Знаю: ты меня дважды предупреждал, когда забирал её к себе и возвращал обратно: ты надеялся, что я пойму, кого имею и кого могу потерять… Но я был толстокож и эгоистичен, я не оценил того богатства, которое ты мне не заслуженно подарил!..
Накажи меня за это, как порешишь, только к ней будь добр и милостив – она этого заслужила всей своей солнечной и многострадальной жизнью!..
Через неделю после приезда ей стало плохо. Я пригласил частного врача, который сделав кардиограмму, сразу же определил инфаркт. «Скорую» мы ждали минут сорок. У них не было носилок, мы снесли её вниз на простыне. В «Боткинской» больнице мы долго ждали внизу, пока они не раздобыли какое-то старое кресло, на котором её подняли в реанимацию. А дальше – обрывки воспоминаний, самых страшных в моей жизни: я пробиваюсь к ней, меня не пускают: не положено. Я официально плачу деньги дежурной медсестре, чтобы ночью к ней хотя бы несколько раз подходили – никто даже не заглядывал. Как же так? Бегу требовать объяснений у медсестры – она сменилась. Плачу деньги следующей – результат тот же.
Сын Миша узнав, как её лечат, пришёл в ужас: «Папа! Это же прошлый век! Дай мне поговорить с врачом!». Когда он позвонил, я сидел в кабинете у заведующего отделением реанимации (фамилии не помню, отчество – Марленович). Я протянул ему трубку. После короткого телефонного разговора Марленович возмущённо заявил: «Они будут нас учить, как лечить!..».
– Сын просит хотя бы поменять лекарства, дать более современные.
– У меня их нет. – Потом смилостивился. – Купите – будем давать.
Я немедленно помчался в аптеку, принёс эти лекарства и через дверное окошечко (как в тюрьме) передал две коробочки. Когда назавтра правдами и неправдами прорвался к ней в палату, то узнал, что ей эти лекарства не давали. Стал выяснять – нашли, но уже половины таблеток не было.
Эти дни были наполнены моей лихорадочной, но безрезультатной деятельностью. Ей необходимо было сделать катетеризацию сердца – в больнице «Боткина» не было такого отделения. Лёня Якубович вывел меня на одного из лучших хирургов-кардиологов – тот объяснил, что в их институте сейчас ремонт и все операции отложены.
Доктор Вяльба, который за день до этого приезжал звать Майю обратно на работу, бросился разыскивать своего друга, тоже известного специалиста, тот был в отпуске. Мы с Лёней (он в эти дни был в Москве) заказали билеты на самолёт в Израиль (я – в агентстве «Эль-Аль», Лёня – в «Трансаэро»), но и там и там заявили, что на борт Майю не возьмут без официального разрешения врача. Дать такое разрешение Марленович категорически отказался, заявив, что она должна отлежать в больнице двадцать один день, как положено по инструкции.
– Нужно ждать.
– Чего ждать? Финала? Мы же теряем время! Тогда переведите её в другую больницу, где есть хирургия.
– Надо бы, – согласился он, – но уже пятница, потом суббота и воскресенье – в эти дни не переведут.
– Так почему же вы сразу не перевели? Почему?!
Было ясно, что все разговоры с ним – это глас вопиющего в пустыне. Я связался со страховым агентством в Израиле с требованием прислать врача для её сопровождения в самолёте.
Там ответили, что клерк, который это может решить, сейчас в командировке и приедет только через три дня.
Я позвонил нашему другу-адвокату Дани Миркину – он немедленно вмешался и через два часа пришёл факс о том, что агентство берёт на себя ответственность и в четверг прилетает врач, который будет её сопровождать в полёте. Я взял билеты на нас всех и помчался в больницу.
Это было шестое августа, понедельник. Её уже перевели из реанимации в обычную палату. Конечно, это было ещё рано, она еле-еле приходила в себя. Но, честно говоря, я обрадовался, потому что сюда можно было приходить каждый день, не унижаясь перед Марленовичем, который не разрешал видеться с ней в реанимации. Когда я утром пришёл, она сидела на стуле, радостно улыбалась, рассказывала своим соседкам по палате что-то весёлое и они смеялись.
– Почему ты встаёшь? – испуганно спросил я.
– Не волнуйся, – успокоила она, – мне уже разрешили.
Я отдал ей принесенные полотенце, салфетки, мыло, туалетную бумагу (ничего этого в больнице не было) и банку с овощным супом, который сварила ей Маша. Она попробовала его.
– Вкусно! Если я ещё полежу здесь с месяц, Машенька усовершенствует своё кулинарное мастерство.
Я сел с ней рядом, взял за руку.
– Майюха! Я много думал о нашей жизни – мы оба в делах, мало видимся. Когда ты выздоровеешь, клянусь, мы начнём жить по другому – тебе будет легче, спокойней, веселей. Мы поменяем квартиру, будем много ездить, встречаться с друзьями, больше отдыхать, больше бывать вместе…
Она погрустнела и как-то виновато произнесла:
– Спасибо. Но тогда держи меня. (Она знала. Она уже всё знала).
Наступил мёртвый час – меня выставили из палаты. Когда я уходил, она тихонько произнесла:
– Видишь мою соседку справа? Завтра её выписывают – у них с мужем завтра золотая свадьба. Когда придёшь утром, принеси ей цветы – это её порадует. И не забудь поздравить Нину (нашу родственницу): ей сегодня семьдесят лет.
Это были её последние просьбы, которые я услышал, и опять, как всегда, не о себе.
