Песок и глина под слоем прелой листвы и истлевших еловых веточек были сравнительно мягкими и без корневищ, но Гордей все равно ободрал несколько ногтей и страшно устал. Еще страшнее, во всех смыслах, он устал, извлекая Викторыча из кресла и неся его, все еще удивительно тяжелого, до вырытой ямы, — устал, извозился, обжегся и в итоге впал в беспамятство, из которого вынырнул, когда уже нагребал холмик над зарытой ямой. Он выпрямил ноющую спину, соображая, что сказать — над могилами положено ведь говорить, — и тут рядышком затрещало, земля дрогнула, и валун быстро выдвинулся из стены, совершив пол-оборота. Он вдавил край холмика и замер, почти касаясь шершавым боком ладони, которой Гордей упирался в землю.
Гордей посидел еще, тупо выжидая, убрал ладонь, встал и пошел искать людей.
Только они сами его нашли.
— Смирно лежать, гад, я сказал!
Голос был молодым, подошва сапога, давившего на поясницу, твердой.
Солдатик. Ничего про «Смирно лежать» он до сих пор не говорил, но спорить с таким точно не следовало. Особенно с учетом того, как начался разговор.
Примерно так, собственно, и начался: Гордей хромал по лесу туда, где, если он не запутался, тянулась дорога, чуть не ухнул с высокого берега в какое-то озеро или пруд, судя по нескорому плеску от упавших камней, и принялся обходить его по предположительно безопасной дуге, когда сбоку вдруг хрустнуло, он отшатнулся, а когда крикнули «Стоять!», на всякий случай метнулся в противоположную сторону — и полетел на землю от подсечки.
— Кто такой? — спросил вероятный солдатик.
— Я врач областной эпидстанции, Попов фамилия. У нас авария…
— И что врач областной ночью в лесу делает?
— Я же говорю, мы на самолете летели.
— На самоле-ете? — протянул солдатик с издевательским уважением. — Парашютист, значит?
— Не парашютист, врач. У нас самолет упал, катастрофа…
— А парашют не сработал, значит?
В таком безумном духе диалог продолжался еще с полминуты, причем допрашивающий постоянно светил Гордею в глаза, больно елозил подошвой то по заду и спине, то по ноге и не скрывал растущей злобы. На совсем безумные вопросы типа «И от кого ты нас лечить собрался, товарищ Сунь Хунь Чань?»
Гордей решил не отвечать, а спросил сам:
— Можно я сяду?
Твердая подошва вдавилась в больную ногу так, что Гордей вскрикнул. С другой стороны сказали:
— Э, хорош. Пусть сядет, позырим хоть, кого взяли.
Первый солдатик убрал ногу. Гордей с трудом сел и попытался разглядеть мучителей. Мало что удалось: глаза слепили два фонаря. Двое или трое, точно армейские, а не полиция, решил Гордей и опустил веки, чтобы зря не выжигать родопсин. Авось пригодится. Но для порядка следовало хотя бы попробовать договориться.
— Вот тебе и Сунь Хунь, — сказал Второй. — Русский же.
— Белогвардеец, сучонок, — объяснил Первый. — Я книжку про таких читал. Видишь, одет как?
А может, не армейские, а реконструкторы или там ролевики, понял Гордей.
Заигрались, что ли, или совсем крышей уехали. Мы-то думали, их и не осталось уже, всех отправили мечту сбывать. Или эти как раз по лесам ховаются, чтобы не собой рисковать, а такими вот, как он, случайными гуляками?
— Ребят, вы кто такие вообще? — спросил он. — Представьтесь хотя бы.
Первый пнул его в живот, не очень сильно, но обидно, и осведомился:
— Так понятно?
— А, садисты, — сказал Гордей, и его пнули посильнее.
— Отставить, — скомандовал еще кто-то.
То есть их трое.
— А чего он, — начал Первый.
Гордей перебил, обратив зажмуренное лицо к Третьему, который стоял между фонарями:
— Слушайте, я не знаю, кто вы и чего хотите, но меня зря приняли. Я врач санавиации, с самолета. Самолет упал, пилот погиб, я чудом выжил.
— Погиб, — с непонятным удовольствием сказал Первый. — То есть не только шпион, но и убийца. Сам и прирезал, точно.
— Господи, да что вы несете-то! — воскликнул Гордей, стараясь не всхлипнуть от отчаяния.
— Поставьте его и досмотрите, — велел Третий.
Гордея довольно бесцеремонно подняли и больно, хоть и не слишком умело обыскали. Значит, точно не полиция и не люди с реальным опытом: те бы сразу обшарили на предмет оружия. Впрочем, разницы-то, если все равно искать было нечего: ключи затерялись вместе с телефоном, а пачку салфеток Гордей извел еще в овраге. Зато на время обыска Гордею перестали светить в лицо, и он сумел разглядеть, что захватчиков правда трое, все невысокие, отчаянно юные, в ненастоящей какой-то форме, при погонах и сапогах, зато с настоящими вроде как автоматами.
— Врач он, — бормотал Первый, шаря по складкам и карманам. — Одежка заграничная, с кам-пюн-шончиком, ботиночки вообще хрен проссышь, причесочка буржуйская, а рожа бандитская. Диверсант, каких мало, сразу видно.
Правильно товарищ капитан говорил: враг хитер и коварен, сынков белых недобитков теперь засылает.
— Отставить разговоры, — сказал Третий.
