Продавщица промычала благодарно и шагнула прочь, чуть не рухнув плашмя. Сабитов успел ее удержать и понял, что до госпиталя, который, как он запомнил, был неподалеку, придется волочь самостоятельно.
Он быстро приноровился идти так, чтобы путь стал не пыткой, а марш-броском с очень полной выкладкой. Дежурный на воротах, безусловно, оставить пост не мог, но хотя бы заранее и без вопросов распахнул сперва одну, потом другую дверь КПП.
И все равно к крыльцу госпиталя Сабитов добрел мокрым насквозь и обессиленным настолько, что втащить продавщицу на эти пять ступеней никак не сумел бы. К счастью, кто-то метнулся навстречу, подхватил ношу с другой стороны и помог Сабитову одолеть ступени. «Интересно, что у всех учреждений, предназначенных для приема больных, страждущих, малоподвижных, да просто бесконечных бабок, непременно рекордное число ступеней, лестничных маршей и высоких порогов, — раздраженно думал он, чтобы отвлечься от рези, раскалывающей кости ног. — Вот где перестройка нужна, а не в культурке всякой».
Всю дорогу рядышком квохтала невидимая старушка, неся стандартную пургу: «Ох, да что же это!.. Оль, ты чего удумала? Да она помират никак!
Бледная совсем! От тут ступенечка ишшо, осторожно!» Потому, наверное, бесконечные бабки Сабитову на ум и пришли — хотя эта бабка была никак не слабосильной, коли умудрялась болботать, таща на себе с полцентнера.
Сам Сабитов смог заговорить, лишь когда по команде «Скидай, скидай сюда, сынок, от на лавочку тута» сгрузил совсем обмякшую продавщицу на затянутый коричневым дерматином топчанчик. Убедившись, что сидячее положение, в которое та тяжко перевалилась, стабильно, Сабитов заговорил, разгибаясь медленно, чтобы не стронуть ломы, будто застрявшие вдоль хребта и костей ног и плеч:
— Тут либо предынсульт… Либо, судя по запаху ацетона… Диабетический приступ. Она прямо за прилавком вырубилась… И воду перед этим хлестала как заведенная…
— Да, похоже на диабет, — подтвердил женский голос, но не старческий, а молодой и приятный, пусть и слегка запыхавшийся. — Тома, каталку сюда, срочно, подозрение на прекому, диабетическую!
В том конце коридора брякнуло, и загудели, приближаясь, колесики под нагрузкой. Сабитов туда не смотрел. И на бабушку, суетившуюся рядом, не смотрел, хотя она смело сочетала опять же стереотипную старушечью внешность с модерновым шмотьем: вместо ситцевого халата или ветхого шушуна на ней были трикотажные штаны с лампасом и футболка с олимпийским мишкой, а венчала великолепие фуражечка с розоватым целлулоидным козырьком.
Сабитов смотрел на медсестру, которая, получается, и тащила продавщицу под левую руку.
Медсестра была статной и пригожей: не юркая красоточка в подрезанном халатике и не мрачная княжна в самом соку, а очень спокойная женщина слегка за тридцать с формами как у манекена масспошива, одежда с которого вечно не находит покупателя, потому что среднестатистических размеров не бывает: у красоток ноги длинней, а талия тоньше, у остальных бока растут быстрее бюста.
У этой медсестры размеры были такими — среднестатистическими, а можно сказать, и эталонными. Лицо у нее тоже можно было назвать что так, что эдак: человечество выиграло бы в любом случае. Черты правильные, глаза внимательные и удивительно лучистые. Особенно Сабитову понравилось, что медсестра обошлась без косметики и даже парикмахерских ухищрений: темно-русые волосы были собраны в строгий пучок. И никаких украшений — ни сережек, ни обручального кольца.
А тебе-то какая радость и печаль до всего этого, спросил он себя, опомнившись, и коротко кивнул, потому что медсестра одновременно закончила пристраивать продавщицу на каталку и говорить:
— На учете Ольга точно не стояла, ни у нас, ни в районе, мы бы знали.
Спасибо, товарищ капитан. Спасли вы ее, похоже.
Надо было, наверное, что-то ответить сдержанно, но мужественно. Но слова в голову не шли. Сабитов хотя бы удержал себя от повторного кивка, как последние минуты удерживал в себе тряску: ноги уже не орали от боли, а расслабленно вибрировали, и сладко-тошнотная вибрация норовила разойтись по всему организму.
Медсестра улыбнулась и вместе с Тамарой, тоже дамой видной, но относящейся к следующей возрастной категории, проворно увезла каталку, видимо, к процедурной, дверь в которую захлопнули, да она снова отошла, так что было видно, как Тома и эталонная медсестра хлопочут вокруг каталки.
Ходила и даже хлопотала сестра тоже вполне эталонно. Смотреть на нее было приятно.
Сабитов сел на топчан и стал смотреть.
Рядом немедленно примостилась олимпийская бабка с пылким рассказом про то, что люди смертны, особенно коли не соблюдают диеты и не проверяются у хороших врачей, не обязательно светил, иные сестры получше профессоров будут, от как Валечка, которая после работы меня обсмотрела и проводить вызвалася.
Валечка, значит, подумал Сабитов, принимая крайне утомленный вид. От бабкиного потока красноречия это его не спасло, конечно, ну да свою назойливость она уже отработала именем — а могла отработать и ценными данными.
Какие данные, капитан Сабитов, одернул он себя. Ты здесь по важнейшему делу, государственной важности. Совсем не повод распускать хвост и пялиться на посторонних дамочек.
