Ларчиев выпустил несколько коротких очередей по пулеметчику на крыше и по автоматчикам на плацу, всякий раз перебегая к новой щели. Ни в кого он, кажется, не попал, но хотя бы отвлек стрелков на себя, позволив проявить меткость то ли Загитову, то Отукову. Зато японцы его заметили: к ангару побежали, пригибаясь, сразу трое, причем один из них на ходу расправлял гибкий морщинистый шланг с узким раструбом. «Сожжет вместе с лошадьми», понял Ларчиев, высадил в огнеметчика половину диска, но промазал и вынужден был, кашляя от дыма, отползти под встречным огнем автоматчиков.
«Товарищ сержант, Отуков, снимите гада», подумал Ларчиев отчаянно, но огнеметчик, похоже, уже вбежал в слепую для красноармейцев зону. Ларчиев попятился вдоль ржущих и оглушительно бьющихся в пол и стены лошадей к противоположному торцу, рывком переводя мушку с приоткрытой двери к раскатанным воротам и обратно, услышал сзади щелчок, упал, споткнувшись и ссаживая лопатки о неровный бетон, заляпанный сухим навозом, и, закинув автомат за голову, вслепую выстрелил в ту сторону, куда отступал, и слепящее пламя выжгло воздух перед носом и тут же ушло, будто втянутое сказочным драконом.
Ларчиев поспешно перекатился в сторону, пытаясь высмотреть что-нибудь в белом прямоугольнике дальнего входа, но поверх него на сетчатке так и вихрились завитки пламени, и не мог он разглядеть огнеметчика, который медленно, опираясь о косяк, вставал с бетона, взамен с еле слышным плеском роняя на бетон горсточку крови, и Отуков с Загитовым огнеметчика разглядеть не могли, а огнеметчик видел Ларчиева прекрасно, а больше не видел ничего, потому что не отрывал от Ларчиева глаз, пока ловил болтающийся у колен раструб шланга, неловко, но упорно. И он его поймал. И поднял.
Пальба и рев пламени были не слышны в подвальной лаборатории. Зато одиночные выстрелы здесь звучали оглушительно.
Десяток мужчин и женщин в белых халатах смирно сидел рядком на стульях, выставленных посреди лаборатории, а два обер-офицера стреляли каждому в затылок. Человек в белом халате, дернув головой, валился или сползал на пол, а обер-офицер делал шаг в сторону, навстречу другому обер-офицеру. От входа за ними, опершись о стол, наблюдал штаб-офицер в белом халате поверх мундира, Кавада, начальник Девятого лагеря «Отряда 100», официально известного как Отделение Квантунской армии по предотвращению заболеваний боевых лошадей, а неофициально — как один из основных центров разработки биологического оружия для военных нужд Японии.
При каждом выстреле Кавада морщился — не от шума или неудовольствия, а от мигрени. Одна рука штаб-офицера лежала на тетради в твердой обложке, пальцы другой касались продолговатого полированного футляра.
Дальняя стена лаборатории была стеклянной. За ней был оборудован огромный виварий, заставленный разнообразными клетками и вольерами. В них бесновались бесчисленные подопытные животные: мыши, крысы, кролики, кошки, собаки, лисы, вороны и голуби. Многие из них были скальпированы, выпотрошены или, наоборот, оснащены дополнительными лапами и головами.
Лаборатория была разгромлена и засыпана осколками стекла и обрывками бумаги. Документы и результаты исследований догорали в муфельных печах.
Карты Маньчжурии, Китая и СССР, висевшие на стенах, персонал сорвать то ли позабыл, то ли не счел нужным. Каждую из карт неровно раскрашивали багровые пятна, дополненные стрелками, цифрами расчетов и иероглифами пояснений.
Кавада предполагал, что хотя бы профессор Сайто попробует что-нибудь сказать напоследок, но он, как все его сотрудники, даже не поднял глаз от пальцев, вцепившихся в колени. Это добавило бы штаб-офицеру решительности, испытай он когда-нибудь ее нехватку.
Закончив с расстрелом, обер-офицеры убрали пистолеты в кобуры и, на ходу стирая мелкие брызги с костяшек пальцев, разошлись к противоположным стенам. Они слаженно щелкнули рубильниками электрощитов. Взвыла сирена, под потолком тревожно замигала красная лампа. Дверцы всех клеток и вольеров за стеклянной стеной, щелкнув, распахнулись. Животные кто поспешно, кто опасливо выбирались наружу, сшибаясь, кусаясь и визжа. Вскоре пол вивария покрылся толстым подвижным ковром, который время от времени бугрился, взрывался и тут же опадал отдельной оскаленной пастью.
Обер-офицеры подошли к Каваде и вытянулись в ожидании новых приказов.
Что ж, приказ был подписан давно — и не им.
Штаб-офицер, полистав тетрадь, показал им нужную страницу. Обер-офицеры по очереди прочитали приказ, одинаково замерев глазами на подписи и печати, поклонились и переглянулись. Симода, двадцати двух лет, родом из Нагасаки, из семьи рыбаков, встал к стене по стойке смирно и закрыл глаза.
Миямото, двадцати одного года, сын разбогатевшего крестьянина из Хоккайдо, вытащил и перезарядил свой пистолет, отдал его Каваде и последовал примеру Симоды. Штаб-офицер выстрелил в лоб Симоде, потом Миямото. Оба одинаково повалились на пол, но навылет оказался пробитым почему-то только череп Симоды: кровь из затылка заляпала висящую на стене карту в районе советского приграничья.
