Миша тоже удивлял меня с детства – у него была феноменальная память: он помнил имена и фамилии всех футболистов, годы, месяцы и числа прошедших соревнований, помнил номера машин, в которых ему приходилось ездить, число лошадиных сил каждого двигателя и все остальные его параметры… У него можно было узнать, каково население любой страны Мира, её площадь и, если он хоть раз о них читал или слышал, то и фамилии всех её правителей. В его голове хранилось и по сей день хранится такое количество разнообразной информации, что я не прибегаю к помощи компьютера, а просто звоню ему, задаю вопрос и получаю исчерпывающий ответ.
Обладая такой памятью, Миша хорошо учился в школе, дополнительно занимался английским, довольно быстро им овладел, настолько, что сам переводил сонеты Шекспира обратно: с русского на язык оригинала.
Он, вообще, с раннего детства тянулся к литературе, писал и по сей день пишет очень хорошие стихи.
Приведу фрагмент из моего предисловия к его, недавно вышедшей, книжке стихов:
«…Я и Роберт у нас дома работали над пьесой. Миша, тогда ему было лет семь, всё время крутился рядом, слушая, как мы спорим, придумываем, ругаемся.
– Чего ты здесь торчишь, время теряешь? – обратился к нему Роберт. – Пойди и тоже что-нибудь напиши.
Миша послушно ушёл в другую комнату минут через десять принёс нам исписанный листок. Мы прочитали: «Майор Иванов получил задание пробраться в тыл отступающих немцев, чтобы остановить их и пересчитать».
Мы оба упали со стульев от хохота и поняли, что растёт конкурент. Но моя жена Майя увидела в нём его главное призвание: ей удалось переубедить его и повернуть в медицину…»
Я не хотел, чтобы Миша шёл моим тяжелейшим, непредсказуемым путём, поэтому поддержал Майю и годам к пятнадцати выбор его окончательно определился: он решил поступать в медицинский институт. Окончив школу, Миша подал туда документы. Поступал он на педиатрический факультет, куда шли, в основном, только девушки, поэтому у парня было преимущество плюс его отличный аттестат – всё это, несмотря на процветающий антисемитизм, давало нам уверенность в том, что он поступит. Но мы были наивны: на последнем экзамене его срезали. Принимающий доцент, гонял его вдоль и поперёк и, удивлённый его знаниями, не удержавшись, похвалил: «Молодец! Отлично отвечаешь!» и поставил четвёрку. Миша, понимая, что эта оценка решает его судьбу, при всей своей робости, отважился спросить:
– Вы же сказали «отлично» – почему «четыре»?
– «Четыре» – это тоже отлично, – ответил доцент-демагог.
Эта четвёрка лишила Мишу проходного бала, и в институт его не приняли. Я засуетился, стал искать «нужных» людей. Мне посоветовали познакомиться с проректором института, доцентом Кульчицким Константином Ивановичем, который там единственный интеллигентный и приятный человек в руководстве. Я позвонил ему, представился и попросил уделить мне время для интервью. Назавтра пришёл, вынул все свои удостоверения, газет, журналов, «Фитиля», минут двадцать спрашивал о какой-то ерунде, а потом, как бы вспомнив, произнёс:
– Да! Чуть не забыл! У меня же есть и личный разговор.
– Я всё время жду именно этого разговора, – спокойно отреагировал он. Я рассмеялся:
– Меня предупредили, что вы очень умный человек. Ладно, буду откровенен.
И я всё рассказал ему и попросил помощи. Он объяснил, что в этом году ничего сделать невозможно, потому что все протоколы уже подписаны и утверждены. Начинать надо с будущего года, заранее, до экзаменов.
– Существует три списка, – объяснил он. – Первый, в котором надо ставить пятёрки, второй – где нельзя ставить пятёрки, и третий – в котором можно ставить пятёрки. В первый список ваш сын никогда не попадёт, во-первых, потому что еврей, а во-вторых, – там только дети министров, дети партийных деятелей и немного ребят из деревень и заводов, которые необходимы для процента. Постарайтесь, воткнуть его хотя бы в третий, честный список – там ставят столько, сколько заслужил. Если не удастся, то будь он даже Менделеев – завалят на его же Таблице Элементов.
Я не выдержал его циничной откровенности:
– Константин Иванович, вы видели все мои удостоверения и так спокойно всё это рассказываете. Не боитесь?
– Не боюсь, Александр Семёнович, ни капельки! Потому что те, кто выдали вам эти удостоверения, не разрешат опубликовать то, что я вам рассказал.
С ним нельзя было не согласиться. Я поблагодарил его за откровенность, он пообещал меня и дальше консультировать, мы дружески расстались, и я стал готовиться к «новому сезону».
Не очень разговорчивый, внешне не проявляющий эмоций, Миша очень тяжело переживал свою неудачу: в восемнадцать лет у него открылась язва желудка, стали выпадать волосы, он ещё больше замкнулся в себе. Я ругал себя за то, что забыл свой собственный горький опыт, не предвидел, что это может повториться, и не помог сыну, не предохранил его от первой жизненной оплеухи. Поэтому дал себе слово, что сделаю всё возможное, чтобы спасти его от второй неудачи. Такое же слово я дал Майе.
«Тогда я верю, что всё будет в порядке» – поддержала она меня своей непроходящей уверенностью в моём «всемогуществе».