А он и не пялился. Он просто отдыхал. Имел право. Он тетеньку спас, Валечка так и сказала. Теперь вот посидит немножко, а там увидим, что будет. В крайнем случае просто выгонят из госпиталя.
Его, конечно, не выгнали.
Едва Серега влетел в калитку, Рекс попытался его повалить и свирепо сожрать, но сразу понял, что не время, страшно расстроился и попробовал, прижимаясь к ноге, на бегу заглядывать братану в глаза. Упражнение не удалось: Серега ворвался в дом не останавливаясь. Рекс чуть не врезался в косяк — вернее, немножко врезался, жалобно тявкнув, и продолжил попытки. Сереге было не до него. Он метался по дому, ругаясь сквозь всхлипы на Андрюху, на остальных пацанов, на собственный язык и беспомощность, на удачливый ножик, который теперь не найти, и на ноющего Рекса — когда тот подсекал братана, почти валя на пол.
Наконец Серега вытер лицо ладонями, а ладони обтер о штаны, подошел к комоду, схватил фото майора и принялся горячо жаловаться ему:
— Пап, я не майор, я просто прикалывался! А они докопались, потому что дебилы! Им завидно просто! Что я так четко играю! И что ты-то майор, настоящий, хоть я тебя и не помню! Если в чо, ты бы им врезал, конечно! А у них такого!..
Серега замолк, снова, не опуская портрета, вытер, теперь совсем тщательно, глаза и всмотрелся в нечеткую фотографию. Потом он постарался заглянуть под рамку, оттянуть ее от стекла, не преуспев, перевернул портрет, выдернул крепежные гвоздики и картонку, отслоил снимок от стекла — и обнаружил, что это не фотокарточка, а вырезка из журнала. Нижняя ее кромка была подогнута. На ней можно было разглядеть полусрезанную подпись «В роли майора Ларионова засл. арт. РСФСР Н. Беглов».
— Эн Беглов, — сказал Серега без выражения. — В роли майора.
Ларионова.
Он брезгливо отбросил разъятый портрет на комод, — отчего игрушечный индеец, выставленный утром в караул, слетел на пол, — гневно потоптался и вскинул кулак, чтобы расколотить фальшивку, но замер, зацепив взглядом соседнее фото. На нем совсем юная Валентина держала на руках грудничка и сияла счастливо и безмятежно.
Серега уронил руку, развернулся, убрел в свою комнату, каждым вторым шагом отпихивая Рекса, и упал лицом в подушку. Рекс, подскуливая и шумно дыша, с минуту тыкался мокрым носом то в бок, то в бедро Сереге. Серега не реагировал. Рекс вздохнул и скорбно удалился в конуру.
Когда Валентина вернулась домой, Серега был в кровати — для нее «уже», для себя «еще». Он намеревался лежать, изнывая от жалости к себе и обиды на всех остальных, до самой смерти, желательно скорой. Но все-таки пришлось разок, когда свист в животе стал оглушительным, прошаркать на кухню и сжевать, не отходя от холодильника, стылую котлету в мерзких запятых жира, а потом пару раз сбегать в туалет. Когда совсем стемнело, Серега нехотя разделся и укрылся, бросив вещи на пол, но к приходу матери еще не спал. Потому нахмурился и зло закрыл голову одеялом, услышав голоса: мать была не одна.
Впрочем, второй голос, мужской, звучал еле слышно: провожатый явно не стал переступать порог, пожелал спокойной ночи и удалился.
Валентина, прикрыв дверь, привалилась к ней спиной и некоторое время стояла так, улыбаясь. Ей мучительно хотелось посмотреть в окошко вслед Сабитову, но это совсем скверно сочеталось с требованиями, предъявляемыми обществом к солидным хозяйкам семейств, — тем более с требованиями, предъявляемыми к себе самими хозяйками. Мечтательные улыбочки под пулеметный стук сердца в моральный кодекс тоже вписывались неважно, но тем хуже для кодекса.
Валентина вполголоса позвала:
— Сереньки-ий. Спишь уже?
Тут взгляд ее дошел до клоунского циферблата. Валентина охнула, тряхнула головой, поспешно разулась и начала ритуальный контрольный забег. Постояв у двери в детскую, она убедилась, что сын дома, проверила холодильник и мойку, покачала головой и беззвучно прошла к Сереге. Тот не шевелился.
Валентина осторожно убрала покрывало с сердитого лица сына, полюбовалась им в синеватом полумраке, подобрала с пола вещи и так же беззвучно вышла, прикрыв дверь. По пути к корзине грязного белья она наступила на упавшего индейца и убрала игрушку в кармашек платья, а потом — в карман сыновьих штанов, которые предварительно отчистила от былинок и глиняных мазков. Даже орудуя щеткой, она время от времени расплывалась в улыбке, которую тут же сгоняла — усердно, но не совсем успешно.
Бросив рубашку в корзину, Валентина вернулась в зал, повесила штаны на спинку стула и лишь тут заметила беспорядок на комоде. Все еще немножко сияя, она взяла фото майора — и улыбка растворилась, как соль в кипятке.
Валентина некоторое время пыталась убедить себя, что сын не разобрал торчащую из-под рамки подпись и не сообразил, что она значит, но быстро сникла. Понуро постояв с рамкой в руке, Валентина убрала ее в ящик комода, сдвинула свое фото к середке и устало пошла в умывалку, погасив свет в зале.