Когда, ещё в Киеве, я переехал в новую огромную квартиру, Артур был одним из её «оформителей».
Гостиную решили делать «под старину». У меня было два старых бронзовых подсвечника. Артуру для симметрии не хватало ещё двух – он тут же соорудил их из жести консервных банок, зачернил на огне газовой плиты – невозможно было определить, какие из четырёх «древнее».
Артур – яркая, самобытная, творческая личность, но его всегда тянуло в бизнес, где он постоянно прогорал, получал кучу неприятностей, приходил в себя и снова испытывал судьбу: открывал или магазин, или ресторан, или бар. Естественно, все они очень скоро заканчивали своё существование, потому что основными клиентами были друзья Артура, с которых он, конечно, никогда денег не брал.
Сейчас живёт в Америке, в небольшом городке, между Нью-Йорком и Бостоном. Имеет дом на берегу озера, который всё время усовершенствует. Дом большой, безразмерный – ему хватит работы до конца жизни. Старший сын – в Одессе, младший – в Германии. В доме только он и жена Ида. Тяга к бизнесу не прошла: купил магазин электротоваров и тут же, естественно, прогорел. И тогда все непроданные телевизоры, компьютеры, телефоны установил у себя в комнатах, в коридорах, в ваннах, в туалетах: можно восседать на унитазе, смотреть сериал и отдавать распоряжения по телефону.
Будучи в Америке, я заехал к нему – мы радостно встретились. Он почти не изменился. Сидели до утра, пили коньяк, вспоминали прошлое, делились планами на будущее: он собирается реконструировать дом, соорудить однорельсовую дорогу до озера и, конечно же, открыть новый бизнес, на котором он, конечно же, опять прогорит.
ПАПА И ЕГО СЕМЬЯ
Упапы было четыре брата и три сестры. Братья – сильные, мужественные, широкоплечие. Особенно выделялся дядя Исаак, он даже служил в российской армии бомбардиром-наводчиком, а туда брали только гренадёров. Существовала семейная легенда, её рассказывали с застенчиво-шаловливой улыбкой и с плохо скрываемой гордостью: когда дядя Исаак на своей свадьбе под крики «Горько!» целовал невесту, у него на ширинке отлетели все пуговицы.
Дядя Ефим, предпоследний по возрасту, был тоже не слабеньким мальчиком, и очень хулиганистым. Когда на уроке в хедере за плохой ответ ребе стал бить его линейкой по руке, дядя Ефим врезал ему в челюсть – ребе рухнул и долго отдыхал на полу. Ефим неделю прятался от деда на чердаке, а братья и сёстры тайком носили ему еду, переданную мамой. Когда дядя подрос, он стал грозою местного рынка и ежедневно делал обход, получая дань от торговок, которые наперебой угощали его овощами, фруктами, сладостями, чтобы задобрить – если он был чем-нибудь недоволен, то просто переворачивал прилавок.
Самый старший, дядя Борис, полная противоположность дяде Ефиму, был благообразным и верующим: рано женился, растил детей, ходил в синагогу и безуспешно старался перевоспитать дядю Ефима.
Самый младший брат, Аркадий, очень отличался от всех братьев, был худым и тщедушным, его называли «поскрёбыш».
Дядя Исаак и дядя Аркадий жили в Сухуми, папа – в Киеве, остальные братья и сёстры – в Николаеве, в большом дедовом доме, с отдельными входами для каждой семьи.
Когда мне было годика четыре, меня повезли в Николаев знакомить с родичами.
Помню деда, высокого, худого, в чёрной шляпе, с большой белой бородой, и бабушку, маленькую, суетливую, заботящуюся о каждом. Дед был строг, малословен, говорил, как приказывал – дети, хотя давно стали взрослыми, всё равно его побаивались и слушались.
Впервые я увидел деда на фотографии, папа показал мне её в поезде. Меня потрясла борода: «Как у деда Мороза!.. А можно, я её отрежу?»
– Конечно! – легкомысленно ответил папа. – Приклеишь себе и станешь маленьким дедиком-Морозиком.
Это было сказано в недобрый час – всю дорогу я обдумывал акцию «обрезания». После первых объятий и поцелуев все сели за стол, дед благословил трапезу и пошла обжираловка вместе с весельем. Братья любили и умели выпить, дед тоже, хотя пил только вино, но много. После обеда все перешли во двор пить чай, а дед уснул в кресле.
Я нашёл ножницы, подкрался к нему и отхватил кусок бороды. Какая-то из тёть, увидев это, чуть не упала в обморок. Потом быстро сграбастала меня и унесла вместе с куском отхваченной бороды. Дом затаился, все ждали скандала. Но дед был горд и самолюбив, этот случай ронял его достоинство, поэтому, подравняв бороду, он даже не обмолвился о случившемся, только стал держаться от меня подальше.
– Я же пошутил! – оправдывался папа. Но мама не могла успокоиться:
– Хорошо, что ты не посоветовал ему отрезать дедушке ещё и нос!
По общему определению папа был самым красивым из братьев, сёстры обожали его, гордились им, и наперебой носили ему записки от своих подруг, влюблённых в папу.
И ещё: папа был миротворцем, он гасил вспыхивающие родственные конфликты, сводил поссорившихся, призывал к миру.
– Скажи доброе слово! – учил он меня. – Это же не стоит ни денег, ни усилий, а человеку приятно. Сын, помни: добрые слова лечат и продлевают жизнь! Говори их почаще, не жалей, не экономь – говори!..
