Это было самое весёлое новоселье в моей жизни: стимулировали молодость и роскошная квартира. Веселье переполняло, мы дурачились всю ночь, пели импровизированные частушки, танцевали до изнеможения. Артур добрался до Майиных вещей и каждый раз появлялся в новом платье, устраивая полустрептиз… На балконе стоял огромный торт, который не поместился в холодильнике: он был диаметром, наверное, с полметра. О торте знали, торт ждали. Когда все изрядно выпили, муж моей двоюродной сестры Гена решил прогуляться по балкону и в темноте наступил на торт. Он вышел оттуда с прилипшей к туфле половиной торта. Гости стали хохотать, а я скомандовал: «Стоп!», и все бросились к нему срезать чистые куски, а ему объявили, что он теперь не получит ни крошки – пусть облизывает свою туфлю. С тех пор Гена получил кличку – Тортодав.
Наутро мои одесситы спросили, какую комнату, в каком стиле оформлять? Я ответил, что мы хотим кабинет – модерн, холл – в народном стиле, а гостиную – под старину. Говоря о старине, я рассчитывал на свой запас «дров», как называла их Майя. Помните, я уже рассказывал, что мой тесть, Ефим Наумович, возвращаясь после войны, чтобы использовать предоставленный ему товарный вагон, загрузил его мебелью из своей редакции. Все кресла, столы, шкафы были из очень хорошего дерева, с резными досками, со львами и драконами, но всё это было старое, дряхлое и буквально рассыпалось на глазах. Когда тёща вернулась из колхоза, привезя заработанные за три года деньги, они решили наконец купить новую мебель, а эту выбросить, в буквальном смысле: они её сбросили с балкона, чтобы не тащить с восьмого этажа. Но перед этой акцией, я, с помощью топора, отбил от кресел и шкафов всех львов и драконов, и хранил их несколько лет, до переезда в эту квартиру.
Когда Артурчик и остальные увидели моё «богатство», они восторженно заохали и приказали:
– А теперь, катитесь из дому, и ты, и Майя. Возвращайтесь к вечеру!
Вернувшись, охали уже мы, убедившись, что наши заказы выполнены и заложена основа для дальнейшего оформления комнат. Например, в кабинете, где уже стояла купленная красная кушетка, ребята покрасили все плинтусы в такой же красный цвет и повесили, привезенные с собой, красные гравюры. В гостиной наше пожелание реализовали ещё больше: стеклянная дверь из гостиной в кабинет была обрамлена моими тёмно коричневыми львами и драконами, и напоминала дверь какого – то старинного замка. Это ощущение усиливала большая витиеватая дверная ручка из меди, которую моя бабушка Люба отвинтила от своей входной двери и подарила нам к новоселью. Вокруг двери, на стене, висели медные подсвечники, купленные в какой-то комиссионке, и замысловатые, чернённые, которые, как я уже писал, неиссякаемый Артур соорудил из консервных банок.
На дверное стекло требовался витраж. Я объявил конкурс на создание герба Каневских и победила Кити: щит, в виде театральной маски, который, как два копья, пересекают две авторучки, а над щитом – голова смеющегося коня (и у меня, и у Лёни, была кличка – Конь). Когда этот герб появился на стекле, обрамлённом резными львами и драконами, стало казаться что из этой стариной двери сейчас выйдет рыцарь, в шлеме и в латах.
И так, в каждой комнате, руками мастеров были сделаны наброски для дальнейшего оформления. Но тёмную комнату я им трогать не дал: там я запланировал сделать бар – это будет моя личная игрушка и создать её я должен сам!
Я нарисовал стойку бара, придумал форму табуреток, форму полок, место для фонарей и для вентилятора. Проект был одобрен всей семьёй – требовался исполнитель, и вскоре появился столяр Ваня, золотые руки, но и золотое, лужёное горло – Ваня пил водку, как пустыня пьёт дождь: никогда не насыщаясь. Прежде всего, он построил стойку. Поработав час, максимум, полтора, Ваня садился за эту стойку и требовал бутылку. Сам пить отказывался – только со мной, я ему нужен был для интеллектуальной беседы. Отказаться было нельзя – он обижался и грозил уйти навсегда. Хороший столяр был дефицитным и, чтобы его не потерять, мне приходилось каждый вечер распивать с ним по бутылке.
Когда Ваня был пьян (а пьян Ваня был всегда), он становился ещё и дамским угодником и начинал ухаживать за Майей. Я умолял её вести с ним сложную игру, не лишая надежды, потому что соседка напротив, у которой тоже был ремонт, уже строила ему глазки, переманивая к себе. Конечно, Ваня мог закончить весь бар максимум за неделю, но он растянул работу на полтора месяца, чтобы иметь дармовую бутылку водки, собеседника-интеллигента и женщину для перспективы.
Но терпели мы не зря, он сделал здорово, бар был красив и завлекателен: ярко красная изогнутая стойка, такого же цвета высокие табуреты, полки, фонари. Одна стенка – из обожженного дерева, другая – в разноцветных этикетках, на полках – десятки всевозможных бутылок, импортных и отечественных. Между бутылками – светящийся череп, старинные керосиновые лампы, медный писающий мальчик, со струёй в виде штопора…
Бар стал сердцем квартиры. Гости, сколько бы их не было, пренебрегали всеми нашими комнатами и набивались в бар, стояли впритык друг к другу, как сельди в бочке, но это им не мешало: пили, курили, опять пили, апробировали каждую импортную бутылку, не пренебрегая и отечественными. По Киеву прошёл слух, что единственный бар, работающий после двенадцати – это у Каневского. Представляете, что началось! У нас всегда бывало много гостей, но при наличии бара пропускная способность квартиры приблизилась к пропускной способности коктейль-холла.
