— Э, ты что вообще? — спросил Серега, с трудом ухватив Рекса за загривок: пес вырывался и тут же возвращался, намахивая хвостом, так что пятачок возле них быстро стал утоптанным, хоть спать ложись. — Ты слышишь что-то? Призрака чуешь? Класс. Ты не бойся, я же тут. Я тебя обидеть не дам. А ты меня, да? Пошли призрака брать. Шпиона тоже можно. Пошли-пошли!
Дверь чипка с утра была на замке, что пресловутая граница, а теперь зияла щелью.
Сабитов, помедлив, вошел в магазин. Надо было купить наконец молочки — ну и гречки хотя бы. Макароны на подсолнечном масле, да еще нерафинированном разливном, надоели до изжоги, а ничего другого, включая почему-то молочку, в поселковом магазине не было. На мясное и тем более рыбу Сабитов не замахивался изначально — знал он, как снабжаются районные продмаги: хлеб, соль да спички, остальное сами вырастите, коли живете на земле. Да и хлеб время от времени норовили изъять или ограничить продажу в одни руки парой буханок — как правило, после очередной разоблачительной публикации о том, что в очередном районе колхозники мешками скармливают хлеб свиньям.
В Первомайском районе свиней вроде не разводили, хлеб был всегда, и была молочная ферма, поставки которой шли почему-то исключительно в чипок.
Сегодня они и чипок обошли: витрина-холодильник была пуста — ни молока, ни творога, ни сметаны. Но хотя бы продавщица Ольга оказалась на месте: сидела за прилавком, подперев щеку пухлой рукой. Была она хмура, зато жива и вроде вполне здорова — насколько можно было судить сквозь густую косметику. Воду не пила уж точно. И пахло в магазине не ацетоном, а пылью, холодным продовольственным складом и почему-то хлоркой.
Ольга мазнула по Сабитову неприветливым взглядом и снова уставилась в мутноватое стекло, за которым не было ничего интереснее пары облаков, забора части да верхушек далекого леса. Не узнала. Вот и ладушки.
— Творога и сметаны сегодня уже не будет, я полагаю? — спросил Сабитов, поздоровавшись.
— Сами-то как думаете? — поинтересовалась Ольга, не меняя позы.
Забавно, подумал Сабитов. Значит, совершенно выздоровела и в себя пришла. Полным, так сказать, составом, со всеми тендерами и гудочками.
— Гречки насыпьте, пожалуйста, полкило, — сказал он.
— Еще бы сто грамм попросил, — буркнула Ольга, неохотно сползая со стула.
— Лучше, как в анекдоте, сказать, что весы сломались, я предложу на глазок насыпать, а вы мне: «На… ну, допустим, хвост себе насыпь, собака серая», — вежливо посоветовал Сабитов.
— Остряков подвезли, — буркнула Ольга, вперевалку направившись к мешку с гречкой.
Она скрутила кулек из оберточной бумаги, с шорохом насыпала туда почти полный совок, подумав, добавила еще половинку, ловко сложила и примяла края так, что кулек запечатался, и положила на весы.
— Чуть больше будет, ничего? — уточнила она неласково.
Больше было не чуть, а раза в полтора — похоже, Ольга насыпала сперва ровно полкило, а потом решила не баловать покупателя аптекарской точностью.
— Куда деваться, — сказал Сабитов. — Спасибо, Ольга. Сколько с меня?
— Кому Ольга, а кому Ольга Всеволодовна… — почти свирепо начала продавщица, бросив, однако, фразу почти на полуслове.
Она покосилась себе на лацкан халата, лежащий на могучем бюсте почти горизонтально. Ни нашивки, ни приколотой таблички с именем там не было — как, кстати, и в прошлый раз. Ольга моргнула и неуверенно спросила:
— Мы знакомы?
— Немножко, — сказал Сабитов. — Так сколько?
— Ой, — прошептала Ольга страстно. — Это вы?!
— Живу ведь ради него, а получается, совсем его забросила. Даже обнять и приголубить не успеваю. Да он и не дается уж.
Валентина попробовала улыбнуться, но то ли усталость, накопленная с утра, то ли печаль, накопленная за месяцы, если не годы, собирали губы и вообще лицо, как неразработанный, в тальке еще, жгут: растягивать неприятно, лучше не трогать.
— Это как раз нормально, взрослый же парень, — рассудительно отметила Тамара. — Они телячьих нежностей не любят.
К тихому часу она вымоталась никак не меньше Валентины, да и постарше была, но сидела на посту дежурной, как обычно, с выпрямленной, как у училки, спиной, и очки у нее поблескивали по-всегдашнему грозно. Валентина поняла, что сгорбилась на пациентском стуле, точно сын в ожидании ужина: спина колесом, локти врастопырку, осталось щекой на столешницу лечь. Подавив вздох, она выпрямилась, но решила, что если и мучить себя, то лучше с участием приятных элементов, и откинулась на спинку, чтобы верхняя перекладина давила и массировала под лопатками чуть болезненно и сладко.
Тамара продолжила, сверкнув очками совсем строго:
— А вообще, Валь, поверь опытной старухе: жить только ради детей неправильно. Ради себя тоже надо.
Валентина отмахнулась, шутливо вроде бы указав:
— Раньше-то парни, насколько я помню, наоборот, не дураки насчет нежностей были.
— Это уже взрослые парни, — объяснила Тамара. — Им да, без этого никак. Нам на радость.
