Я скептически хмыкнул:
– Над этой пьесой витает Фурцевское «ха-ха», вам не разрешат.
– Я знаю, как их обдурить.
И она их, как говорила моя покойная бабушка Люба, «таки да» обдурила: составила репертуарный сборник под названием «Дружный смех»: юмор всех шестнадцати республик Советского Союза. Поскольку я тогда ещё жил в Киеве, она вставила мою пьесу от имени Украины – и «Робинзоны» проскочили в печать. Великая это была сила – дружба народов, правда?
Так, спустя годы, моя «крамольная» пьеса стала обретать вторую жизнь (Очевидно, со временем, сглаз ослабел). После выхода сборника, состоялся всесоюзный конкурс студенческих театров. Семь театров, в разных городах, от Мурманска до Улан-Удэ, успели выпустить спектакли по моей пьесе и все семь стали лауреатами этого конкурса.
Я узнал об этом, когда стал получать от них афиши, программки, рецензии и приглашения приехать. Потом «Робинзонов» ставили областные драматические театры, молодёжные и, даже, кукольные. И, наконец, я отвёл душу и сам поставил её в своём Московском театре «Гротеск».
Уже шла Перестройка, цензура ослабела, и я в этот спектакль вложил всю свою боль и горечь – получилось остро, сатирично и, даже, зло, хотя я никогда не был злым человеком.
Да, рукописи не горят, но от постоянного сжигания – они чернеют.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О ТРАВМОТУРГИИ
Мою вторую пьесу Союзное министерство культуры приняло тоже с хорошей оценкой, приобрело и дало в распространение. Это был мюзикл. Музыку написал украинский композитор Игорь Поклад, великолепный мелодист, автор множества популярных песен. Своё новое детище я назвал «Три полотёра», как бы продолжая мушкетёрские традиции. Главными действующими лицами были: армянин Даранян – темпераментный советский гасконец; Пахом – огромный и сильный увалень; Борис, по прозвищу Барбарис – красавец и модник, поклоняющийся богине Электронике. Все они работают в Бюро Добрых Услуг, которым заведует Татосов – Питерский интеллигент и аристократ. В пьесе эта четвёрка, как и их прообразы в «Трёх мушкетёрах», не раздумывая, вступается за честь женщины. Они сражаются с тупостью, ханжеством и лицемерием, но не с помощью писем в профком или заявлений в суд, а своими, мушкетёрскими методами, неожиданными и смешными.
Пьесу сразу приняли к постановке несколько театров, но первым поставил её Киевский театр Музыкальной Комедии. Чтобы уйти от оперетты и сделать современный спектакль с зонгами, мы пригласили режиссёром Спартака Мишулина, артиста Московского театра Сатиры, участника популярной телепередачи «Кабачок «13 стульев». Премьера прошла с большим успехом, следующие спектакли тоже шли на аншлагах. Для театра, который в то время испытывал финансовые трудности, наш спектакль мог стать спасательным кругом, но… И снова это проклятое но, снова очередная комиссия!..
На третий или четвёртый спектакль пришла худая, агрессивная функционерка из райкома партии. В финале, когда звучали аплодисменты, зрители дарили артистам цветы, мы все поздравляли друг друга, она злой фурией ворвалась за кулисы, ни с кем не здороваясь, ухватила директора и увлекла его к нему в кабинет. Мы все, главный режиссёр театра, драматург, композитор, художник, балетмейстер хотели тоже войти, чтобы выслушать замечания, но нас не пустили, нам велено было ждать в приёмной. Спустя полчаса, она выскочила из кабинета, и, по-прежнему, ни с кем не здороваясь и не прощаясь, промчалась сквозь приёмную. Вышел растерянный директор и сообщил: «Велено спектакль закрыть как вредный для Советского общества».
И я, и Поклад решили побороться. На сей раз у нас было много союзников: журналисты и театральные критики во всю хвалили спектакль, почти во всех Киевских газетах вышли положительные рецензии. Аркадий Хайт, который в эти дни был в Киеве и видел спектакль, опубликовал прекрасную статью в «Советской культуре». Но это не влияло: была команда «не пущать» и «не пущали». Тогда я позвонил в Москву и сообщил об этом скандале. Там возмутились – это была пощёчина «старшему брату»: как это так? Министерство культуры СССР принимает пьесу, рекомендует её к постановке во всех театрах страны, а Украина находит там крамолу?.. Решили разобраться: в Киев, в двухдневную командировку специально приехал Константин Константинович Саква. Это был высокий гость, поэтому его с почётом встретили, заказали прекрасный номер, выделили машину для обслуживания и… удрали: и заместитель министра культуры, курирующий театры, и начальник Управления, и главный редактор «срочно» разъехались по командировкам. Саква возмущался, а мне было всё понятно: оспаривать решение партийных органов они не смели, а объяснить, почему запретили – не могли, вот и нашли такой выход из положения. Уезжая, на вокзале, Константин Константинович положил мне руку на плечо и сказал: «Здесь всё беспросветно. Кончайте заниматься мазохизмом – переезжайте в Москву».
И всё-таки я решил сделать ещё одну попытку спасти спектакль: пойти на самый верх – в ЦК. Игорь Поклад поддержал меня в этом намерении, и мы вместе пришли на приём к заведующей отделом культуры, этакой показательно-обаятельной даме, которая бросилась к нам со словами:
– Здравствуйте! Как я рада вас видеть! Почему же вы к нам не приходите! Почему?!