Однажды Майя похвалила трехлетнюю Машу:
– Ты – молодец, ты сегодня хорошо кушала, как волк.
Но Маша поправила её:
– Как гости.
В то время я уже был членом Союза кинематографистов и членом Союза театральных деятелей, и мне периодически стали присылать всяких иностранных гостей, чтобы показать, как живут советские писатели. Сначала меня это забавляло, а потом надоело, и я решил отделаться от этих визитов. Случай представился очень скоро: меня настоятельно попросили принять какого-то известного французского журналиста вместе с переводчиком. Я поводил их по квартире, француз изумлялся оформлению каждой комнаты, восхищался моим гербом, а когда я ввёл его в бар, он просто пришёл в экстаз. Но я ему объяснил, что нечему удивляться, потому что у каждого советского писателя есть аналогичный бар, который ему необходим для вдохновения, что в Союз Писателей не принимают, пока у тебя нет бара, а если ты ещё не в состоянии сам сделать себе бар, то тебе его делает государство… Совершенно потрясённый этой информацией, француз лихорадочно её записывал… Назавтра мне в ужасе позвонил какой-то чиновник:
– Что вы ему наговорили?! Он же всё это опубликует!
– А вы больше не присылайте ко мне иностранных гастролёров, – ехидно улыбаясь в трубку, ответил я.
Но гостей хватало и без иностранцев. Радушная хозяйка Майя, приходя с работы, успевала приготовить много разных блюд (она готовила быстро, радостно и очень вкусно). Даже когда она голодала, пытаясь избавиться от своих болезней, ей всё равно приходилось стоять у плиты, потому что поток гостей не иссякал. Тогда она протягивала мне ложку какой-нибудь подливы и просила:
– Попробуй, достаточно ли соли?
(Во время голода ей этого делать было нельзя)
Голодала она по методе Брегга: один день в неделю, три дня в месяц, десять дней в квартал, и раз в году – голодала по месяцу. Когда я читал, что кто-то где-то объявил голодовку, не ест уже целых три дня, и об этом трубят все газеты, я призывал Майю:
– Мне обидно: ты тихо голодаешь и об этом никто не знает – преврати свою голодовку в политическую, то в защиту Манолиса Глезоса, то за свободу Анджелы Дэвис – и весь Мир будет тебе аплодировать!..
Конечно, её сила воли не могла не вызывать восхищения.
– Как ты можешь? – поражался я, когда она на двадцатый день голода бежала в магазин и возвращалась с продуктами.
– А мне легко, я как будто летаю.
Однажды я решил проверить и свою волю, проголодал двое суток, после чего заявил Майе:
– Знаешь, я мог бы голодать ещё, но дни стали очень длинными и унылыми: исчезли завтраки, обеды, ужины – мне стало скучно жить.
И я вернулся к застольям.
СТАРАЯ ГВАРДИЯ САТИРЫ И ЮМОРА
Владимир Соломонович Поляков – молодым это имя сегодня не известно, а в шестидесятые-семидесятые годы он был одним из самых популярных писателей-юмористов: на его произведениях вырос и победно стартовал Аркадий Райкин, его сценки и монологи читали на всех эстрадах Советского Союза, во многих театрах шли его пьесы и, наконец, фильм «Карнавальная ночь, по сценарию Полякова и Ласкина, стал непревзойдённым шлягером тех лет и открыл стране талант Людмилы Гурченко.
Неугомонный и творчески одержимый, Поляков в конце шестидесятых сотворил невозможное: организовал Театр миниатюр, стал его художественным руководителем и с огромным успехом гастролировал по стране. Во время гастролей в Киеве, он пригласил меня и Роберта к себе в гостиницу, чтобы посмотреть на «племя молодое, незнакомое».
Мы мило пообщались и оставили ему две сценки, которые, как нам казалось, могли войти в репертуар его театра. Через два дня он снова пригласил нас для разговора. В просторном номере сидело ещё несколько артистов театра.
– Ну, что ж, мальчики, мы все прочитали ваши миниатюры и считаем, что они интересны, – произнёс мэтр. – Я их включаю в послезавтрашний спектакль.
Мы с Робертом очень обрадовались.
– Спасибо, – поблагодарил я и поинтересовался. – А что значит, послезавтрашний спектакль?
– Этот, сегодняшний, спектакль мы закрываем в мае и готовим новый, – объяснил Поляков. – Выпускаем его в сентябре, работаем год, потом приступаем к следующему, в который и войдут ваши миниатюры.
– Это значит, только через полтора года? – огорчённо уточнил Роберт.
– Приблизительно, так, – подтвердил Поляков.
Я забрал лежащие на столике две наших сценки и встал.
– Ещё раз спасибо, Владимир Соломонович, за добрые слова, но мы не хотим столько ждать. Я надеюсь, мы найдём коллектив, который поставит их не послезавтра, а сегодня.