Обе устало не то хмыкнули, не то хихикнули, на миг отвлеклись на прогрохотавшую мимо каталку и тут же забыли про нее, потому что та была пустой. На фигуру, толкавшую каталку, медсестры и вовсе не обратили внимания.
Фигура была в принятой сегодня спецодежде: белом халате, шапочке и марлевой повязке, скрывающей лицо, — и совершенно ничем не выделялась.
Гордый, сумевший стащить униформу из стопки тети Ани, на то и полагался — и правильно рассчитал, с какой скоростью проскочить мимо поста дежурной и когда отвернуть от него лицо.
— Ладно, — сказала Тамара. — труба зовет. По палатам всем ребятам.
Валентина, которая смотрела вслед удалявшейся белой спине, будто что-то вспоминая, спохватилась:
— Ох да. Пора.
Она подтянула к себе лоток с вечерними лекарствами, поболтала ногами, как девчонка, охнула в режиме фальстарта по-старушечьи, крякнула по-стариковски и легко поднялась. Тамара, одобрительно переждав мини-спектакль под доукомплектование собственного лотка, поколебалась, но все-таки спросила:
— Ты Коновалова с его романтическими наскоками послала, я так понимаю?
Валентина пожала плечами.
— Рискуешь, девушка, — отметила Тамара.
Валентина отрезала:
— Риск — благородное дело, а служебные романы — нет. Помнишь же:
«Но, как бы ты ни был самолюбив»?..
— «Я не из породы самоубийц», — подхватила Тамара. — Не помню, конечно. А тебе совсем не страшно — одной-то?
— Я привыкла. И я не одна. «Мой дом летает, в нем орущие дети и плачущий пес».
Она улыбнулась, подняла марлевую повязку с подбородка на нос и вошла в палату справа. Тамара, покивав, проделала то же со своей маской, открыла противоположную дверь и строго уведомила:
— Просыпаемся, товарищи. Температура, таблеточки, жалобы. Не торопимся, не стесняемся.
Сначала Сабитову было почти смешно, потом довольно неловко. Ольга извинялась, благодарила, лихорадочно шарила под прилавком в поисках какого-нибудь дефицита, способного продемонстрировать глубину ее признательности за спасение, ничего не обнаруживала и снова принималась извиняться и благодарить. Пришлось спокойно и твердо заверить, что все хорошо, что Сабитов совершенно не обиделся, а озабочен двумя вещами: самочувствием Ольги и собственной покупкой. И если с первым был порядок, то капитан с удовольствием рассчитался бы за вторую и пошел до хаты.
Ольга, спешно щелкнув счетами, назвала какую-то мизерную сумму, отмерила сдачу до копейки и принялась извиняться теперь уже за отсутствие молочки:
— Давешняя подкисла, свет вырубали, что ли, опять. Прибежала сейчас — батюшки, разит, как с помойки. Весь холодильник выкинуть пришлось, еще и хлоркой мыла. А свежее с утра, видать, привезли — а меня нету.
Она погрустнела и пожаловалась:
— Перестраховщики они в госпитале, конечно. У меня такая ерунда давно, особенно если жара или душно. Всю жизнь безо всяких врачей обходилась — подурнеет, конфетку или печеньку съем, и нормально. А они целое дело устроили, на учет поставили, колоться еще надо.
— Ольга, это обязательно, — сказал Сабитов. — Люди с диабетом только так и живут. А если не так — умирают.
— Ой, да ладно.
Она даже засмеялась, отмахиваясь, поэтому Сабитов счел нужным сгустить краски:
— И ладно если умирают. А могут в кому впасть и лежать, как селедка, год, и два, и десять. Или ноги отрежут. У меня знакомый так пропал. Так что радуйтесь, что врачи вовремя вас подцепили, и слушайтесь их.
Ольга с явным трудом проглотила рвущееся возражение, поводила ладонями по прилавку и сообщила сдержанно, но упрямо:
— Врачам в руки попал, так уже не выскочишь, это точно. Хотя толку-то с такой госпитализации. Ночью все спят, а утром им тем более не до меня было.
Такой шухер начался, все на ушах, больных везут, медсестры шуршат, переполох и чертовщина. Насилу выбралась.
Сабитов насторожился.
— Каких больных?
— Да с фермы как раз, — пояснила Ольга и как будто обрадовалась: — А!
Может, с утра завоза вообще не было, раз у них там инфекция.
— Да уж. И лучше бы продукцию с такой фермы населению не поставлять, — задумчиво сказал Сабитов, попрощался, напоследок еще раз наказав Ольге следить за самочувствием и слушаться врачей, и направился в госпиталь.
Отзвуки суматохи слышались со двора: двери госпиталя по случаю жары были распахнуты и зафиксированы бетонными обломками то ли бордюра, то ли разбитого вазона. Ладно хоть не гипсом с переломанной ноги, подумал Сабитов и еле успел посторониться: из дверей выскочил стремительный мужик с закрытым лицом. Он ссыпался по ступенькам и понесся через двор к воротам, на ходу стянув белую шапочку и сдирая с лица марлевую повязку. Лицо было щетинистым, голова лохматой и нечесаной, а сам мужик был не врачом и вообще не медиком, а бичеватым кладовщиком, страстно желающим подняться в небо.
Его, выходит, обуревали самые разнообразные желания.
Сабитов задумчиво смотрел Гордому вслед, пока тот не скрылся из виду, сделал шаг к дверям и снова отшатнулся. Теперь на порог выскочила Валентина, зачем-то комкая в руках белый халат — явно не свой. Свой-то был на Валентине и очень, надо сказать, ей шел.