Царь Соломон согласился принять вызов.
И привели к нему двух женщин, не поделивших ребенка.
Ниссим Бен Иегуда, стоя в сторонке, подбадривал властелина.
Тот как прилежный ученик поразмыслил и произнес фразу, показавшуюся в той драматической ситуации верхом нелепости:
– Раз обе хотят одного и того же, пусть младенца разрубят надвое, тогда каждой достанется половина.
Никто не засмеялся. Но поразительной была реакция истиц.
Одна промолвила:
– Покоряюсь решению моего царя.
А другая вскричала:
– Нет, только не это! Лучше пусть мой сын останется жив и достанется плохой матери, чем умрет вместе со мной.
И тогда царь Соломон, быстро опомнившись и не показывая досады, изрек:
– Отдайте его этой женщине, ибо та, кому всего дороже жизнь ребенка, и есть настоящая мать.
Аплодисменты. Все восславили мудрость царя.
– Между прочим, я не добился желаемого эффекта, – пожаловался Соломон Ниссиму.
– Это так, никто не смеялся, слишком велико было удивление. Эффект надо дозировать. Мы над этим поработаем, о великий царь.
Тем не менее история о младенце, чуть было не разрубленном надвое, прогремела. Все ее повторяли, и не смеха ради, а чтобы поразмыслить. Теперь цари всех стран мечтали встретиться с этим правителем, умеющим так мудро разрешать тяжбы.
Свет его мудрости привлек и царицу Савскую.
Ниссим Бен Иегуда подготовил Соломона к ее визиту.
– Чтобы рассмешить, сделайте противоположное тому, что от вас ждут. «Разлом», «сюрприз», «шоковый эффект», «нарушение логики» – вот что должно быть у вас на уме.
В тот же вечер в зале приемов собрался весь двор: министры, жрецы, дипломаты. Всем не терпелось встретиться с делегацией африканской царицы. Тут же были несколько сотен женщин из царского гарема. Царица Савская велела возложить ее дары к ногам Соломона и произнесла длинную хвалебную речь под последовательный перевод на древнееврейский.
После этого воцарилось молчание. Все ждали ответа Соломона. Царь покосился на Ниссима Бен Иегуду, тот поощрительно подмигнул.
– Бесценная царица великой земли Савской, твои слова покорили меня, как и твоя несравненная красота. Поэтому вместо длинных речей я предлагаю тебе… почтить этим вечером мое ложе.
Царь заулыбался, предвкушая взрыв смеха. Но ответом ему была тишина. Все застыли, не поверив своим ушам.
Неудобно стало обеим сторонам. Оскорбленные женщины гарема поспешно покинули зал.
Никто не осмеливался нарушить молчание.
Царь Соломон нашел взглядом Ниссима, тот сокрушенно качал головой.
Правитель хотел было исправить положение, объясниться, загладить свой промах смехом. Но тут он вспомнил совет Ниссима: «Никогда не смейтесь над собственными шутками».
Решив идти до конца, он взял царицу Савскую за руку и повел ее мимо потрясенных присутствующих в царские покои.
Соломон не признал свое поражение и с упорством, какое проявлял в любом деле, продолжил работать с Ниссимом, развивая в себе чутье на «фразы, вызывающие смех».
– Юмор – тот же экзорцизм, – внушал ему Ниссим. – Он изгоняет то, что вызывает у нас страх. Вот чего больше всего страшится ваше величество? Попробуем подействовать на это смехом. Таково будет наше следующее упражнение.
– Что меня больше всего страшит? Моя мать, Версавия. Нервничая, она превращает меня в дитя.
– Прекрасно. Не станем называть ее имени, будем говорить об «идише мамэ».
Царь Соломон попытался вспомнить о своей матери что-нибудь смешное, но нет, тема была слишком табуированной.
– Помоги мне, Ниссим.
– Давайте разберемся. Что вас сильнее всего в ней раздражает?
– Она во всем меня контролирует. Обо всем высказывает свое мнение. Что бы я ни сделал, такое впечатление, что этого мало.
Ниссим улыбнулся.
– Как проще всего опознать идише мамэ?
– Не знаю.
– Вы встаете ночью в туалет, возвращаетесь – а ваша постель застелена.
Соломон прыснул.
– Теперь ваша очередь, о царь.
– Даже не знаю… Подскажи мне что-нибудь на ту же тему.
Ниссим Бен Иегуда порылся в памяти и вспомнил:
– Три идише мамэ судачат на лавочке. Одна вздыхает: «Ой-ой-ой», вторая: «Ай-ай-ай». Третья: «Мы же договорились: о наших детях ни слова!»
Новый взрыв монаршего хохота.
– Ты так легко их вспоминаешь, Ниссим! Как у тебя это выходит?
– Я наблюдаю за людьми на улице и подмечаю все их причуды. А потом придумываю, как это применить.
Так, в обществе царя Соломона, Ниссим сочинил первые анекдоты про еврейских мам.
Назавтра он обратился к царю со странной просьбой:
– Мне хочется создать группу для разработки юмора как новой науки, повелитель.
– Не понимаю. Юмор – не наука, а развлечение.
