Теперь на всей улице не горело, кажется, ни одно окно. Лишь в соседнем доме чуть теплился неяркий отсвет, похожий на опрокинутое отражение луны, висевшей в небе растущим серпиком. Это Райка в свете ночника плела что-то из веревочек под курлыканье никогда не выключаемого радио на кухне и тихий храп в спальне Антоновны. Когда голос диктора сменился речью Горбачева, храп перешел в сердитое бормотание. Райка беззвучно погасила свет.
Бормотание умолкло. Теперь из спальни не доносилось ни звука.
Райка, поколебавшись, встала, медленно, пытаясь не скрипеть, прокралась в спальню и прислушалась.
В спальне стоял кислый и немного хмельной запах, привычный до незаметного, и тишина стояла — почти полная. На кухне еле слышно вещал про перестройку и новое мышление Горбачев.
Райка подошла вплотную к кровати и наклонилась к самому носу Антоновны, напряженно всматриваясь и вслушиваясь. Антоновна не шевелилась и не дышала.
Лицо Райки плаксиво исказилось. Она схватила Антоновну за плечо и встряхнула. Антоновна, оглушительно всхрапнув, заерзала, разлепляя глаза, и, подняв голову, принялась озираться.
Райки в спальне уже не было: ее как ветром сдуло в свою комнату. Райка вытянулась за косяком, часто дыша и улыбаясь с облегчением.
Храп возобновился. Райка села, включила ночник и вернулась к плетению — трясущимися пальцами, быстро восстановившими твердость.
Нитенко в своем кабинете досадливо закусывал с Земских распечатанную в сердцах элитную водочку мятыми колбасой и салом, вываленными на газету посредь колоссального стола.
— Типчик, а? — сказал майор. — Надо бы повентилировать его прошлое, чтоб знать, к чему быть готовыми.
Капитан кивнул, поднимая рюмку. Майор, помедлив, мрачно добавил:
— Времена такие, что из-за пустяка не только погоны, а головы полетят.
— Хороший летчик по частям не летает, — сообщил Земских и выставил рюмку настойчивей.
Майор тюкнул в нее бочком своей рюмки, и они накатили еще по пятьдесят.
Типчик Сабитов шагал по совершенно темной улице спокойный и сосредоточенный, как всегда. Он почти не хромал, хотя, в принципе, уже мог позволить себе расслабиться после того, как довел пригожую медсестру до дома. И он совсем не спотыкался: дорога была удивительно приличной для таежного поселка, а растущая луна сияла удивительно яростно. На такую только волкам и выть. Ну или лисам.
Издали донесся малоразборчивый лесной голос: то ли уханье ночной птицы, то ли тявканье лисы. Капитан замедлил шаг, прислушиваясь, но тут же вернулся к прежнему темпу.
Валентина долго не могла уснуть, а встала по будильнику, потому была вялой и задумчивой не по делу. Даже за молоком к калитке она сходила, лишь обнаружив, что Серега уже сел завтракать. Не завтракать, вернее, — стол был пуст, Серега не удосужился ни достать что-нибудь из холодильника, ни нарезать хлеб, ни хотя бы включить самовар, — угрюмо пялиться в пустой экран телевизора.
«Предохранитель-то я так и не вернула», — вспомнила Валентина с неловкостью, но решила не суетиться, чтобы не получилось, что она чувствует себя виноватой. А она чувствовала себя виноватой.
Валентина сама долила и включила самовар, нарезала батон, вынесла его на стол вместе с творогом и вареньем из холодильника и начала наливать молоко, когда Серега мрачно спросил:
— Кто мой отец?
Валентина подняла бутылку, осторожно, без стука, отставила ее, подвинула кружку поближе к сыну, помедлив, подвинулась сама и положила ладонь ему на лохматый загривок. Серега ерзнул, сбрасывая ладонь, и уточнил:
— Он был вообще?
Валентина села рядом с ним и устало сказала:
— Был, конечно. Хороший парень, умный, красивый. Как ты, в общем.
Молодой просто очень. Ну и он не готов оказался к тому, что случилось.
— А что случилось? — угрюмо осведомился Серега.
Валентина грустно улыбнулась. Он не понял, конечно. И не поймет пока.
— Самое лучшее случилось. Ты случился.
Серега смотрел с выражением: «А где прикол?»
Валентина, кажется, все еще улыбаясь, не столько объяснила ему, сколько напомнила себе:
— Он сказал: мне институт закончить надо, потом аспирантура, а с этим потом успеем. И мама с папой расстроятся. Сама, говорит, разберись, ты медичка, тебе проще.
Серега ждал все с тем же выражением.
— И я разобралась, — завершила Валентина, и улыбка ее снова стала настоящей. — Ты мое счастье.
— А он?
— А он никто. Сережа, нам же с тобой хорошо вдвоем?
— Втроем, — сердито уточнил Серега, мотнув голову в сторону комода, где раньше стоял портрет лжеотца.
Валентина рассмеялась.
— Да это просто картинка. Ты маленьким все спрашивал: «А кто мой папа, а какой мой папа», вот я и…
Серега непримиримо подхватил:
— Вот ты мне и врала всю жизнь: «Майор, майор!» А я верил и, как дурак, всем…
Он вскочил, опрокинув стул, и утопал прочь из дома, почти не задержавшись, чтобы обуться как следует. «Задники раздавит, кроссовки и так на ладан дышат, пару недель такой носки — и на выброс, а новые я не найду», машинально подумала Валентина, понуро глядя сыну вслед.