Положив пистолет на стол, Кавада вынул из полированного футляра короткий меч для сеппуку, перешагнул через тела обер-офицеров и забросил тетрадь в печь. Бумага занялась и сгорела мгновенно.
Штаб-офицер прислушался. Наверху не стреляли. Это было уже неважно.
Все важное было у штаб-офицера в руках.
Кавада протянул руку и щелкнул еще одним рубильником. Стеклянная дверь в стеклянной стене, заныв, медленно открылась.
Море зверей хлынуло в лабораторию.
Наверху бой уже кончился. Его исход первым же кругом по плацу решил «виллис» Баскакова, влетевший в ворота задним ходом: зенитный пулемет в три секунды порвал огнеметчика, уронил палачей носом в бетон и, выбив из парапета крыши осколки с кулак величиной, заставил притихнуть оба гнезда на крыше. Полминуты спустя в лагерь ворвалась, разворачиваясь, остальная колонна.
Японцы не сдались. Красноармейцы не настаивали.
Через несколько минут они уже поспешно ломали двери горящих бараков, вытаскивая заключенных. Заключенные были в основном китайцами. Наверняка утверждать оказалось невозможно: большинство было тощим и изможденным до потери возраста, расы и пола.
Сержант Акуленко, успевший полгода поучиться на фельдшера, метался между неподвижными телами, тормоша, переворачивая и командуя оттащить этого в тень, а того накрыть брезентом. Заключенные на перемещения, вопросы и грохот обрушившихся балок не реагировали. Только старик в разбитых очках, которого тащил на себе Загитов, что-то пытался объяснить ему по-китайски, то тыча в блочный корпус кривым пальцем, то запретно им размахивая и то и дело прикрывая рот и нос ободранной ладошкой. Загитов, ссадив старика возле прочих спасенных, попытался его успокоить по-русски, потом на всякий случай по-татарски. Старик продолжал лопотать, размахивая пальцем.
— Давай-ка проверим аккуратненько, — сказал Загитов то ли себе, то ли Ларчиеву, с трудом несшему в охапке щуплую старушку в мешке вместо одежды.
Ларчиев думал первым делом выпустить несчастных коней, но, разглядев первого же повнимательней, отшатнулся и побежал спасать людей, бормоча:
«Подземные черти на гниющих лошадях». Лошади, точнее то, чем они стали, могли потерпеть — раз уж дотерпели до этого момента.
Освободившись от ноши, Ларчиев зашагал, разминая руки, следом за Загитовым.
Дверь корпуса распахнулась, и оттуда на крыльцо и плац излилась толстенная струя визжащих животных. Заключенные, оставшиеся в сознании, наконец ожили: они сипло кричали, тыча в крыс и собак и судорожно прикрывая горло и пах.
Бойцы на плацу поспешно отступили, открывая огонь, товарищи бросились им на подмогу, срывая автоматы с плеч.
В дверях появился штаб-офицер Кавада. Штаб-офицера Каваду и вообще человека в фигуре узнать было непросто: вся она от макушки до сапог была облеплена мышами и крысами. Штаб-офицер с трудом выпрямился, вонзил короткий меч себе в живот и упал, подбитый под колени очередной волной зверья.
Пальба смолкла. Бойцы, возбужденно переговариваясь, медленно сходились, разглядывая трупы животных. А Харцевич уже сколотил группу, занятую освоением огнеметов.
Заключенные слабо шептались, так и прикрывая уязвимые места руками.
Отуков, держа винтовку на изготовку, выстрелил раз и два, срубая готовых к прыжку собак.
— Это тихо и нежно? — с упреком спросил Баскаков Загитова, убирая пистолет в кобуру.
— Ти-ихо вокруг, ветер туман унес, — напел Загитов, посмеиваясь и отмахиваясь от дыма, но тут же оборвал себя: — Виноват, товарищ капитан, я сейчас.
Он быстро зашагал к крыльцу. Капитан и бойцы потянулись следом, мельком оглянувшись на рев огнеметов.
Ларчиев разглядывал лежащего ничком на ступенях штаб-офицера, из спины которого торчал кончик клинка.
— Самурай, — пояснил ему Загитов. — Благородная сволочь, плебейской пулей побрезговал, харакири сделал.
Ларчиев попробовал почесать ссаженные лопатки, но не дотянулся.
Попробовал перевернуть труп штаб-офицера ногой, но не преуспел.
— Ат-тставить! — скомандовал Загитов.
Но Ларчиев уже, нагнувшись, схватил штаб-офицера за плечи и перевернул.
Фронтально тело штаб-офицера оказалось изодранным и искусанным до костей. Кулак, сжимающий рукоять меча, ушел глубоко в дыру живота. Та же дыра скрывала голову лисы, которую придавил штаб-офицер, падая.
Лиса задрала залитую кровью морду к Ларчиеву, издала пронзительный звук, похожий на смех, и кинулась на бойца.
На ножах. Объект консервации со строгим запретом доступа
— А я майор, а я майор! — донеслось через открытое окно.
Уазик ехал мимо поселковой школы, во дворе которой несколько подростков деловито размахивало палками довольно угрожающих размеров.
Впрочем, на драку или даже игру в мушкетеров мизансцена не тянула, соответственно, вряд ли требовала взрослого, тем более военного вмешательства.
Про майора орал явно один из подростков, столь же явно, хоть и не слишком удачно, воспроизводя мелодию и ритм песни про вернисаж, которой Гостелерадио с начала года мучило всех телерадиослушателей Советского Союза, практически не прерываясь.