(Опять же, забегая вперёд, могу сообщить, что по окончанию школы она сама научилась играть на гитаре и даже выступала со мной в концертах, исполняя собственные песни) .
Наконец, у неё появилось увлечение: выездка. Ипподром был далеко, приходилось её отвозить и увозить. Это было не увлечение, это была страсть. Если б мы её не забирали, она бы там с удовольствием и ночевала. Могла с утра до вечера тренироваться, чистить лошадей, расчёсывать их, убирать навоз… И успехи были налицо: она двигалась от разряда к разряду. Честно говоря, меня этот спорт немного пугал, запрещать не хотелось, но я попытался её отговорить. Зная свою дочь, я искал какой-то очень убедительный довод. И нашёл.
– Понимаешь, Машенька, сидение на лошади делает ноги кривыми. Посмотри на казаков – у них ноги, как коромысла.
Я думал, что посеял в её душе сомнение. Но не тут-то было! Вскоре, на свой день рождения она собрала нескольких подруг и, когда все разошлись, спросила:
– Ну, как, папа? Тебе понравились мои гости?
– Да. Очень! – не подозревая подвоха, ответил я.
– А кто больше всех?
– Все симпатичные. Но Леночка – как статуэтка: красивые волосы, прекрасно сложена, ножки стройные…
– Так вот, папочка, у Лены уже первый разряд по конному спорту и, как видишь, на ноги это не отразилось!
Я был разбит наголову и сдался.
Затем началась «личная жизнь». Если Миша встречался с девочками-цыплятами, то Машу ещё с детского садика привлекали мальчики, похожие на брошенных котят: худые, тщедушные, с тонкой шейкой, на которой с трудом держалась голова… Она дружила с ними, опекала, защищала… Потом в неё стали влюбляться все хулиганы нашего района. Один из них, самый большой драчун и забияка, разогнал соперников и стал её постоянным адъютантом: сопровождал в школу, из школы, приезжал на ипподром, не давал никому к ней даже приблизиться. Чтобы доказать свою любовь, однажды прыгнул с моста в Днепр. Когда мы брали её на какое-нибудь празднество и возвращались за полночь, находили его спящим под нашей дверью. Как вы понимаете, этот «жених» нам не очень импонировал и, честно говоря, ускорил наш отъезд в Москву. Правда, он собирался тоже переехать вслед за Машей, но, оплакивая её отъезд, напился, кого-то избил и ему дали срок. Да здравствует наше правосудие!
БАНТ ИМЕНИ МЕЙЕРХОЛЬДА
Леонид Викторович Варпаховский появился в моей жизни случайно. Когда он вернулся после семнадцати лет, проведенных в заключении, то не сразу был допущен в московские театры: его имя было связано с Мейерхолдьдом и это пугало чиновников от искусства. Поэтому он пока ставил спектакли в Грузии, в Украине, в Ленинграде. Потом Союз кинематографистов СССР предложил ему поставить шоу – открытие первого Международного московского фестиваля. Сценарий этого шоу заказали мне – вот так мы и встретились. Это был красивый, элегантный человек, с седыми висками и с бантом на шее, завязывать который его научил Меерхольд. Леонид Викторович очень этим гордился, ни с кем секретом не делился, но, в знак нашей дружбы, обещал завещать его мне – увы, не успел.
Он был тапёром в кинотеатрах, руководил джазовым коллективом, занимался цветомузыкой, учился в консерватории, потом в МГУ на искусствоведческом отделении литературного факультета, потом – в студии Вахтангова, был учёным секретарём у Мейерхольда, занимался режиссурой… В 1936-м году его арестовали «за содействие троцкизму» и сослали в Казахстан. Там же снова арестовали «за контрреволюционную агитацию» и приговорили к десяти годам «исправительно-трудовых лагерей».
Его отец – московский присяжный поверенный, а мать – режиссёр, педагог, выпускница института благородных девиц. В доме у них постоянно бывали Маяковский, Гельцер, Шаляпин, Бурлюк. Он рос в атмосфере театра, кино, стихов, музыки. Аристократ и интеллектуал, пройдя сквозь семнадцать лет ссылки и колымских лагерей, он сохранил поразительную доброту, деликатность, любовь к людям и удивительную «детскость» и озорство – об этом я расскажу чуть позже.
Заказывало сценарий фестиваля бюро пропаганды советского кино, там же его и принимали. Худсовет был очень разношёрстный, присутствовали и народные артиста уровня Бориса Андреева, и администраторы и помрежи. Читал Леонид Викторович, слушатели прекрасно реагировали, но одна из помрежей всё время его прерывала вопросами и замечаниями. Я видел, что он занервничал, стал сбиваться. Во мне закипала злость и, когда она в очередной раз прервала его, я взорвался:
– Белла Дмитриевна! Режиссёр читает сценарий, вы мешаете своими вопросами! Когда дело коснётся олифы и гвоздей, ваше мнение будет бесценным. А пока – помолчите!
Она вспыхнула, что-то фыркнула, но уже до конца худсовета молчала. Сценарий приняли очень хорошо. Когда мы возвращались, он поблагодарил:
– Спасибо, Сашенька, что вы вмешались – она не давала мне нормально читать.