Серега выскочил на улицу, едва не пришибив Райку, которая с независимым видом дежурила у калитки. Не обратив внимания ни на Райку, ни на ее приветственный взмах, Серега рявкнул на возмущенного Рекса, накинул запор на калитку и двинул к лесу, деловито распихивая по карманам мотки бечевок.
Райка, скомкав красиво сплетенный поводок, сунула его в карман сарафана и побрела в школу.
Валентина тяжело встала, медленно подняла опрокинутый стул, без удовольствия выпила не тронутое Серегой молоко, убрала еду и посуду и направилась к двери. У зеркала она приостановилась. Отражение Валентине совершенно не понравилось. Она принялась было поправлять прическу, сникла и вышла из дома.
— Увидим, кто у нас настоящий герой-испытатель, — пыхтел Серега все более ожесточенно и отчаянно.
Он со скоростью реактивного истребителя примчал к карьеру и на кураже взлетел почти до середины высоченной лиственницы, к которой исторически присобачивалась тарзанка. В прошлом августе она окончательно истлела и оборвалась, чуть не угробив Саню, о чем вся школа до сих пор вспоминала по самым различным поводам и с приложением всех возможных чувств. Новую веревку так и не приладили — не столько в связи со строгими запретами родителей и школьной администрации, сколько в связи с завершением купального сезона. Новый был на подходе, вода в карьере уже поднялась и согревалась на глазах. Но бултыхаться в ней просто так было скучно. А надежды на то, что Андрюха с друзьями наладят тарзанку, после вчерашнего у Сереги почти не было. Вот он и решил проявить инициативу, а заодно продемонстрировать, кто тут настоящий, — в общем, он это и бормотал.
Продемонстрировать не получилось. На высоте было страшно и ветрено, за шиворот сыпались иглы и мелкий мусор, дерево шумело и пугающе сильно раскачивалось, ветки скрипели и трещали, указывая, что к ним тарзанку лучше не привязывать, а корявость развилок, производивших более солидное впечатление, грозила быстрым разлохмачиванием бечевок. Которые и без того сплетались в единый трос не так ловко, как планировал Серега. А крепкий узел образовывать просто не хотели: запутывались, и всё.
Серега пыхтел и ругался, пытаясь размотать колтуны и не уронить при этом мотки, отступал по бечеве ниже и ниже, а когда справился, когда заплел серые жилы в трос как на военно-морской картинке, дважды обмотал его вокруг развилки и затянул, мучительно припоминая несколько подсмотренных в энциклопедическом словаре узлов, то ли штыковых, то ли выбленочных, а для верности сверху накинул несколько детсадовских, разве что без бантика, — так вот, когда он со всем справился и всех победил, выяснилось, что эта победа — как название яхты в мультике про капитана Врунгеля. Только в мультике оторвались две буквы, а у Сереги, когда он дернул тросик, проверяя, — две бечевки.
Сердце ухнуло вниз, Серега чуть не ухнул следом, в последний момент схватившись за развилку. Два мотка, легко стуча по веткам, ускакали к земле.
Серега осторожно, прижавшись к стволу так, что кора больно царапала сквозь рубашку, выпрямился, подышал, чтобы прийти в себя и, если получится, сдержать слезы, злобно повертел в руке последний моток, дернул его — бечевка звонко лопнула — и отправил вслед за остальными.
Теперь надо было спуститься самому — но так, чтобы не попасться никому на глаза. Кто-нибудь мог ведь пригулять к карьеру, заметить Серегу и догадаться о его позоре.
Серега, вцепившись в ветку, мрачно обозрел округу: сперва ближние подступы, потом дальние. Людей не было, зверей он, скорее всего, просто не различал, а птиц, разнообразно мелькавших там и сям, игнорировал с той секунды, как перестал их пугаться.
Округа была красивой и могучей. За карьером лес превращался в изумрудно-черный океан до горизонта. Ближе к поселку и дороге покров выглядел менее монолитным: были различимы изъяны вроде древних вырубок, ограждения из колючей проволоки, рассекающего лес ближе к воинской части, радаров с параболическими антеннами в том же направлении и старой, но заметной просеки в противоположной стороне.
Серега задумался, что это за просека, но не вспомнил. Надо разведать.
Он засек направление по компасу, извлеченному из кармана, сполз вниз — куда медленнее, чем поднимался, — подобрал на всякий случай мотки и пошел в направлении просеки.
Идти оказалось непросто: ветер к земле не прорывался, так что воздух был густым и душным, досаждали комары, чаща местами была непролазной, к тому же путь то и дело преграждала древняя колючая проволока, натянутая между покосившимися столбами. Приходилось закладывать длинные петли, сверяясь с компасом. А еще с разных сторон доносились подозрительные звуки, иногда просто из ближайшего кустарника. Серега порывисто озирался, но никого не обнаруживал. В том числе, конечно, лису, наблюдавшую за ним с безопасного расстояния.
Вдоль очередного звена заграждений пришлось почти бесконечно брести по буграм, сбегающим в неожиданно глубокие впадины, засыпанные листвой и валежником. Прореха между сгнивших опор обнаружилась, когда Серега, совсем притомившись и оголодав, собирался плюнуть и повернуть к дому и обеду. Он даже поразмышлял об этом, разглядывая свернувшиеся спиралями обрывы ржавой колючей проволоки и плотный бруствер кустарников за ними, но все-таки двинулся дальше, слегка поскользнувшись на закопанной в палой листве ржавой табличке с надписью «Запретная зона!».