15. Mor. 634a – b (= Quaest. conviv. 2.1.11–12).
16. De or. 2.236 («Haec enim ridentur vel sola vel maxime, quae notant et designant turpitudinem aliquam non turpiter»); Квинтилиан, Inst. 6.3.7.
17. De or. 2.242 (подражание), 2.252 (кривляние, oris depravatio), 2.255 (неожиданность), 2.281 (несоответствие); более подробно о мыслях Цицерона по поводу идеи несоответствия, см. с. 117. См. также Квинтилиан, Inst. 6.3.6–112; как и Цицерон, Квинтилиан (6.3.7) отмечает, что смех можно вызывать разными способами: от слов до действий и прикосновений.
18. De or. 2.217: «‘Ego vero’ inquit ‘omni de re facilius puto esse ab homine non inurbano, quam de ipsis facetiis disputari’». Эта фраза будет даже ближе к современному клише, если мы (подобно многим редакторам) несколько подправим оригинал, прочитав «facetius» вместо «facilius» («более остроумно, чем о самом остроумии»).
19. Впрочем, возможно, что под «лютиком» в L&S имеется в виду Ranunculus sardous («лютик сардинский» или «лютик ядовитый»), член семейства лютиковых, который способен вызывать судороги в виде «сардонической улыбки», о чем упоминали некоторые древние авторы (например, Павсаний 10.17.13, но не Плиний, HN 25.172–74).
20. Fried et al. 1998.
21. Платон (Resp. 5.452d – e, и Phlb. 49b–50e) выражает идею о том, что суть смеха заключается в глумлении; в целом, как отмечает Холлиуэлл (Halliwell 2008, 276–302), проблема смеха освещена Платоном гораздо шире, чем принято считать.
22. Значительное влияние на популяризацию этих идей оказала недавняя монография Скиннера (Skinner 2004), в которой, что ясно уже из ее названия, имя Аристотеля отождествляется с «классической теорией смеха» и которая изобилует ссылками на «теорию Аристотеля» (141) или даже на «теорию Аристотеля в ее наиболее предвзятой форме» (153). См. также Skinner 2001 и 2002, где предлагаются несколько иные версии того же подхода. Другие упоминания Аристотеля в качестве теоретика смеха и ссылки на одну или обе его «теории» см. Morreall 1983, 5; Le Goff 1997, 43; Critchley 2002, 25; Taylor 2005, 1. Биллиг (Billig 2005, 38–39) не разделяет общепринятую точку зрения, полагая, что высказывания Платона и Аристотеля – это «разрозненные замечания», а не «теории».
23. Классическую попытку обнаружить греческие корни в рассуждениях Цицерона о смехе в De or. 2 предпринял Арндт (Arndt 1904, особ. 25–40), указывая прежде всего на влияние Деметрия Фалерского. Греческие источники играют немаловажную роль в анализе наследия Цицерона у Гранта (Grant 1924, 71–158). Позднее в похожем ключе высказывался Фройденбург: «Вполне очевидно, что эллинистические авторы учебников по риторике, по стопам которых шел Цицерон, не внесли значительного вклада в теорию Аристотеля о вольном искусстве остроумия» (Freudenburg 1993, 58). Владение «вольным искусством остроумия» – это отличительный признак утонченного благородного человека (eutrapelos); см. выше, с. 32.
24. Перефразируя знаменитые слова Уайтхеда (Whitehead 1979 [1929], 39): «Европейская философская традиция… не более чем серия примечаний к трудам Платона».
25. Например, McMahon 1917; Cantarella 1975.
26. Eco 1983. Не все критики высоко оценили «Имя Розы». Жижек (Žižek 1989, 27–28) полагал, что «что-то не так с этой книгой» и представлениями Эко о смехе вообще (он язвительно называл их «спагетти-структурализмом»). В представлении Жижека, смех вовсе не является чем-то «освобождающим» и «антитоталитарным» (его собственные слова), а напротив – «одним из правил игры» в тоталитарных обществах.
27. Skinner 2008 (курсив мой). Антиковеды не раз делали подобные, хотя и не столь уверенные, заявления; см., например, Freudenburg 1993, 56.
28. Janko 1984, обновл. ред. Janko 2001. Трактат, который сейчас является частью собрания Куалена (отсюда его современное название) и находится в Национальной библиотеке Франции, когда-то хранился в библиотеке Афонского монастыря. Собственно смеху посвящены разделы 5–6; некоторые содержащиеся в них замечания очень близки к тем, что мы обнаруживаем в предисловии к рукописям Аристофана, и явно следуют той же традиции, чем бы она ни была.
29. Например, Арнотт (Arnott 1985) красноречиво выражает это мнение. Удачно резюмируя (см. с. 305) выводы, к которым гораздо раньше пришел Бернейс (Bernays 1853), он пишет, что Трактат – это «жалкая компиляция, выполненная педантичным невеждой»; Silk 2000, 44 («Плодотворное исследование Янко… несмотря на вопиющую посредственность [его предмета]»). Нессельрат (Nesselrath 1990, 102–61) аргументированно отрицает прямую связь с Аристотелем, но неожиданно выдвигает версию об [авторстве] Теофраста. Холлиуэлл (Halliwell 2013) в рецензии на работу Уотсона (Watson 2012) в сжатой форме опровергает мнение о значимости Трактата.
