Во время его выступления, в знак протеста, из зала вышли заместитель министра культуры Кухарский и два работника отдела пропаганды ЦК. После доклада разгорелись страсти.
Толпа верноподданных лизоблюдов, как свора собак, набросилась на Хазина, обвиняя его в «очернении действительности», в «искажённом отображении Советской Сатиры, которая идёт правильным путём под руководством нашей мудрой партии» и так далее, и так далее. Такие как Поляков, яростно защищали Хазина и благодарили его за честность. Вернувшийся в зал замминистра угрожающе заявил, что «мы ещё разберёмся и сделаем выводы». По существующему ритуалу, докладчику полагалось заключительное слово.
Александр Абрамович вышел на трибуну со своей неизменной улыбкой и произнёс:
– Моё заключительное слово будет очень коротким. Я задам только один вопрос: «Миссионер, которого съели, выполнил свою миссию или нет?»
И ушёл под гром аплодисментов.
А теперь – несколько слов о Борисе Савельевиче Ласкине.
Большой, высокий, внешне очень серьёзный, он рассказывал безумно смешные истории, даже не улыбаясь, только в глазах прыгали бесенята. Кроме пьес, киносценариев и многочисленных юмористических рассказов, Ласкин был ещё и автором двух очень популярных в то время песен, ставших советской классикой: первая – «Три танкиста», вторая – «Спят курганы тёмные».
И он, и Поляков, славились и как любители розыгрышей и всевозможных озорных проделок.
Например, они много лет играли в детскую игру «Замри!». Тот, кому адресовалась эта команда, обязан был застыть, где бы он не находился. Однажды, на приёме у крупного чиновника Госкомитета кинематографии, когда Поляков, жестикулируя, рассказывал о каком-то новом проекте, Борис Савельевич шепнул ему «Замри!» и Соломоныч застыл в идиотской позе с поднятыми руками. Удивлённый чиновник испуганно спросил: «Что с ним?»
– Осложнение после гриппа, – объяснил Ласкин и, сжалившись, шёпотом разрешил Полякову. – Отомри!
Конечно, тот не оставил друга безнаказанным и, когда в разговор вступил Борис Савельевич, мстительно прошептал: «Замри!» и тот застыл в такой же дурацкой позе. А совершенно обалдевшему чиновнику Поляков объяснил:
– Он от меня заразился.
Однажды, когда мы поминали Владимира Соломоновича, Ласкин рассказал мне ещё одну его уморительную проделку.
Они встречали Новый Год, вместе с Райкиным, Мироновой и Менакером, Мировым и Новицким и ещё с несколькими своими коллегами. Договорились, что все будут в карнавальных костюмах… Кто-то пришёл, переодетый в пирата, кто-то в рыцарских доспехах, кто-то в шкуре обезьяны…
Не было только Полякова. До Нового Года оставалось уже всего пятнадцать минут, десять, пять… По телевизору объявили о выступлении вождя. И тут раздался звонок, все бросились открывать дверь. В парадном стоял Поляков, раздетый, в одних плавках, худой, посиневший от холода, а к плавкам был привязан за лапки такой же худой и синий цыплёнок, голова его болталась где-то внизу, между Поляковских колен. Соломоныч влетел в переднюю, стал подпрыгивать и махать руками, как крыльями, приговаривая:
– Я – цыплёнок! Я – цыплёнок!.
Вождя, конечно, никто уже не слушал, потому что все свалились на пол от хохота.
Когда я наблюдал за Поляковым, Ласкиным, Хазиным, когда я слушал их весёлые истории, игры, розыгрыши, я восхищался и удивлялся, как им удалось до конца жизни оставаться озорными, хулиганистыми мальчишками! А потом понял: именно это и спасло их, помогло сберечь чувство юмора, порядочность и доброту – среди тупости, ханжества и жестокости. И тогда я вывел для себя формулу: «Талант – это сохранённое детство».
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О ЛИКЕ
После того, как я написал Лике о своей предстоящей женитьбе, писем от неё не было дней десять (До этого – письма приходили ежедневно). Потом пришло письмо, в котором не было ни упрёков, ни сожалений – она просила лишь об одном: чтобы я разрешил ей приехать в Киев и провести со мной несколько дней до моей свадьбы.
Майя знала о существовании Лики. Я рассказал ей об этой просьбе. Она посмотрела на меня своими не по возрасту мудрыми глазами и спросила:
– Понимаю, что ты хочешь с ней встретиться?
– Да, – ответил я. – Было бы жестоко ей отказать. Тем более, я чувствую себя перед ней очень виноватым.
Только сейчас я осознаю, каким мучительным испытанием для моей будущей жены было это моё желание и как тяжело было ей тогда ответить мне так, как она ответила, спокойно и даже с улыбкой:
– Значит, пригласи её – я на это время исчезну из твоей жизни.
А тогда я, холодный эгоист, об этом даже не подумал – я был очень доволен, что не придётся скрываться и прятаться, сообщил Лике, что жду, и вскоре уже встречал её на вокзале. Она приехала с двумя чемоданами, один из которых был с моими вещами, которые я оставил в Алма-Ате, рассчитывая вернуться. Марик отдал мне ключи от квартиры его тёти, которая в это время была в доме отдыха, и я поселил туда свою гостью.
