окна, приходя в себя. Мне тогда неофициально сказали, что хотя я грамотнее и способнее многих, работу по специальности я здесь никогда не найду. А потом все так же неофициально предложили поработать в черном секторе.
— Это что такое?
Ответ был прост и лаконичен:
— Криминал.
— Ты воровала картины? — ужаснулся Артём.
— Нет, всего лишь помогала подделывать экспертное заключение. Да и вообще никто ничего не крал. Хотя оказалось, что в мире не так уж мало коллекционеров, готовых приобрести ворованную картину. Меня познакомили с двумя художниками, гениальными копиистами, выпускниками Варшавской академии, один в совершенстве освоил технику русских живописцев девятнадцатого века, второй работал по импрессионистам. Мы выбирали картину, о которой было известно, что она украдена — желательно, чтобы дело было громким, хорошо освещенным в прессе — а затем художники штамповали ее копии со скоростью появления покупателей.
— Неужели кто-то велся на такое?
— Ты не поверишь, — усмехнулась она. — Прожженные бизнесмены, позабыв про деловую хватку и осмотрительность, сами шли к нам в руки.
— А если бы кто-то из покупателей самостоятельно провел экспертизу?
— И признал, что является владельцем краденого? Они прекрасно отдавали себе отчет, что никогда не смогут объявить себя обладателем картины и официально выставить ее. Как ни странно, им было достаточно самого факта обладания и демонстрации перед такими же, как они, черными коллекционерами
— Что было потом?
— Появились связи, деньги, нужные знакомства. Я устроилась на работу сначала в небольшую галерею, затем перешла в «Галери де флер» и познакомилась с Жан-Пьером. Криминал остался в прошлом.
Совершенно не стесняясь, Марина рассказывала, как очаровывала де Вержи. Звучало это довольно цинично. Свадьба, медовый месяц, ощущение, что жизнь удалась. Казалось, ничто не предвещало беды. Но тут напомнили о себе старые «друзья». Некий русский бизнесмен, ничего не понимающий в живописи, но мнящий себя знатоком и ценителем, жаждал приобрести утерянные картины Верещагина и, прежде всего, «Снежные траншеи». Отказываться от лоха, который сам шел в руки, никто не собирался. И Марина, которая работала в галерее с безупречной репутацией, была им просто необходима.
Она не хотела участвовать в афере, ей уже не нужны деньги, у нее было все, о чем она только мечтала, но ей пригрозили разоблачением, и она согласилась. Казалось, все прошло хорошо, но муж что-то заподозрил. В галерее появился сующий повсюду нос Дальбан. Другие сотрудники могли принимать его любопытство за чистую монету, но она сразу насторожилась, почувствовав себя мышью, вокруг которой нарезает круги кот.
В тот раз обошлось, она думала, что все закончилось, но через некоторое время ее вынудили снова совершить подлог уже с «Подавлением индийского восстания англичанами» все того же Верещагина. Скольких преступников сгубила жаднос