Ближе к концу пребывания в Беркли у меня состоялся долгий разговор за чашкой кофе с Эрихом Груэном, знаменитым историком Античности в Беркли, чьи работы я читала, обсуждала, а иногда и критиковала еще в 1970-х, будучи студенткой.
Сидя в «Кафе движения за свободу слова» на территории университета, мы делились размышлениями о моих Сатеровских лекциях и характерных, порой странных, чертах смеха римлян. Мы затрагивали многие из тем, которым посвящена эта книга: о месте и роли смеха на границе между человеком и животным, императором и подданным, божеством и человеком; об отсутствии улыбки как социального сигнала в культуре Рима; о диких (с нашей точки зрения) представлениях римлян о причинах возникновения смеха. Мы пытались вообразить себе мир, в котором губы, а не подошвы ног считаются самой щекотливой частью тела, и задавались вопросом о том, что смешного может быть в шутке о распятии. Действительно ли древним были известны химические вещества – и, если уж на то пошло, волшебные источники, – от которых «пробивало на хи-хи»? Ну и наконец, как следует писать историю смеха, как древних, так и более поздних времен, и какое место занимает в ней римский смех? Эрих, по своему обыкновению, высказывал неортодоксальные взгляды. Странность римских шуток, с его точки зрения, не должна вызывать удивления. Разумеется, смех древних иногда кажется загадочным и даже необъяснимым. Но не менее поразительно то, что две тысячи лет спустя, в мире, претерпевшем радикальные изменения, мы все еще смеемся над некоторыми шутками, которые, видимо, вызывали хохот римлян. Может быть главная странность как раз в этой понятности римского смеха, а не наоборот?
Некоторое время мы говорили о том, почему шутки римлян все еще «доходят» до нас, по крайней мере, некоторые из них. Очевидно, что было бы неправильно отметать универсальные объяснения, предлагаемые нейронаукой. Триггеры смеха в человеческом мозге могут иногда срабатывать независимо от культурной принадлежности. Столь же опасно было бы закрывать глаза и на схожесть фольклорных мотивов, которые – чем бы мы это ни объясняли – раз за разом повторяются в сказках, баснях и поговорках разных народов мира. Есть, например, традиционные арабские шутки, которые поразительно похожи на некоторые анекдоты из «Филогелоса» [1]. Тем не менее факты, приведенные в моих лекциях, как правило, указывают на то, что культурно обусловленные различия в практиках смеха важнее, чем любые биологические или антропологические универсалии.
В течение пяти лет с момента той беседы во мне росла убежденность в том, что смех древних понятен нам потому, что именно у них – по крайней мере, отчасти – мы и научились тому, как и над чем следует смеяться. Я не отрицаю, что до известной степени смех, который разбирает современного читателя «Филогелоса», можно объяснить своего рода психологической установкой (мы смеемся, потому что настроены на смех, и нас смешит сам факт того, что этим шуткам около двух тысяч лет; к тому же их переводят и преподносят с оглядкой на стиль и язык современных анекдотов). И все же дело не только в этом.
Как бы скептически мы ни относились к идее (на самом деле, довольно провокационной) о том, что шутка – это изобретение римлян, одно можно сказать наверняка: именно Древний Рим был источником вдохновения для тех интеллектуалов и остряков, которые начиная с эпохи Возрождения вели споры о природе смешного и, создавая сборники анекдотов и комических рассказов, определяли основные контуры европейской смеховой культуры. Цицерон снабдил их не только почти полноценной теорией смеха, но и коллекцией острот, которые можно было включать в антологии шуток вообще без изменений или перекраивать по лекалам нового времени. Было чем поживиться и в «Сатурналиях» Макробия, где, кстати говоря, можно было найти изречения того же Цицерона [2]. К XVIII веку стали доступны и некоторые части «Филогелоса». Говорят, что прославленный кембриджский антиковед Ричард Порсон (1759–1808) планировал выпустить академическое издание наиболее известного в то время сборника шуток – «Острот» Джо Миллера. Целью его было доказать, что все без исключения анекдоты, входящие в этот сборник, восходят к древнему «Любителю посмеяться». Он заблуждался, но был не так уж далек от истины [3].
Разумеется, современная смеховая культура подвергалась множеству других влияний. Было бы нелепо утверждать, что наши сегодняшние представления о смешном сформировались исключительно под влиянием культуры Рима. Столь же нелепо говорить и об однородной культуре смеха даже в границах одного языка или этноса, не говоря уже о западной цивилизации в целом (еврейский юмор, например, – это лишь одна из множества параллельных шуточных традиций). К тому же наши предки подходили к заимствованию классических анекдотов весьма избирательно. Некоторые древние остроты могли звучать столь же невразумительно для эрудитов эпохи Возрождения и шутников XVIII века, как и для нас с вами. Возможно, им они были даже более непонятны: вспомним про доктора Джонсона (с. 186), который не мог взять в толк, что смешного в шутке про книжника, лысого и цирюльника. Тем не менее римские истории, которые они выбирали, пересказывали, адаптировали и вводили в оборот, легли в основу идиоматики современной шутки, стендапа и анекдота. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы все еще смеемся над этими шутками и что я посвятила им – и римским «рассмешищам» вообще – целую книгу. Они, несомненно, требуют (и заслуживают) нашего внимания.