Лика провела в Киеве неделю. Я водил её в парки, на пляжи, на Днепровские склоны, в рестораны… Но её ничего не радовало – исчезла лихая мальчишеская улыбка, она была печальна и часто плакала. Перед отъездом сказала:
– Для того, чтобы жить дальше, я должна получать от тебя письма. Дай слово, что ты будешь мне отвечать, хотя бы раз в месяц, даже по полстранички!
Я пообещал, но, слова не сдержал. На этот раз, не из-за своей безответственности, наоборот: я не хотел калечить жизнь этому чистому и бесхитростному существу.
Я верил, что она меня, действительно любит, меня мучило чувство вины, которое поддерживали во мне мои алма-атинские друзья. Они писали, что она ни с кем не встречается, постоянно звонит и разговаривает только обо мне, а в мае пригласила их всех отпраздновать мой день рождения, сама всё приготовила и накрыла стол, поставив во главе его мою фотографию. Я понимал, что мне надо постараться помочь ей забыть меня. Потому, хотя письма от неё продолжали ежедневно приходить на главпочтамт, я отвечал всё с большими временными промежутками: раз в два месяца, в три, в четыре, и через год вообще перестал откликаться.
Однажды, когда я был у родителей, раздался звонок – звонила Ликина мама. Она сказала примерно следующее.
– Вы испортили жизнь моей дочери, заставили её страдать!.. Вы догадываетесь, что я вас ненавижу?.. Но я вынуждена просить вас: позвоните Лике, поговорите с ней, а если сумеете, повидайтесь – она очень тоскует, меня пугает её состояние, она может тяжело заболеть!..
Я немедленно заказал разговор с Алма-Атой. Когда назавтра в трубке раздался Ликин голос, я его не узнал – он был изменившийся и очень слабый.
– Что с тобой? – испуганно спросил я.
– Я хочу тебя видеть.
– Лика, но так нельзя! Мы же договорились.
– Ты перестал писать. Я не могу. Мне надо тебя увидеть.
Я вспомнил разговор с её матерью, её опасения.
– Хорошо. В конце месяца я буду в Сочи – прилетай.
Когда я увидел её в аэропорту – испугался: она напоминала Лесковских чахоточных барышень: какая-то нереальная, прозрачная, эфемерная.
– Ты больна?
– Нет. Просто ты не писал. Я хотела умереть.
Она произнесла это тихо, спокойно, как нечто давно решённое.
Я понял, что это серьёзно, что приручив, отвечаю, и с тех пор периодически писал ей или звонил… Я умолял её встречаться с ребятами, ходить на вечеринки, ездить на пикники – взял с неё слово, что она это будет делать.
Как-то, когда я позвонил, она, не поздоровавшись, произнесла:
– Ты имеешь право больше не звонить и не писать.
– Почему это вдруг? – удивился я.
– Я тебе изменила. Он кубинец, его зовут Фидель, он очень похож на тебя – я сама подошла к нему на улице. Он решил, что я – гулящая, и сразу пригласил к себе. Я пошла и осталась. Но он меня выгнал, потому что я всё время называла его Шуриком.
С большим трудом мне удалось её убедить, что я прощаю её и не сержусь.
Всё это продолжалось ещё лет десять.
Однажды, когда я опять был в Сочи, пришло извещение с междугородней станции, меня вызывала Алма-Ата. Конечно, это была Лика.
– Тут в длительной командировке один московский инженер. Он влюбился в меня, просит уехать с ним и выйти за него замуж. Я подумала: если буду жить в Москве, мы же сможем с тобой иногда видеться, правда?
– Да, да, да! – закричал я в трубку.
– Он о тебе знает. Я поставила условие, что должна попрощаться с тобой – он согласен. Можно, я к тебе прилечу?
Мне надо было сразу после Сочи быть в Москве: там шли репетиции моего спектакля «Билет в Токио», посвящённого предстоящей Олимпиаде, и режиссёр Илья Рахлин требовал моего присутствия.
– Очень хорошо! – узнав об этом, обрадовалась она. – Я скажу, чтоб он не ждал моего возвращения в Алма-Ату – я из Сочи вместе с тобой поеду прямо в Москву.
Она прилетела, мы провели вместе медовую неделю прощания, потом, в отдельном купе, доехали до Москвы. На вокзале меня ждала машина. Я посадил в неё Лику и повёз её к будущему мужу.
– Мне страшно, постой в подъезде, пока я не поднимусь, – попросила она, закрыла глаза, чмокнула меня в плечо и с разбегу, как с обрыва в реку, бросилась в лифт.
В подъезде стояла тишина. Лифт беззвучно поднимал её на седьмой этаж. И в этой тишине я вдруг физически ощутил, что она от меня уходит, уходит, уходит… Что я отпустил, оттолкнул, своими руками передал другому что-то уникальное, сказочное, неповторимое… Ещё несколько секунд тишины – это она звонила. Потом дверь открылась, раздались голоса: «Лика!.. Лика приехала!», дверь хлопнула и снова наступила тишина. А я остался один в этом чужом подъезде, поникший, растерянный и обворованный – обворованный самим собой.
Как часто потом, в похожих ситуациях, когда приходилось расставаться с любящими или искренне увлечёнными женщинами, резать по живому, принося боль и страдание, я думал: «Ну, почему? Почему я не родился в те времена, когда можно было иметь свой гарем?.. Не надо такого большого, как у царя Соломона: я бы не потянул на две тысячи наложниц, ни физически, ни материально!.. Мне бы маленький, кооперативный, на десять персон, не больше!.. Чтобы все они всегда были рядом, любили меня, дружили между собой, и чтобы никогда не было этих мучительных расставаний!»..