Мой переезд из Киева в Столицу он приветствовал. Когда же, спустя десять лет, я сообщил, что покидаю Москву и еду в Израиль, он удивлённо поднял брови:
– Так зачем тебе нужна была эта репетиция? – потом, после секундной паузы. – Что ты там будешь делать?
– То, что и здесь, – бодро ответил я. – Писать книги, пьесы, меня будут переводить.
Он грустно вздохнул. На меня смотрели его выразительные глаза, мудрые и печальные.
– Они тебя не поймут.
– Почему?
– Мы воспитывались на разных сказках.
Как часто я вспоминаю эту фразу.
Как рано он ушёл!
Как невосполнимо!
Цитирую режиссёра Марка Захарова: «Горин – это явление. Причём, не случайное, не какой-нибудь метеорит, промелькнувший однажды… Горина надо осмыслить, как некую закономерность, которая впитала в себя весёлость целого, не очень складного и не слишком удачливого поколения…»
Как много цвета ушло бы из палитры российского искусства, если бы не было таких театральных и телевизионных шедевров как «Тиль», «Тот самый Мюнхгаузен», «Дом, который построил Свифт», «Обыкновенное чудо», «Формула любви», «Забыть Герострата»… Не говоря о спектакле по его последней пьесе «Шут Балакирев», до премьеры которого он не дожил всего несколько недель. Шут о Шуте – спектакль-реквием.
Но это о Горине, который уже стоит на пьедестале. А я помню его ещё малоизвестного, худенького, безбородого, когда, окончив мединститут, он работал на «Скорой помощи», бегал по редакциям и, как сам шутливо рассказывал, «угрожая скальпелем, требовал публикаций»… Я помню, как вместе с Аркадием Аркановым, он писал сценки и монологи для эстрады, оттачивая своё мастерство.
Горин на «отлично» окончил эту школу, взяв у неё самое лучшее и счастливо избежав распространённого порока эстрады: диктата репризы над смыслом. До сих пор десятки его монологов читают сотни артистов, благословляя автора за постоянный успех. Стоит хотя бы вспомнить ставший уже хрестоматийным монолог «Хочу харчо!».
Его рассказы постоянно публиковались в «Литературной газете» в «Клубе «Двенадцать стульев» и всегда вызывали повышенный интерес читателей. Они были смешны, остры и печальны. Его шутки вызывали резонанс во всех слоях общества, на всех его уровнях.
А потом он решительно и бесповоротно ушёл в драматургию. Он писал такие пьесы, которые невозможно было не ставить. Театры хватали их прямо «с кончика пера», ещё тёплыми, потому что пьесы Горина были обречены на успех. С постановки Марком Захаровым его пьесы «Тиль» началось второе рождение театра «Ленинского комсомола». Этот спектакль имел большое значение и в моей жизни.
Мы тогда ещё жили в Киеве. Когда моей Маше исполнилось четыре года, я повёл её в кукольный театр. Через десять минут скучнейшего действия Маша запросилась домой, через двадцать минут – расплакалась, к финалу – заснула. Честно говоря, и я дремал вместе с ней. Потом я сводил её в ТЮЗ, на спектакль «для самых маленьких». Отсидев первую картину, я понял, почему театр призывал на этот спектакль «самых маленьких» – потому что дети постарше не оставили бы это издевательство безнаказанным. Когда же я в третий раз предложил дочке пойти в театр, она горько разрыдалась, замахала руками, приговаривая: «За что? Я же себя хорошо вела!»
Это была катастрофа: дочь писателя ненавидела театр! Чтобы спасти положение, когда ей исполнилось лет двенадцать, я повёз её в Москву. «Тиль» шёл тогда с оглушительным успехом, билеты были проданы на месяцы вперёд. Я позвонил Грише, объяснил ситуацию и взмолился: выручай!
Гриша понял и какими-то правдами и неправдами добыл мне два билета. Дочь очень неохотно согласилась пойти и то, только потому, что второй билет я отдал её подруге, которая мечтала стать актрисой. После спектакля они обе вышли ошарашенные и потрясённые. Именно тогда у дочери зародился интерес к театру. Когда мы переехали в Москву, она ходила на все премьеры «Ленкома», по несколько раз смотрела телеспектакли о Мюнхгаузене и Свифте – пьесы Горина стали её любимой настольной книжкой. А её подруга, Леночка Яралова, дочка моего друга Игоря, поступила в школу-студию МХАТа, служила в «Современнике», переехала вместе с родителями в Израиль, и сегодня – она актриса израильского театра и кино, популярная телеведущая на канале «Израиль плюс». И это тоже влияние Григория Горина!
В Москве у меня был свой театр «Гротеск». Там выступали Аркадий Арканов, Леонид Якубович, Лев Новожёнов, Семён Альтов, Виктор Веселовский… А вот Горина я никак не мог заполучить:
– У меня плохая дикция, я стесняюсь, – упорствовал он.
Когда на телеэкраны взлетела передача «Белый попугай» с ведущими Никулиным и Гориным, я спросил у Гриши:
– Как же ты всё-таки решился?
– Я прикинул, – объяснил он, – что все эпиграммы о моей дикции уже написаны, и понял, что можно рискнуть.
Передо мной лежат три его книги с дарственными надписями. Первую – он подарил мне ещё в Киеве: «Коханому Сашеньке от друга-москаля с любовью!»