30. Silk 2000, 44.
31. Я во многом позаимствовала идеи Силка об аристотелевской теории трагедии (Silk 2001). Обратите особое внимание на с. 176: «Теория Аристотеля (как, впрочем, и весь его трактат [Поэтика]) тем не менее заслужила репутацию последовательного рассуждения, а не просто серии блестящих, но слабо взаимосвязанных наблюдений. Какова же причина этого? Я полагаю, что ответ на этот вопрос могут дать не выводы исследователей и толкователей Аристотеля (их общеизвестные разногласия по поводу тех или иных пунктов его доктрины говорят сами за себя), а скорее примеры постаристотелевских теорий трагедии (и/или серьезной драмы), которые достраивают, а точнее, выстраивают последовательную теорию Аристотеля, в то же время воспринимая ее как данность». Однако я (как и сам Силк в примечании к этому отрывку) в большей степени склонна возлагать ответственность на современных «исследователей и толкователей» Аристотеля: мне представляется, что историки эпохи Возрождения и современные «теоретики смеха» тоже сыграли ключевую роль в ретроспективном создании «аристотелевской теории смеха». Еще более язвительно об отсутствии последовательности в «Поэтике» высказывается Cтайнер (Steiner 1996): «Слушая бесконечные дебаты о «Поэтике»… я готов поспорить, что молодой человек, который конспектировал лекцию Аристотеля, сидел совсем рядом с дверью, за которой стоял очень сильный шум» (545n5).
32. «Теория смеха» прежде всего должна определить смех как независимый предмет исследования. Несмотря на множество (утраченных) трактатов «о смешном» (περὶ τοῦ γελοίου) и глубокие размышления древних о многих аспектах смеха, у нас нет явных свидетельств того, что кто-либо из античных авторов когда-либо давал такое определение; см. Billig 2005, 38–39. Разграничение между «идеями (или даже теориями) о смехе» и «теорией смеха» имеет ключевое значение, и я буду подчеркивать его на протяжении всей книги.
33. Eth. Nic. 4.8, 1127b34–1128b9, фраза, на которую критики реагируют очень по-разному: Холлиуэллу она представляется тонкой и изощренной (Halliwell 2008, особ. 307–22); Голдхиллу (Goldhill 1995, 19) – бестолковой («скатывается из одной тавтологии в другую»). Книга Холлиуэлла (Halliwell 2008, 307–31) послужит удобной отправной точкой и содержит перечень критики в отношении всех рассмотренных здесь отрывков.
34. Part. an. 3.10, 673a6–8: τοῦ δὲ γαργαλίζεσθαι μόνον ἄνθρωπον αἴτιον ἥ τε λεπτότης τοῦ δέρματος καὶ τὸ μόνον γελᾶν τῶν ζῴων ἄνθρωπον (а не De Anima 3.10, как указывает Бахтин [Bakhtin 1968, 68]). См. также Labarrière 2000 (несмотря на его доводы, я считаю упрек в циркулярной аргументации вполне справедливым).
35. Eth. Nic. 4.8, 1128a30; ранее в этом абзаце (1128a4–7), Аристотель называет «шутами» тех, кто заставляет страдать людей, над которыми они насмехаются («τὸν σκωπτόμενον»). Современные критики, рассматривая взгляды Аристотеля на комедию, часто фокусируются на его негативном отношении к древней аристофановой комедии и выпадах в сторону конкретных личностей (см., например, Halliwell 1986, 266–276, особ. 273; M. Heath 1989); при желании здесь можно усмотреть связь с его представлениями о смехе, но я не думаю, что в данном случае это заслуживает внимания.
36. Poet. 5, 1449a32–37: μίμησις φαυλοτέρων μέν, οὐ μέντοι κατὰ πᾶσαν κακίαν, ἀλλὰ τοῦ αἰσχροῦ ἐστι τὸ γελοῖον μόριον. τὸ γὰρ γελοῖόν ἐστιν ἁμάρτημά τε καὶ αἶσχος ἀνώδυνον καὶ οὐ φθαρτικόν, οἷον εὐθὺς τὸ γελοῖον πρόσωπον αἰσχρόν τι καὶ διεστραμμένον ἄνευ ὀδύνης.
37. Rh. 2.12, 1389b1O0–T12: καὶ φιλογέλωτες, διὸ καὶ φιλευτράπελοι· ἡ γὰρεὐτραπελία πεπαιδευμένη ὕβρις ἐστίν. Обратите внимание на то, что Аристотель не утверждает, что «остроумие» – это единственный способ, которым любители посмеяться демонстрируют свою любовь к смеху, – он лишь говорит, что те, кто любят смех, обычно остроумны.
38. Вопрос о том, кто может испытывать страдание от смеха, связан с самой природой театра. Резонно предположить, что испытывать страдание должны актеры в комических масках, так как именно на них направлен смех публики. Но как могут страдать от смеха те, чья работа вызывать его? Соммерстайн делает похожее замечание в отношении Аристофана (Sommerstein 2009, 112).
39. Goldhill 1995, 19; этот вопрос представляется еще более каверзным, учитывая то, что сама «Никомахова этика» адресована к πεπαιδευμένος (Eth. Nich. 1.3, 1094b22–25).
40. В какой степени Аристотель отождествляет смех с глумлением – вопрос спорный. Это зависит отчасти от нашей трактовки слова «τὸ γελοῖον» – вкладывает ли он в него оттенок агрессии, свойственный греческому «καταγελᾶν» («поднимать на смех», «высмеивать»)? В «Поэтике» Аристотель, по-видимому, склоняется к мысли о том, что комедия происходит от агрессивной сатиры, но не очень понятно, как это характеризует его взгляды на смех вообще. Малькольм Шофилд подсказал мне полезную идею о том, что благородный остряк Аристотеля добродушно «подтрунивает» над человеческими слабостями таким образом, чтобы доставить удовольствие и никого не огорчить, – сложность, однако, заключается в том (как отмечает и сам Аристотель в