В её глазах, как в двух чайниках, бурлила горячая радость. А в её вопросе было столько искренней тоски и боли, что я тут же почувствовал угрызения совести за то, что не приходил к ней раньше. И вымучил, как бы оправдываясь:
– Вот… Пришли…
– …по поводу нашего спектакля в театре Оперетты, – сразу перешёл к делу Игорь. – Вы в курсе, что его запретили.
– Да, я кое-что слышала об этом, но спектакля не видела.
– Очень жаль, тогда вам будет трудно разобраться…
– Но почему же? – она снисходительно, по-матерински улыбнулась. – Важно хотеть разобраться! – нажала кнопку звонка, вошёл молодой референт, в тёмном костюме, белой рубашке, в галстуке, с глуповато-красивым лицом. В последствии, в подобных кабинетах, я встречал много секретарей и референтов, очень похожих на этого: их штамповали в комсомоле, по единому трафарету, и отправляли на работу в партию.
– Алексей Петрович, – обратилась она к нему, – ну-ка, доложите, что там произошло со спектаклем Поклада и Каневского?
– Видите ли, я ещё не знаю, но…
– Как это вы не знаете! – она прервала его, гневно стукнув ладонью по столу. – Очень плохо, что вы не знаете!.. Запомните: не мы нужны Покладу и Каневскому, а они, Поклад и Каневский, нужны нам! Если мы будем так относиться к их творчеству, они плюнут и перестанут работать для нас, для искусства Украины!.. Мы их просто потеряем! – Увидев, что на лице у референта отразилось непереносимое отчаянье от мысли о возможной потере Поклада и Каневского, шефиня смягчилась. – Я верю, что вы всё осознали – идите, разберитесь и доложите. Немедленно! – Когда этот мальчик для битья вышел из кабинета, она снова повернулась к нам с искренней заинтересованностью:
– А теперь поговорим о ваших планах. Над чем работаете?
– Да, но… Нас волнует судьба этого спектакля… И мы бы хотели…
– И я очень хочу. Хочу, чтоб у вас всё было хорошо! И верю в это! Верю! – Она встала, обняла нас за плечи и повела к дверям. – Приходите! Приходите почаще! Я вам всегда рада!
Мы вышли из кабинета, дошли до конца коридора, остановились, посмотрели друг на друга.
– Ты что-нибудь понял? – спросил Игорь.
– Нет, – признался я.
– И я нет.
– Но согласись, что это великое искусство: двадцать минут говорить, не переставая, и ничего не сказать! Наверное, их этому специально учат: уроки обаятельной демагогии.
– Если это так, то она – отличница, – мрачно подытожил Игорь.
Конечно, никакого ответа мы так и не получили и спектакль спасти не удалось.
А вслед за Киевом, его запретили и в Харькове, и в Симферополе и в других городах Украины, где пьесу уже поставили или ещё репетировали. Приходили комиссии из партийных органов и находили там антисоветчину. Причём, сами они никогда не подписывали никаких приказов о запретах или снятиях спектаклей – они «рекомендовали» местным управлениям культуры ещё раз подумать и сделать выводы. И те их делали.
Всё по отработанной схеме!
А чтобы более понятной была обстановка в стране, приведу здесь фрагмент из моего рассказа «Сказки дедушки Исая»:
«…А вы про продажную девку империализма слыхали? Нет? То-то! В наше время так науку генетику обзывали. Мы про неё тогда ничего не знали, но очень с нею боролись, вместе с партией. Тогда это было здорово налажено: мы гневно осуждали то, чего не читали, и громко славили то, чего в глаза не видели… Ещё вейсманистов-морганистов клеймили. Кто такие? Про вейсманистов не знали, а про морганистов догадывались, что это что-то, связанное с моргом. Мы и саксофон запрещали, потому что почуяли в нём сексуальность. А на телевидении со всеми бородатыми боролись, не пускали их на экран: или сбрей бороду, или уволим. Долго боролись, пока юбилей Карла Маркса не наступил. А слово «джаз» даже произносить было неприлично, его употребляли только, чтобы заклеймить: «Знаете, до чего он докатился? До джаза!». Ну, за такое оскорбление сразу за грудки… Как почему? Потому что джазовые мелодии, да и вообще, всякие песни про любовь, нас тогда разлагали, а доклады и политинформации – мобилизовывали. Вечером, в койке, тихонько послушаешь разлагающую музыку Дюка Элингтона, а утром на службе его же и разоблачишь. Вот так и жили, между разложением и разоблачением. Я уже не говорю о врагах народа – тех сразу за ушко и на солнышко, то есть, на мороз, в сибирские лагеря. Все семьдесят лет с врагами боролись, потому что, как выяснилось, врагов было большинство, а если точнее, то, в основном, все были врагами, только не все об этом знали…».
МОЯ ПЕРВАЯ ЗАГРАНИЦА
Во времена закрытых границ и железного занавеса мне всё же удавалось бывать за рубежом, сперва с различными группами, туристическими и деловыми, потом как «индивидуальный турист», а в последние десять лет – в самостоятельных командировках на своей собственной машине. Но начну с первой, на всю жизнь запомнившейся мне, профсоюзной делегации, куда меня угораздило попасть. Это было время, когда только-только проклёвывались культурные контакты с соцстранами. Я получил письмо от председателя Союза польских писателей Ежи Юрандота: в Варшаве вышел первый сборник юмористических рассказов советских писателей, среди них было четыре моих, и он приглашал меня приеха