Эх, папа, папа! Я ведь не внял твоему призыву. Надо было вбить в меня этот великий, мудрый завет, не знаю как, может, ремнём или даже плёткой, но надо было, надо!.. Я ведь так мало подарил добрых слов и родным, и близким, и самым любимым!..
А как они нуждались в них, здесь, на Земле!
Теперь, когда их нет, я кричу эти слова им вдогонку – дай Бог, чтоб они их услышали там, на Небесах!.. Ты это на себе испытал: я любил тебя, но никогда не был ни ласков, ни нежен: «Мужчина должен быть сдержан!» – Господи, кто научил меня этому идиотизму!..
Я очень виноват перед тобой, папа! Помнишь, когда ты уже был на пенсии, ты повёл меня в какой-то магазин за вечно дефицитными фруктами, к одному из твоих приятелей-завмагов. Когда ты работал, он зависел от тебя и всегда был очень любезен и предупредителен. А теперь, когда ты уже не был ни проверяющим, ни экспертом, принял нас очень прохладно, заставил ждать потом снисходительно велел отпустить нам немного яблок и мандарин. Сейчас я понимаю, как страдало твоё самолюбие, особенно, потому что это было при мне. Я должен был поддержать тебя, пошутить, успокоить, но не сделал этого, потому что тогда не понимал. К концу жизни ты очень болел, нефрит отравлял твою кровь. Гемодиализ был доступен только слугам народа, в больницах ЦК. Наши друзья-врачи делали максимум, что могли: ежемесячно вливали тебе в вены кровозаменители, разбавляя концентрацию смертельной отравы – это продлевало тебе жизнь, но не на долго. Последний месяц ты уже не покидал больницы. Когда приехал Лёня, мы упросили отпустить тебя на пару часов и привезли домой. Мы сидели за столом, радовались, что вся семья в сборе, болтали, шутили. Внешне ты тоже участвовал в разговоре, но ты уже был вне дома, вне семьи, ты уже попрощался с нами, ты уже уходил. Надо было обнять тебя, согреть, сказать, что ты нам очень нужен, что мы не хотим тебя отпускать… Держать надо родных и любимых, держать на Земле, держать!.. А мы тебя отпустили. Прости нас, папа, прости!
Последние дни он уже был в бессознательном состоянии, на минуту приходил в себя и снова засыпал. Лоб его был раскалён, температура – выше сорока, он тяжело дышал, в горле всё время что-то булькало – это выкипала папина жизнь.
На всю жизнь запомнил его последнюю фразу: «Господи! Во что превращается человек!».
НАША МАША И ЕЁ НЯНИ
В 1966-ом году родилась Маша. Я долго сопротивлялся, боялся новых сложностей, новой ответственности. Да и заработки тогда ещё у меня были не регулярными. Но Майя буквально выплакала её. Дошло до того, что она однажды, рыдая, произнесла:
– Если ты боишься – клянусь, я буду сама воспитывать, ты сможешь уйти – я освобождаю тебя от любых обязательств!
(«…Я Машку не хотел – была промашка, Была промашка – появилась Машка!..»)
Папа и мама тоже поддерживали Майю. Однажды папа посадил меня рядом, положил руку на плечо и сказал:
– Сын, помни: когда рождается ребёнок, Бог всегда помогает: у тебя и дела пойдут лучше, и заработки.
(И он, как всегда, оказался прав!)
Беременность была тяжёлой, несколько раз Майе приходилось ложиться в больницу на сохранение. Кроме того, у неё был отрицательный резус-фактор, врачи пугали осложнениями при родах. В Институте переливания крови, где у нас было много друзей, ей порекомендовали в течение последних трёх месяцев ежедневно съедать порцию сырой печёнки, с каждым разом увеличивая её количество. Это было страшное надругательство над организмом: Майя мучилась, давилась, рвала, но всё равно заталкивала в себя нужную порцию – это был великий подвиг во имя любви к ещё не родившемуся ребёнку!
Маша родилась крупной, глазастой и крикливой. Начались поиски нянь, которые в то время были очень дефицитны. В бюро Добрых Услуг на нянь была огромная очередь, поэтому Майя добывала их через друзей, соседей, а иногда, просто подбирала на улице.
Наша первая няня оказалась профессиональной алкоголичкой: она выпила все наши духи, дезодоранты, лосьоны… Даже крем для бритья оказался выдавлен: очевидно, она им закусывала. Но самое страшное, как мы узнали потом, няня, с Машей на руках, ходила к винному магазину, где у неё были друзья-собутыльники, причём, так часто, что Маша ещё долго узнавала всех районных алкоголиков и делала им ручкой!
Следующая няня была благообразной старушкой, чистенькой, ухоженной, что нас очень обнадёживало. По утрам, Майя готовила для Маши еду на весь день, раскладывала по баночкам, писала, что давать, когда давать, и, спокойная, уходила на работу. Но почему-то вечерами Маша была страшно голодна и жадно съедала ужин, требуя добавки. «У дитя хороший аппетит», – объясняла няня, и это нас радовало. Но однажды, что-то забыв, Майя утром вернулась домой и увидела, как няня, вытряхнув в глубокую тарелку содержимое всех баночек, с аппетитом хлебает это, а рядом сидит Маша и жуёт хвост селёдки.