Поляков явно не ожидал такой реакции. Его лицо покрылось красными пятнами, он раздражённо и резко произнёс:
– Ну, знаете… В вашем возрасте, в вашем положении я был бы счастлив, если б столичный театр включил мои работы в свой репертуар!
Как сообщил потом Роберт, моё лицо покрылось такими же пятнами.
– Значит, мы, в своём возрасте, находимся в лучшем положении, чем вы были в нашем!
И мы ушли. Естественно, Поляков был возмущён до глубины души. Мне потом рассказывали, что если при нём упоминалась моя фамилия, он тут же сопровождал её не лестными эпитетами «дерзкий», «наглый», «самонадеянный мальчишка»… Я понимал, что в его лице приобрёл пожизненного недоброжелателя.
Именно в эти годы началось моё активное содружество с московскими газетами и журналами: «Литературка», «Советская культура», «Труд», «Неделя», «Крокодил», «Юность», «Собеседник»… Я много и регулярно публиковался, эти публикации сделали фамилию популярной, не эстрада, не театры, а именно, рассказы в газетах и журналах с миллионными тиражами: их читали, обсуждали, пересказывали друг другу по телефону. Существовал повышенный интерес к сатире и юмору, страницы, на которых их публиковали, просматривали в первую очередь. «Клуб «12 стульев» находился на последней полосе «Литературной газеты» и я, на каком-то их юбилее, пошутил, что им никогда не простят того, что они приучили Советский народ читать по-еврейски, справа налево.
В те же годы в подмосковном Доме творчества состоялся первый всесоюзный семинар драматургов эстрады (эти семинары потом стали регулярными).
Мы получили приглашения, Роберт поехал первым, а я, из-за каких-то семейных обстоятельств, – на два дня позже.
Когда я с чемоданом вошёл в комнату Роберта, он спросил:
– Знаешь, кто подошёл ко мне, как только я приехал?.. Поляков. Угадай, какие были его первые слова?
– Представляю!
– Нет. Такого ты представить не можешь. Он спросил: «А где Сашенька?»
– Врёшь!
– Клянусь!
Выйдя в коридор, мы сразу столкнулись с Поляковым. Он радостно улыбнулся и обнял меня:
– Вы – молодчина! Читаю ваши рассказы и радуюсь. Хочу с вами дружить.
Я был искренне растроган, тоже обнял его и виновато произнёс:
– Спасибо, Владимир Соломонович! Простите меня за…
– Стоп, стоп, стоп! – прервал он меня. – Забудем прошлое, начинаем новую жизнь.
Согласитесь, что так поступить мог только большой человек, мудрый и душевный. Таким он и был. Почти после каждой моей публикации в Киев приходила телеграмма от Полякова: «Чудесный рассказ, поздравляю, горжусь нашей дружбой», или: «Ура, здорово, так держать». Он принадлежал к тому вымирающему племени известных писателей, которые считали своим долгом помочь и поддержать начинающих.
Во время войны Соломоныч работал во фронтовых газетах и журналах, часто встречался с Брежневым, и между ними даже возникли своего рода дружеские отношения. Когда его театр ещё не встал на ноги, не было помещения для репетиций, артисты не получали зарплаты (репетировали у него в квартире, он кормил актёров и сам давал им какие-то деньги), друзья посоветовали ему обратиться к Брежневу, который уже скушал Хрущёва и стал Генеральным Секретарём ЦК. Поляков позвонил в Приёмную, представился и попросил свидания с Ильичём № 2. Ему пообещали доложить, но прошло много времени, никто не отзывался и Соломоныч забыл о своей просьбе. Спустя несколько месяцев раздался звонок, в трубке прозвучал мужской голос:
– Здравствуй, Володя, это – Леонид Ильич.
Поляков, которого часто разыгрывали, и который неоднократно разыгрывал других, недовольно произнёс «Ладно, ладно, в другой раз! Я сейчас занят!» и положил трубку.
Телефон снова зазвонил и уже другой голос, раздражённо потребовал: «Не кладите трубку! С вами говорит Генеральный Секретарь ЦК Компартии СССР!» И через секунду снова раздалось:
– Володя, здравствуй, это – Леонид Ильич. Ты хотел меня видеть – приходи.
Ошеломлённый Соломоныч уже понял, что это не розыгрыш и выдавил из себя:
– Когда?
– Сегодня в пять часов, у меня есть время.
От растерянности Поляков, неожиданно для самого себя, вдруг брякнул:
– В пять не могу, у меня репетиция.
– Жаааль, – протянул Брежнев. – Ладно, в другой раз – хлопцы тебе позвонят.
Положив трубку, Владимир Соломонович готов был биться головой об стенку. Он рвал на себе остатки волос и поносил себя последними словами: «Старый дурак! Столько ждать этой встречи и отказаться! «У меня репетиция! «– тоже мне Станиславский!»…
Через неделю встреча с Брежневым всё же состоялась. Сентиментальный Генсек специально принёс из дома пожелтевшую фотографию, где они оба были запечатлены в гимнастёрках, вспоминал фронтовую жизнь, прослезился. Потом стал жаловаться на своих соратников в ЦК партии и правительстве, мол, ни на кого нельзя положиться, за всеми нужен глаз да глаз. Потом налил себе и гостью коньяка, выпили за фронтовых друзей, Брежнев снова прослезился, обнял Соломоныча, проводил его до дверей кабинета и вдруг вспомнил:
– Погоди! Ты же ко мне за чем-то пришёл? Говори.