Счастливый, что ей легче, я помчался домой, порадовал Машу и, на радостях, пригласил её с Пашей вечером в ресторан. В шесть они поехали к ней в больницу. В начале седьмого позвонила встревоженная Маша:
– Папа, за пять минут до нашего прихода, маме стало плохо, её забрали в реанимацию, нас туда не пускают, ничего не сообщают… Позвони им, ты знаешь телефон.
У меня ёкнуло сердце в предчувствии беды. Я лихорадочно набрал телефон реанимации. Дежурный врач сообщил, что она без сознания, что они стараются, но пока плохо… Он ещё что-то произносил невнятное и необходимое в такой ситуации, но я уже понял: её нет. Стал звонить Маше – она закрыла телефон и долго не отвечала. Потом позвонила сама: «Папа, мы едем за тобой». А дальше уже всё, как я написал в прологе: самолет, в котором мы впервые летим с ней в разных отсеках; аэропорт «Бен Гурион», кладбище, масса людей, молитва рава, речи, плач, холмик земли, заваленный цветами; семь дней «шивы», когда сквозь квартиру прошло несколько сот рыдающих друзей, родственников, соседей, ее сослуживцев, ее учениц… И, наконец, опустевшие комнаты, кот Гоша, мяукающий у ее портрета, и я, оглушенный и растерянный, переосмысливающий свою жизнь…
Первого сентября она должна была выйти на пенсию – шестого августа её не стало.
АМПУТАЦИЯ СЧАСТЬЯ (Статья в газете «Вести», сентябрь, 2001 год)
Я должен был написать эту статью сразу после похорон, но не мог, не мог осознать, что тебя уже нет рядом. По сей день рука ещё плохо слушается меня, в сердце как-будто воткнут кол, а из глаз всё ещё текут слёзы – никогда не думал, что во мне их так много.
Тебя оплакиваю не только я – тебя оплакивают и твои дети, внуки, родственники, десятки наших близких друзей, твои сослуживцы, твои ученицы, твои соседи. Беспрерывные звонки из России, Украины, Америки, Германии, Канады – и каждый раз из трубки слышится плач. Ты любила каждого, искренне, радостно, безвозмездно. В твоём сердце было столько любви, что хватало на всех, и на родных, и на незнакомых. Продавцы супермаркета, аптекарь, фотограф, часовщик, рассыльный из магазина – все улыбались тебе и спешили сказать «шалом», потому что чувствовали твою искреннюю доброжелательность. Инвалид с ампутированной ногой каким-то чудом поднялся на наш третий этаж, чтобы поплакать вместе со мной. Соседке-марокканке, узнавшей о твоей смерти, на улице стало плохо. Даже наши растения и цветы, с которыми ты разговаривала, как с живыми, сейчас желтеют и вянут, хотя я их регулярно и добросовестно поливаю.
За те сорок четыре года, что мы прожили вместе, я ни разу не слышал, чтобы ты кого-то ругала, кем-то возмущалась или, не дай Бог, кому-то желала зла, даже если тебя очень обижали. Ты этого просто не умела – ты умела только любить и прощать.
Но больше всех ты прощала меня.
Я был резок, вспыльчив. Говорил обидные слова. Я увлекался другими женщинами, причиняя тебе безумную боль, но ты никогда этого не показывала, делала вид, что ни о чём не догадываешься и только иногда по ночам я слышал твой тихий плач.
Ты хотела детей – я сопротивлялся, привык жить весело и без дополнительных проблем. Когда, наконец, у нас появились дети, ты приняла все заботы на себя: пелёнки, болезни, няни, детские сады, школы… А я сидел в кабинете за пишущей машинкой или валялся на тахте, обдумывая очередной сюжет. «Папина работа» говорила четырёхлетняя Маша, указывая на тахту. Это когда её пускали в кабинет, а обычно ты не разрешала им входить и мешать папе. Как же! Папа – писатель! Папа – главный! Папа – великий!.. А великой-то оказалась ты: никогда не жалуясь, справлялась со всем, весёлая, радостная, просветлённая, параллельно ещё и работая, потому что сидеть дома не могла, тебя с детства мучили чужие боли и ты бросалась на помощь, отдавая каждому часть своей души. Коллеги-психологи укоряли: «Майя, надо ставить защиту, нельзя все проблемы пропускать через себя, вы так долго не выдержите!». Тебя учили, как защищаться, как держать дистанцию. Ты слушала, соглашалась, но делала всё по-своему и, наверное, именно твоё сопереживание так помогало людям и поэтому они так стремились к тебе.
Сейчас, оглядываясь назад, я ещё раз поражаюсь: как ты смогла, как ты успела, приехав в Израиль одиннадцать лет назад, выучить язык, читать лекции на иврите, писать статьи; работая в министерстве Просвещения, параллельно окончить Тельавивский университет, десятки каких-то специальных курсов, открыть свой курс в колледже «Семинар Киббуцим» и, выпустив шестьдесят русских учениц, уже израильских специалистов, открыть новое направление в стране: русские психологи для русских семейств.
Господи! Как же тебе было тяжело! Так напряжённо работая, ведя всё домашнее хозяйство, ты ещё держала всю нашу семью, постоянно тревожилась обо всех, и днём и ночью. Ты чувствовала боль и страдания не только близких тебе людей – все беды мира проходили сквозь твоё сердце. Однажды ты не могла уснуть, мучила болезненная тревожность. «В чём дело?» – спросил я. «Не знаю, но произошло что-то страшное». И утром мы услышали об урагане в Европе и о тысячах пострадавших. И такое бывало не раз. Я пытался неудачно шутить, утешая тебя: «Майюха, это не тебе ураган, это – для Германии». Но ты не принимала этих шуток, твоё сердце искренне сопереживало чужой беде, чужому горю.