Реально шапочкой потекли, понял Гордей. Ни слушать, ни разумных решений принимать такие не умеют и не хотят. Слушаться их — дело нездоровое, не слушаться — болезненное, а убегать — бесперспективное.
Гордей битый да хромой, а они с фонарями. И лес наверняка знают. Догонят или просто хэдшот оформят и дальше катку погонят. На дерево влезть он быстро и бесшумно не сумеет, а воды здесь…
— Нету, — сказал Первый, вставая и замахиваясь на Гордея. — Вообще ничего нету.
Есть. Только что чуть в нее не свалился. Лучше бы свалился.
— Товарищ сержант, у него ни одной бумажки в кармане, даже монетки не завалялось! Так, что ли, у порядочных бывает?
Лучше бы свалиться.
— Тащим к особистам? — спросил Второй.
— У меня нога сломана, — сказал Гордей, чуть выставляя распухшую ногу.
— Не смогу.
— Смо-ожешь, — протянул Второй. — Только что как зайчик скакал, шустро так.
— Не сможешь — заставим, — поддержал Первый.
Ладно, последняя попытка.
— Ребята, я старше вас, я врач, я по вызову летел, людей спасать. У меня товарищ… погиб. Вон там самолет, проверьте. И вообще — можно по-человечески?..
— Да ты, тварь, еще права качать тут будешь! — рявкнул Первый, хватая Гордея за вырез худи.
Второй предложил:
— Ты докажи сперва, что заслуживаешь по-человечески-то.
А Третий сказал:
— Разберемся. И с самолетом разберемся, и с товарищем, и с тем, кто тебя в контрольную зону вызвал. А сейчас пошел с нами.
— Начальство позовите, — устало сказал Гордей.
— Какое тебе начальство еще, рожа белогвардейская? — привычно психанул Первый.
— А, наконец-то, — сказал Гордей, глядя им за спину. — Здравствуйте.
Солдаты ожидаемо оглянулись, и Гордей бросился бежать, молясь, чтобы вода действительно оказалась там, куда он рванул, и чтобы нога, протыкаемая адской болью при каждом движении, послужила хотя бы полсотни шагов.
Если успеют шмальнуть, точно кабзда, подумал он. Еще сорок пять.
Тридцать.
— Стой, стрелять буду! — заорали сзади.
Двадцать пять.
«Дык! Дык!» — звонко и почти несерьезно пукнуло сзади.
Гордей одновременно обмер, наддал и понял: «Предупредительный.
Двадцать шагов».
— Стой! — надрывно крикнули сзади, и нога Гордея чиркнула пустоту.
В которую он весь и ухнул под звуки прицельных выстрелов.
В него не попали.
А вот он попал.
Он попал в 1967 год — в год, про который не помнил и не знал совершенно ничего. Вообще. В принципе. Никто из его родственников в тот год не родился, ничего судьбоносного или памятного в том году не стряслось, ни в каких рассказах или записях он с этим числом не сталкивался. И шестьдесят лет никогда никакого сакрального значения не имели, и ни одно из чисел июня тоже.
И по какой причине, каким образом и чьим попущением или проклятием все случилось, он не знал — и не смог ни узнать, ни понять, ни догадаться.
Он просто вылетел с малого аэродрома Первомайского 6 июня 2027 года и упал в лесу под соседним поселком Михайловском ровно шестьюдесятью годами раньше, 6 июня 1967 года.
Он понял это не сразу. Сразу он был слишком озабочен тем, как не поскользнуться и не воткнуться в дерево, как не подставиться под пулю и не попасться, как не разбиться и вынырнуть, как беззвучно перебирать в ледяной воде сведенными судорогой руками и ногами, как вылезать на берег и бесконечно долго брести в поисках доступного и беззвучного подъема, как не сдохнуть от холода и голода, как не попасть на зуб лисе, волку, медведю и кто тут еще водится на радость защитникам животных, как… — да он уже забыл те заботы, которых было сотни, и каждая была совершенно незнакомой, и с каждой приходилось управляться мгновенно, иначе сдохнешь. Он много чего забыл за эти годы, и с облегчением забыл бы еще больше — вообще всё бы забыл и выкинул из памяти с удовольствием, всё это чужое неласковое время и чужой неудобный мир.
Но момент понимания забыть не получалось. Точнее, моменты, потому что момент оказался порванным и растянутым на несколько.
Интересно, что он точно помнил, как входил в крайний домик после очень долгого осторожного наблюдения за ним и за улицей, что там видел и как выбегал, — но теперь совершенно не мог соотнести его, увиденный тогда впервые, ни с одним из наизусть знакомых домов опостылевшего за пятнадцать лет Михайловска и окрестностей. Да и неважно это было.
Важно, что он вошел, хотя на стук никто не ответил.
Важно, что обшаркал весь дом, робко окликая хозяев, не обнаружил ни телефонов, даже старых, ни телевизора, ни, что досадно, холодильника — только микродинамик в винтажном коричневом корпусе бормотал бессмыслицу про надои и тонны стали: то ли хозяин, упоротый по стилизациям под совок, соответственно запрограммировал умную станцию, то ли современное проводное радио так и звучит, кто ж его знает, — зато обнаружил холодный чулан, в котором тоже не было телефонов и интернета, но была хлебница с едва початой серой буханкой и две кастрюли с остатками перловки и грибной похлебки, похоже, из сморчков, все холодное, явно не очень качественное и дико вкусное.