Доскин, естественно, колебание уловил и оценил верно.
— Вали-ка отсюда по-шустрому, знакомый, — скомандовал он и с намеком поправил ремень автомата.
Пацан не шелохнулся — так и стоял, глядя на Доскина исподлобья. Ждал, что тот все бросит и побежит исполнять команду пацана.
— Вали, я сказал! Тут посторонним нельзя.
Пацан, совсем набычившись, сообщил:
— У меня мать в госпитале…
И замолчал. Доскин нехотя уточнил:
— Работает?
— И работает, и теперь… — начал пацан, закусил губу и вдруг, брызнув слезами из глаз, истошно рявкнул: — Капитана Сабитова позовите!
— Ты не офигел, малой? — спросил Доскин угрожающе и обозначил шаг в направлении пацана.
Пацан не шелохнулся, а повторил чуть тише:
— Капитана Сабитова позови.
— Точно офигел, — констатировал Доскин, снова приваливаясь к косяку, потому что решил больше на всякую борзую мелочь не реагировать.
Подход оказался безосновательно оптимистичным. Борзая мелочь немедленно подтвердила предварительный диагноз: пацан подбежал к воротам и со всей дури пнул створку. Листовое железо удивленно загудело. «Ля», опознал Доскин, бросивший музыкалку по классу баяна на третий год учебы, и полетел карать.
Шустрый паразит успел и пнуть ворота еще раз, и отбежать.
— Ты чего творишь, баран? — прошипел разъяренный Доскин. — Да я тебя сейчас… Э, ты охренел?
От изумления он даже не попробовал увернуться от булыжника, который подобрал и метнул в его сторону пацан. Впрочем, тот явно целился мимо караульного: булыжник угодил в соседнюю створку, которая загудела немного другим тоном.
— Тебя в натуре шмальнуть, что ли? — устало спросил Доскин.
— Сабитова позови, — сказал пацан и нагнулся за следующим булыжником.
Доскин рванул к нему, практически уверенный, что теперь-то успеет пендануть хотя бы разок, — но пацан умудрился заметить и отбежать, а главное, гад такой, попасть в ворота даже с такого расстояния. Причем камень свистнул, кажется, вплотную к уху Доскина.
— Да откуда ты взялся такой, — пробормотал Доскин, с бессильной злобой наблюдая за пацаном, который деловито набирал в подол рубахи новые булыжники.
Их на обочине было немало. До смены караула точно хватит.
Положение было идиотским и безвыходным. Устав гарнизонной и караульной службы не велел отходить от КПП, а накопленный за последние минуты опыт беспощадно указывал, что догнать пацана все равно не получится, потому что тот бегает быстрее. А прапорщик Совпель, застав эту комедию Гайдая, устроит Доскину сладкую жизнь до самого дембеля. Если Доскин, конечно, раньше мелкого придурка не пристрелит. Ну или себя.
Стрелять Доскин ни в кого не хотел. Поэтому сдался.
Не сразу, конечно. Сперва он еще немного поугрожал, учинил несколько внезапных атак в надежде сцапать гаденыша и даже метнул пару камней — не булыжников, помельче. На сдачу, так сказать. Пацан увернулся и ответил, скотина такая, бойко и веско: так, что ворота заревели, а Доскин едва не заревел громче них. Во всех смыслах, и глоткой, и глазками. Чтобы не зареветь, ефрейтор шепотом выругался, неубедительно сплюнул и сказал:
— Хрен с тобой, баран упрямый. Попробую найти капитана. Пусть он сам с тобой разбирается.
Пацан кивнул и поспешно вытер глаза. Похоже, он все это время заливался слезами, а Доскин слишком кипел от злости и возмущения, чтобы заметить. Ему стало малость неловко, но показывать этого не следовало, поэтому ефрейтор спросил предельно сурово:
— Что сказать-то капитану?
Звонок застал Сабитова в четвертом ангаре. Ангар был запущен, если не сказать загажен, потому что явно использовался солдатиками для того, чтобы сачкануть от работы или просто скрыться от всевидящего глаза прапора.
Подобный досуг редко оставлял после себя целыми даже бетонные блоки, не говоря уж о стеклах или сколь-нибудь сложной технике. Но древний, как бы не пятидесятых годов, телефонный аппарат, привинченный рядом с распределительным щитком у входа, оказался исправным и пронзительным.
Сабитов не обращал внимания на визгливый звонок, который раз за разом раскатывался по пустым объемам ангара только для того, чтобы максимально уязвить барабанные перепонки случившихся внутри военнослужащих.
Военнослужащие в лице двух техников были слишком заняты установкой в штатное положение несущей рамы поваленного и покореженного, но с виду вроде рабочего подъемника. Сам капитан, не жалея ботинок и тщательно сшитых суставов, приподнимал и подталкивал конструкцию из грязного и замасленного угла. Никаких звонков он, естественно, не ждал. Один из техников дернулся было на звук, но Сабитову не пришлось даже рыкнуть «Держать!» — тот сам все понял и усердно закряхтел, покрепче вцепившись в среднюю стойку.
Можно было подогнать к ангару уазик и поставить подъемник на четыре кости с помощью троса, но вроде и так получалось — кабы не отвлекали еще.