Вторую – в Москве: «Эта книга украдена из библиотеки Григория Горина. Стыдно!» А третью – уже в Израиле, когда я выпускал журнал «Балаган»: «Дорогому Сашеньке Каневскому, который пытается переделать мировой бардак в Балаган. Удачи тебе!»
Он был талантлив во всём, даже в коротких посвящениях!
Я часто прилетал из Тель-Авива в Москву, непременно бывал у него. Он работал над сценарием о царе Соломоне и дал мне несколько уже готовых эпизодов для публикации в «Балагане». Потом театр «Гешер» заказал ему по этому сценарию пьесу. Он написал и привёз её сдавать. В это время в «Гешере» был поставлен спектакль «Кфар» («Деревушка»). И я, и Гриша были на просмотре. После первого акта я вышел таким же потрясённым, как моя дочь после «Тиля». И Горин был в восторге:
– Слушай, выше этого уже невозможно прыгнуть. Я не стану сдавать пьесу – я увезу её в Москву и буду ещё работать и работать!
И он не сдал. Но, к великому сожалению, и не завершил её. Не успел. Он ушёл из жизни всего через несколько месяцев после своего широко отмеченного шестидесятилетия.
Ненавижу юбилеи – они репетиции похорон!
И снова вспоминаю высказывание Марка Захарова о Горине: «…Печальный философ, умеющий обернуться ковёрным и шутить уморительным образом о премудростях мироздания» Да, он был истинный Шут, с огромным сердцем, необъятной добротой и вечной тревогой. Все его герои родились в его душе, наполнены его кровью. И философ Свифт, и влюблённый Волшебник, и бунтарь Тиль, и самый правдивый человек Мюнхгаузен – всё это он, Григорий Горин, смешной и мудрый, печальный и ироничный. Это он завещал нам устами своего героя: «Серьёзное лицо – это ещё не признак ума, господа. Все глупости на Земле делаются именно с этим выражением. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь!»
Несмотря на всё возрастающую популярность, Гриша до конца своих дней оставался открытым, тактичным и удивительно контактным человеком.
В одной из его ранних сценок автор пьесы смешался с толпой зрителей, расходящихся после премьеры, и слышит отзывы о спектакле, и неожиданные, и обидные, и противоречивые. И завершается эта сценка коротким монологом драматурга:
– В висках стучит! Боль в сердце! Жар в крови!.. И всё-таки, да здравствуют премьеры! Будь славен зритель – главный мой судья! Твой приговор хочу услышать я… Прошу не снисхожденья – высшей меры!..
Григорий Горин навсегда приговорён к высшей мере нашей благодарности и любви!
МОЙ ВЗРОСЛЫЙ СЫН МИША
За время учёбы в институте Миша полысел и отпустил ленинскую бородку. Он выглядел серьёзным и солидным, особенно, рядом со мной, который никогда не казался взрослым. Поэтому, представляя его, я говорил: «Это мой папа, который мой сын».
В последний год обучения Миша проходил интернатуру в институте ОХМАДЕТ (Охрана материнства и детства). Это была большая, известная больница. Одним из отделений заведовала наша знакомая, доцент Бабахудия. Как-то, при встрече, я спросил её, не ругает ли она меня за сына. Та в ответ всплеснула руками:
– Что вы! Я вам так благодарна! Делая обход, непременно беру его с собой. Когда ставлю диагноз, бросаю взгляд на его лицо: если улыбается – значит, всё верно, если отворачивается, понимаю, что-то не так.
Я рассмеялся.
– Вы – доцент, заведующая отделением, врач с тридцатилетним опытом, а он – ещё студент, который…
Она прервала меня:
– Это не зависит от возраста, это или есть, или нет. Он чувствует больного, помогает ему даже своим присутствием. Это от Бога!
Она была права: у него, действительно, был этот Божий дар, который первой увидела Майя. В дальнейшем, я неоднократно убеждался, что Миша – настоящий врач, думающий и понимающий больного.
Перед окончанием института сын женился на своей однокурснице Ирочке Топоровской. Я считал это преждевременным, поэтому не приветствовал, но и не возражал. Родители Иры выделили им одну комнату в своей трёхкомнатной квартире, и после свадьбы Миша туда переехал. Можно было бы жить и у нас, но не захотелось проверять на совместимость Майю и Иру, свекровь и невестку – это очень тяжёлое испытание. Но я понимал, что жить при любых родителях, при Ириных, или при нас с Майей – это значило никогда не повзрослеть. Необходимо было становиться на собственные ноги, строить свою семью, проверять её на прочность. И жизнь подсказала решение.
Когда Миша проходил интернатуру в ОХМАДЕТе, там побывал какой-то большой медицинский чин из Абхазии. Ему очень понравился Миша, он стал звать его в Сухуми, обещая и моральные и материальные блага. После окончания института Миша работал на Скорой Помощи, а Ира в поликлинике. Зарплата у врачей была мизерной, прожить на неё было трудно, и сын вспомнил о приглашении в Абхазию. Но для этого надо было получить официальное приглашение от Абхазского министерства здравоохранения и разрешение от нашего министра.
– Ты можешь нам помочь? – спросил Миша. – Я бы хотел поехать.
Повторяю: я был очень за то, чтобы дети начали жить самостоятельно, плюс моя любовь к Сухуми – всё это вдохновило меня на новую авантюру.