Поляков выложил ему свою просьбу, Брежнев вызвал референта, дал команду «Помочь!», и судьба театра была решена.
Последние пятнадцать лет жизни у Полякова было такое хобби: разведясь с первой женой, он стал периодически жениться на молоденьких, в основном, на актрисах своего театра.
Ритуал был неизменен: каждой новой жене он покупал дорогую шубу, строил новую квартиру, после чего жёны бросали его, и он снова женился, снова покупал и снова строил. Юрий Тимошенко рассказал мне, как однажды, когда они оба уже выпили изрядную долю алкоголя, он решился спросить у Полякова:
– Володя, ты же понимаешь, что двадцать-тридцать лет разницы в возрасте – это приговор: они не могут не изменять тебе!
На что Соломоныч ответил:
– Я знаю. Но лучше есть торт в коллективе, чем грызть сухарь в одиночку.
Своим Театром миниатюр Поляков руководил десять лет, потом, устав от постоянных нападок и давления «вышестоящих инстанций», вынужден был уйти. Под его руководством театр, конечно, был событием на эстраде: привлекая к режиссуре лучших мастеров, он высоко поднял уровень спектаклей; оттуда вышли известные артисты: Зиновий Высоковский («пан Зюзя»), Рудольф Рудин («пан Гималайский»), певица Эльвира Урузбаева, исполнительница популярной тогда песни «Наманганские яблочки» (одна из жён Полякова) и многие другие.
Последние годы своей жизни Поляков жил на улице Яблочкова, в новой кооперативной квартире, которую построил в связи с новой женитьбой.
Его жена Ольга, красивая, сексуальная, узывная, – представляю, как ему было трудно держать её в узде. Если в гости приходили мужчины, она вела себя довольно бесцеремонно, особенно, когда выпивала, и позволяла себе такие «пассажи», которые были ему, конечно, не приятны. Поэтому я старался бывать у них пореже, чтобы не ставить его в щекотливые ситуации. Мы ходили вместе на концерты, на просмотры новых спектаклей, вместе пришли на юбилей Виктора Ардова.
Поляков был уже болен и слаб, но голова его оставалась ясной, он писал смешно, сочно, образно. Почти каждый год у него выходила новая книга рассказов или воспоминаний. Он дарил мне их с трогательными надписями, но последнюю книгу я не успел получить – он умер, рано умер, не дожив до семидесяти.
Вместе с Поляковым и Ласкиным, руководителем первого всесоюзного семинара драматургов Эстрады был Александр Абрамович Хазин. Его имя стало широко известно после того, как он, вместе с Анной Ахматовой, Дмитрием Шостаковичем, Михаилом Зощенко, попал в разгромное постановление ЦК, инициированное тогдашним идеологом партии Андреем Ждановым. Он фигурировал там как «некто Хазин», написавший пародийную поэму «Возвращение Евгения Онегина в Петербург», «порочащую наше Советское общество». До сих пор помню строчки, которые там цитировались:
«В трамвай садится мой Евгений,
О, бедный, бедный человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещённый век.
Судьба Евгения хранила —
Ему лишь ногу отдавило
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали «Идиот!».
Онегин вышел на площадку,
Хотел дуэлью кончить спор,
Полез в карман, но кто-то спёр
Уже давно его перчатки —
За неименьем таковых,
Смолчал Онегин и притих».
Хазин был очень талантливым писателем, которого всю жизнь старалась перемолоть бетономешалка советской идеологической обработки. В одном из стихотворений он писал о себе:
«…Бросать курить мне не было резона,
Ведь я, друзья, в такое время рос,
Когда одна строка из фельетона
Была страшнее сотен папирос».
По его словам, он «утром был бит, а вечером поднят на щит», причём, на щит вечером поднимали именно за то, за что били утром. Седоволосый, с красивым, добрым лицом, он никогда никого не ругал, не поносил, если иронизировал, то только в свой адрес.
Помню, на одном из его занятий, мы все, наперебой, рассказывали ему о запретах цензуры, о тупости и перестраховке редакторов, о невозможности донести свежую мысль, и с надеждой спрашивали: «Когда? Когда станет легче?».
Хазин улыбнулся, указал на свои седые волосы и произнёс:
– Сколько я живу, столько слышу этот вопрос: «Когда будет легче?»… Друзья мои, исходя из опыта моей жизни, могу твёрдо заявить: «Лучше не будет! Будет хуже! Поэтому не тешьте себя надеждой, а учитесь работать в этих невыносимых условиях».
На заключительном банкете я произнёс тост за постановление партии и правительства, благодаря которому впервые познакомился с творчеством Александра Абрамовича.
После окончания семинара, в министерстве культуры состоялось подведение его итогов.
По чьему-то недосмотру, доклад о работе семинара делал Хазин. Этот доклад был написан, как сатирический монолог, умный, острый, обличающий душителей юмора и сатиры.