Конечно, я мог выйти на высокие чины и в министерстве здравоохранения, и в Совете министров, и в ЦК – через их детей, своих одноклассников (я уже писал выше, что на Печерске, где прошли моё детство и юность, в основном, жили «слуги народа»). Но так не хотелось унижаться перед этими сытыми, самодовольными вельможами! Правда, ради Миши я бы пошёл на это, но прежде решил посоветоваться с друзьями.
Первый, кому я всё рассказал, был Юра Тимошенко.
Он пришёл в ярость, стучал по столу, кричал «Суки! Сволочи!» и порывался тут же бежать и скандалить. Я с трудом удержал его, объяснил, ссылаясь на Кульчицкого, что сейчас уже бесполезно, и мы договорились, что, перед следующей подачей документов, Тимошенко пойдёт на приём к ректору Мединститута.
Год пролетел быстро. Миша готовился к следующим экзаменам, а по ночам ездил на «Скорой помощи» санитаром, чтобы «наработать» стаж. Тимошенко несколько раз спрашивал: «Уже пора или нет?». Я звонил Кульчицкому и переадресовывал ему этот вопрос. И однажды он сказал: «Пора!».
Ректором мединститута был Семён Семёнович Лаврик. От имени Тимошенко я позвонил ему и попросил о встрече. Радостно удивлённый, он тут же назначил свидание.
Я поехал вместе с Юрой, но, естественно, было решено, что в кабинет войдёт он один.
Весть о том, что приедет прославленный Тарапуннка, очевидно, распространилась по всему институту: там уже поджидала толпа студентов и преподавателей, которые окружили его и требовали автографы. Пробиваясь сквозь них, Юрий Трофимович добрался до приёмной, где в дверях своего кабинета его встретил сам могущественный Семён Семёнович. Их разговор хорошо был слышен и мне, и секретарше ректора, потому что Тимошенко сразу начал с повышенных тонов.
– Я пришёл поговорить о сыне моего друга, Мише Каневском, который в прошлом году не смог попасть к вам в институт, потому что у вас принимают по специальным спискам!..
– Юрий Трофимович, что вы такое говорите… – пытался возражать Лаврик, но Юра не дал ему продолжить:
– Не надо меня переубеждать, я очень хорошо информирован! Существуют три списка! (И он пересказал суть каждого). Так вот, я не прошу, чтобы вы включили Михаила Каневсксго в первый список «отличников» – впишите его фамилию в третий, чтобы ставили такие оценки, которые он заслужит, и через год вы будете им гордиться и поставите мне бутылку коньяка за этого студента!
После небольшой паузы ректор вымученно рассмеялся и произнёс:
– Что ж… Не стану вас переубеждать, но обещаю, что вашему парню никто мешать не будет, сдаст на отлично – примем… А вы у нас после этого выступите? – Не преминул он воспользоваться ситуацией. – Вместе со Штепселем?
Мишу на этот раз, и вправду, никто не «резал», он набрал проходной балл и поступил.
Предсказание Трофимыча свершилось: через год Миша был одним из лучших студентов курса.
Операция «Мединститут» завершилась.
КИНОСЕРИАЛ МОЕЙ ЖИЗНИ. СЕРИЯ ПЕРВАЯ
Асейчас вернусь немножко назад. Перед поездкой в Москву, Юрий Тимошенко и Ефим Березин «обкатывали» в концертных залах Киева эстрадный спектакль «Везли эстраду на Декаду», в котором Константин Яницкий исполнял наш монолог «Они не придут!». Однажды мне позвонил Юра и взволнованно сообщил:
– Яков Сегель смотрел наш спектакль, он в восторге от монолога Яницкого, хочет видеть авторов. Он сейчас в Киеве снимает фильм, живёт в «Украине». Срочно позвоните ему и приходите!
В те годы фамилии Сегель и Кулиджанов были чуть ли не самыми популярными на советском кинорынке, после их нашумевшей картины «Дом, в котором я живу». Потом они сделали ещё по фильму, но уже каждый самостоятельно: Сегель – «Первый день мира», а Кулиджанов – «Когда деревья были большими» (Здесь впервые клоун Юрий Никулин, неожиданно для всех, блестяще сыграл драматическую роль) – обе эти картины были с успехом приняты и зрителями, и критикой.
Фильм «Прощайте, голуби!», над которым сейчас работал Сегель, ещё до выхода на экраны привлекал внимание, о нём писали, фрагменты из него показывали по телевидению.
Представляете, каким событием для нас, начинающих и желторотых, было приглашение самого Сегеля!
Роберт в этот день был вне Киева, и на встречу со знаменитым кинорежиссёром явился я один. Когда я вошёл в номер, обстановка там была накалена: Сегель и его оператор разговаривали в повышенных тонах, на грани крика. Оператор – тогда никому не известный выпускник киевского театрального института Юрий Ильенко, ныне народный артист Украины, отснявший много интересных фильмов, один из которых – шедевр киноискусства «Тени забытых предков».
(Сегель славился тем, что умел увидеть ещё нераскрытые таланты. К примеру, в этой же картине дебютировал и Савелий Крамаров).
Мой приход прервал их спор, Ильенко выкрикнул «Я этого делать не буду!» и вышел, хлопнув дверью. Сегель повернулся ко мне и развёл руками.