Телефон надрывался, замолкал и продолжал орать еще назойливей, так что Сабитов твердо решил, как только освободятся руки, приложить их к макушке телефониста хотя бы в переносном смысле. На этой мысли зуммер испуганно заткнулся, и Сабитов о своих хищных планах сразу забыл.
С третьего раза они почти поставили подъемник, но для завершения не хватало микроусилия. На волосинку, подсказал Сабитову голос, который он велел себе не вспоминать, тем более на службе. Сабитов скрипнул зубами и вытолкнул двутавровый швеллер перекладины, как штангу. Подъемник на миг застыл в неустойчивом равновесии, как монетка на ребре, и тут неясный топот за воротами, нараставший некоторое время, стал ясным и грохочущим, в ангар влетел взмыленный рядовой и застыл, вглядываясь в темный угол под нестойкими ногами подъемника.
— Товарищ капитан! — сказал он одновременно громко и нерешительно.
— Вас…
Один из техников оглянулся на голос, подъемник переступил на полу со звонким цоканьем и решительно повалился на Сабитова.
— Боец, держать! — прошипел он, чувствуя, как ребра швеллера продавливают ладонь до запястья, а запястья, локти, плечи и колени хрустят, собираясь, как звенья телескопической антенны, швы вспыхивают лютой болью, и подошвы ползут по скользкому замасленному полу, и если проползут еще полшага, жесткость конструкции поломается и подъемник рухнет, разрубив капитана на две-три части, да и второго техника покалечит.
Тяжесть усилилась, став невыносимой, в плече что-то звонко лопнуло, боль разлетелась по мышцам отпущенной подтяжкой, но отпрыгивать было поздно и некуда. «Глупость какая, — подумал Сабитов, — подъемник поднимать должен, а летчик летать, а тут всё наоборот», — и мироздание как будто согласилось таких глупостей не допускать: стало легче.
В глазах было темно и мутно, но вглядываться было незачем и некогда: и так понятно, что техник-раззява снова потянул выпущенную стойку и что этого его усилия по-прежнему не хватает для выталкивания подъемника в устойчивое вертикальное положение.
— Чего встал, помогай! — прошипел Сабитов.
Топанье, кряхтенье, скрежет, удар.
Подъемник веско встал на все опоры.
Сабитов, вдохнув и выдохнув, попробовал качнуть стойку. Она стояла незыблемо, будто годами врастала в пол. Сабитов уперся руками в колени и попробовал проморгаться и отдышаться. Техники смотрели на него с опаской и молча, и только набежавший все не унимался.
— Товарищ капитан, — сказал он жалобно. — Вам от КПП дозвониться не могут.
— Это поистине удивительно, — пробормотал Сабитов и скомандовал, не выпрямляясь, но погромче: — Слюсаренко, Шепелев, проверить раму и комплектность обвеса, через час доложить. Что там на КПП?
Вестовой обрадованно доложил:
— Караульный звонит, там, говорит, пацан вас домогается.
— Какой пацан? — недовольно спросил Сабитов. — Нормально доложите.
— Не могу знать, товарищ капитан. Гражданский, видимо, из местных.
Очень рвется, а в чем дело…
Он замолк, обнаружив, что Сабитов прошел мимо него, косолапо и поводя плечами, как боксер на разминке, но ворота ангара миновал уже почти строевой походкой.
— Он просто давно уже… — попытался объяснить вестовой вдогонку.
Сабитов побежал.
Серега рассказывал сбивчиво, то и дело замолкая от растущего отчаяния и, наверное, понимания общей бессмысленности. Пока он мчался, воевал с часовым и горел страстным желанием вывалить свою беду на единственного человека, который был сильным, потому что в погонах и, наверное, при оружии, и не был посторонним, потому что пил чай у них дома, ну и вообще — ему казалось, что от этого что-то может измениться. А теперь парень, видимо, сообразил, что ничего не изменится. Что может сделать сбитый летчик? Упасть, попробовав не убить никого вокруг. Сабитов однажды это сделал. Мог, возможно, и повторить — в последний раз. Но ни с чужой бедой, ни с далекой катастрофой, ни с подступающей все ближе смертельной болезнью он справиться не мог.
Сабитов не удивился, не испугался и не опечалился. Он просто с тупой обреченностью понял, что здоровенная дура, которая могла упасть и раздавить его в ангаре, была только символом, намеком, сигналом, который он должен был уловить и как-то отреагировать, а не вздыхать с облегчением. Теперь на него упала и раздавила куда более беспощадная дура, а он даже не заметил. И лежал теперь разрубленный и размазанный по полу, стараясь не напугать хотя бы выражением лица несчастного мальчика, смотревшего на него с надеждой — глупой, оскорбительной и рвущей душу, которая еще не улетела, значит.
Как будто Сабитов был способен что-то исправить.
Как будто Сабитов был способен что-то пообещать.
Как будто Сабитов был способен просто сказать какое-нибудь пошлое брехливое утешение вроде «Все будет хорошо» — которое ни мальчик, ни сам Сабитов не забудет и не простит.
— Все будет хорошо, — очень спокойно пообещал он. — Доскин, вызовите дневального, пусть отведет мальчика в столовую и проследит, чтобы накормили.
— Да при чем тут накормили, я и не хочу вообще… — взвился Серега.