– Пока что не наука, но может ею стать. Я бы собрал здесь таланты и создал юмористический цех. Для начала мне хватило бы трех помощников, которых я бы сам отобрал, и скромного зала, где нас не беспокоили бы. Возможно ли это, о царь?
Соломон согласился, не понимая, правда, что толку в таком «юмористическом цехе».
Позднее царь Израиля написал сборник анекдотов с шуточным названием «Песня песней» (труднопереводимая игра слов). Второе свое сочинение он назвал просто «Шутки», в переводе оно для пущей серьезности известно как «Притчи».
В этом состояла драма царя. Любую его шутку воспринимали либо как мудрость, либо как высокую поэзию. Скрытый смысл оставался недоступен. Царю не полагалось шутить, уделом царя оставались серьезность и важность. Это очень его удручало. Одна из его шуток из века в век имеет огромный успех: «Прах ты и в прах возвратишься». Эти слова должны были веселить, но, неверно истолкованные, превратились в мистическое изречение и звучат из уст служителей практически всех культов над телом почившего.
Тем временем в недрах дворца, в потайном подземелье, Ниссим Бен Иегуда и трое его учеников изобретали новую науку – науку смеха. День за днем они все больше восторгались невероятными возможностями этой науки.
Большая история смеха. Источник: GLH.
52
Комиссар Малансон медленно сплетает и расплетает пальцы. У него короткая седоватая бородка и разочарованный вид.
Над его столом соседствуют два портрета: президента республики и его личного кумира, Генри Фонды в фильме «Меня зовут Никто».
Из камеры-вытрезвителя доносятся громкие вопли, там колотят в дверь.
– Должен признаться… Все, что вы рассказываете, звучит как-то надуманно, все это как-то, я бы сказал, притянуто за уши, а то и за волосы, – говорит комиссар, довольный своим красноречием.
Лукреция Немрод старается сохранять спокойствие.
– Я журналистка. Я рассказываю о том, что видела собственными глазами в ходе профессионального расследования.
Полицейский устало морщится и смотрит на настенные часы: 2.02 ночи. У него слипаются глаза, парочка, вторгшаяся в его кабинет, помешала ему дремать на раскладушке. Он бы охотно вытолкал их взашей, но изгнанию помешала надпись «Геттёр Модерн» на визитной карточке с триколором.
– Допустим… Но журналисты, в отличие от нас, не присягают говорить только правду и никогда не лгать. Насколько мне известно, не существует никаких контролирующих инстанций, которые следили бы за тем, что вы публикуете.
Исидор не может не одобрить его слова кивком.
– Над полицией стоит другая полиция. А какая, хотелось бы мне знать, полиция ловит вас на ошибках, сознательных и невольных? Вы можете позволить себе любые преувеличения, ничем не рискуя. А как учит меня мое ремесло, бесконтрольность побуждает человека злоупотреблять имеющейся у него властью.
– Он прав, – говорит Исидор.
Еще один взялся пудрить мне мозги! Не мое дело защищать журналистскую профессию. А тут еще Исидор со своим поддакиванием, только этого не хватало!
Входит женщина в костюме цвета морской волны и отдает начальнику бумаги на подпись.
Исидор, вывернув голову, видит в дежурном помещении играющих в карты и позевывающих полицейских в форме. Кто-то печатает одним пальцем рапорт, перед ним сидит бродяга с разбитым в кровь лицом.
– В вашей профессии совесть и этика – весьма относительные понятия. Поэтому, поймите, ваш рассказ представляется мне крайне сомнительным.
Соотношение сил не в мою пользу. Остается прибегнуть к сильному средству.
– Придется напечатать в журнале чистую правду о вашем нежелании сотрудничать. Как вам такой заголовок: «Комиссар, которого нельзя беспокоить»? Дальше я поведаю о том, как гражданку, избирательницу и налогоплательщицу преследовали трое вооруженных злоумышленников. Как они ломились ночью в частное жилище. И как она, сумев от них оторваться, обратилась за помощью в полицию, где услышала от комиссара, что ее журналистский статус лишает ее показания достоверности.
– Она права, – произносит Исидор.
– Без сомнения, мне придется также написать о не интересующих полицию преступлениях, совершаемых по понедельникам на глазах у четырехсот сообщников. А на вас мне придется подать жалобу по факту неоказания помощи человеку, которому угрожает опасность.
Они меряют друг друга взглядами.
Исидор помалкивает, улыбка, с которой он смотрит на слугу закона, говорит: «Сами с ней разбирайтесь. Знаю, с ней нелегко. Лично я умываю руки».
Комиссар со вздохом берет трубку телефона.
– Алло, говорит Малансон. У нас есть патрульные экипажи в районе метро «Ледрю-Ролен»? Пусть едут к Театру Дариуса. Цель – обычная проверка. Что? Знаю, что два часа ночи. Да, знаю, что в понедельник закрыто. Все равно… Пусть перезвонят мне.
Он кладет трубку.
– Теперь остается ждать.
Он нервно барабанит пальцами по столу. Телефон звонит, он хватает трубку, слушает, кивает, бормочет: «Да, хорошо». Разговор окончен.
– Они доложили, что театр закрыт. Нигде никого нет, пусто и тихо. Ах да, перед дверями лежат на картонках трое замотанных в одеяла бродяг. Полагаю, это и есть ваши «убийцы».