На самом деле мы до сих пор пересказываем римские анекдоты практически слово в слово, иногда не подозревая об этом.
Энох Пауэлл – скандальный политик, острослов и авторитетный антиковед прошлого века – якобы однажды пошутил, отвечая на вопрос словоохотливого парикмахера. «Как мне подстричь вас, сэр?» – спросил тот. «Молча», – ответил Пауэлл. Этот случай часто описывают во всевозможных сборниках забавных изречений, и остроумием Пауэлла нехотя восхищаются даже те, кто ненавидит его как политика. Думаю, он прекрасно знал о происхождении этой остроты о болтливом цирюльнике: он позаимствовал ее либо из «Филогелоса», либо у Плутарха, который приписывал ее царю Архелаю Македонскому (см. с. 189). Рискну даже предположить, что для самого Пауэлла шутка отчасти заключалась в том, что он точно знал ее источник, в то время как те, кто с восхищением повторяли ее, не подозревали о нем [4].
Другие классические шутки еще более основательно укоренились в нашей культуре. По счастливому совпадению в первые недели моего пребывания в Беркли мне в руки попал роман Айрис Мердок «Море, море» – я читала его перед сном. Это классическая история Мердок об экзистенциальной тоске и сексуальных интригах представителей привилегированных классов, в данном случае – бывшего актера Чарльза Эрроуби, который тщетно надеется обрести покой и уединение в загородном доме на побережье. Где-то в середине романа он напивается в компании своего друга и соперника Перегрина, который уговаривает его продолжить кутить до утра. «Постой, – настаивает он, видя, что Чарльз все-таки собрался уходить. – Дай-ка я расскажу тебе любимый анекдот Фрейда, если только вспомню. Король встречает своего двойника и спрашивает его: “Твоя мать случайно не работала во дворце?” А тот отвечает: “Нет, а вот отец работал”. Ха-ха-ха, просто прелесть!» И он вновь повторяет шутку заплетающимся языком, полагая, что до Чарльза не дошел ее смысл: «…ради бога, не уходи, постой, у меня еще бутылка есть. “Нет, а вот отец работал”» [5].
Мы понятия не имеем, была ли эта шутка любимой шуткой Фрейда. Но Фрейд точно использовал ее в качестве примера в своей книге о шутках. В приведенной им версии член королевской семьи путешествовал в провинции и заметил человека, который был поразительно похож на него самого. Он жестом подозвал его к себе и спросил: «Не служила ли твоя мать когда-либо в королевском дворце?» – «Нет, ваше высочество, – последовал ответ, – зато отец мой служил» [6]. Я глазам своим не верила, читая анекдот из книги Мердок. Еще бы, ведь тот же самый анекдот я читала днем в университетской библиотеке! При этом ни Мердок, ни Фрейд, похоже, и не догадывались, что этой шутке почти две тысячи лет. Макробий приводил ее в качестве примера того, как снисходительно Август относился к остротам на свой счет (см. с. 130–31, 252n10). Очень похожую историю мы обнаруживаем и у Валерия Максима, который описывает встречу наместника Сицилии с неким провинциалом, который был его вылитой копией. Наместник выражает удивление таким сходством, так как его отец никогда не бывал в этой провинции. «А мой отец бывал в Риме», – замечает его двойник.
Пожалуй, правда, что старые шутки – самые лучшие.
Кембридж,
1 декабря 2013 года
Благодарности
Когда я приехала в Калифорнийский университет (Беркли) в сентябре 2008 года, в голове у меня был полный кавардак: множество идей и абсолютно ничего на бумаге. Я бесконечно благодарна всем антиковедам и специалистам по истории Древнего мира из Беркли (преподавателям факультета и студентам магистратуры) за поддержку, которая придала мне уверенности, помогла привести в порядок мои мысли и почувствовать себя как дома. Я никогда не забуду, как мы ходили за покупками с Лесли Курком, как ездили на местные винодельни и праздновали первый в моей жизни американский День благодарения с Энди Стюартом и Дарлис, как я постигала тонкости американской предвыборной кампании с Кейти МакКарти и как вновь встретилась с Роном Страудом после перерыва длиной более чем тридцать лет. Студенты магистратуры приняли меня под свое крыло и позаботились о том, чтобы я в полной мере погрузилась во все перипетии президентских выборов. Мне приятно пересекаться с ними на конференциях в разных частях мира и наблюдать за их профессиональным ростом. Их успех – отличная реклама для Беркли.
В течение долгого времени, пока лекции принимали форму книги, коллеги из Кембриджа и других мест оказывали щедрую помощь, читая разные части рукописи и отвечая на всевозможные вопросы: среди них были Колин Анни, Франко Бассо, Джеймс Клаксон, Рой Гибсон, Инго Гильденхард, Саймон Голдхилл, Ричард Хантер, Вэл Найт, Исмини Лада-Ричардс, Робин Осборн, Майкл Рив, Малькольм Шофилд, Рут Скурр, Майкл Силк, Катерина Туррони, Глория Тайлер, Карри Ваут, Эндрю Уоллис-Хэдрилл, Тим Уитмарш. Джойс Рейнольдс прочитал и прокомментировал всю рукопись целиком (я благодарна судьбе за то, что, приближаясь к шестидесятому дню рождения, я все еще имею возможность обсуждать свою работу с моим университетским профессором!).