– Вам не стыдно? – спросил я. – Вы, режиссёр Варпаховский, не могли осадить эту нахалку!
– Проклятое воспитание: отец сурово наказывал нас, если мы были грубы с горничной или кухаркой – нас не пускали гулять, лишали сладкого. Он говорил: «Они от тебя зависят и не могут ответить. Если ты такой храбрый – нападай на тех, кто выше тебя по рангу или, хотя бы, на твоём уровне». Это вошло в меня на всю жизнь, ничего не могу с собой поделать.
(Я тогда ещё раз подумал, какую Великую Школу Воспитания мы потеряли с уничтожением российского дворянства! Подумал и печально вздохнул.)
Варпаховский помнил о своём происхождении, но никогда не кичился им – наоборот, часто над ним подшучивал. Например, говоря о своей второй жене, Иде Самуиловне, бывшей одесситке, он с трагическим видом произнёс:
– Что творится, Сашенька, что происходит: я, потомственный дворянин женился на дочери Одесского биндюжника!.. Сашенька, гибнет дворянство, гибнет!
Его первая жена, пианистка Маликовская, ученица Нейгауза, уже тогда гастролирующая по Европе, после его высылки была расстреляна «за шпионаж», а шестимесячного сына лишили фамилии и отдали в какой-то детский дом. Мальчика потом с трудом отыскала сестра Леонида Викторовича. (Вспоминая об этом, он как-то сказал мне: «Я читал, что даже при Иване Грозном опричникам запрещалось убивать кормящих матерей!)
С Идой Самуиловной Зискинд он познакомился на Колыме, она тоже была в лагерях как жена одного из расстрелянных советских военачальников. Он там поставил «Травиату» – она пела «Виолетту», тогда они и полюбили друг друга. После каждого спектакля её и всех хористок под конвоем уводили обратно в лагерь. Он шёл сзади и насвистывал арию Виолетты, чтобы она знала, что он её провожает. Нельзя было это делать открыто, потому что её могли больше не привести. До конца его дней она была его верным и преданным другом, он очень любил её, что не мешало ему подшучивать над ней. Как-то она всё жаловалась на свои больные ноги, что они «ноют и крутят». Он ответил фразой, которую я потом передал одному из персонажей моей повести «Тэза с нашего двора»:
– Не надо было ходить с Моисеем через море!
У них была дочь Аня, ставшая актрисой, снимавшаяся во многих советских фильмах (cегодня она живёт в Америке, открыла Театр имени Варпаховского).
Аня хорошо училась в школе, у неё были сплошные пятёрки, и я слышал, как Леонид Викторович просил её:
– Анька, пожалуйста, получи хотя бы одну двойку – мне стыдно быть отцом круглой отличницы!
Мы с ним очень подружились. У нас была разница в двадцать пять лет, но я её не чувствовал: до конца дней своих он оставался молодым, озорным, авантюристичным. Расскажу один случай:
В те годы на экранах шёл итальянский фильм «Журналист из Рима», который очень нравился зрителям, а артист Альберто Сорди, сыгравший главного героя, превратился в любимца. У меня с этим артистом было определённое сходство, это признавали все, и Леонид Викторович, обращаясь ко мне, стал называть меня или Альберто, или синьор Сорди. Однажды летом (он отдыхал в Эстонии, в городе Пярну) настойчиво призывал меня и Майю туда приехать. Я послал телеграмму: «В июле там невозможно снять комнату». Он ответил: «Невозможно. Но с вашим обаянием римского журналиста устроитесь».
Мы с Майей посовещались и решили ехать.
Перед отъездом я телеграфировал: «Выезжаем. Будем такого-то. Обнимаю. Альберто Сорди».
Как потом стало известно, он с этой телеграммой пришёл в самую лучшую гостиницу и попросил заказать номер. Администраторы в ответ засмеялись: «У нас всё забито, негде иголку воткнуть. И ещё броня ЦК, горкома, райкома…».
Леонид Викторович протянул телеграмму: «Посмотрите для кого я прошу». Подпись на телеграмме произвела шоковой впечатление: «Ой! Сорди! Неужели?! Конечно, мы его примем, приводите!».
Назавтра мы прибыли. Леонид Викторович спросил:
– Саша, вы хотите жить в хорошей гостинице?.. Не просто в хорошей, а в самой лучшей, на берегу моря?
– Конечно, хочу!
– Тогда вам придётся побыть итальянцем.
– То есть? – не понял я.
Он посвятил меня в ситуацию и объяснил, что будет выдавать меня за Альберто Сорди.
– Но я же намного его младше – они это увидят!
– Вас могли в кино загримировать. Словом, улыбайтесь крупным планом и говорите абракадабру – я буду переводить. – Увидев висящий у меня на руке модный тогда плащ-болонья, велел. – Наденьте.
– Жарко.
– Всё равно наденьте – в нём вы более итальянистый.
Когда мы вошли в вестибюль гостиницы, он приказал «Улыбайтесь!» и я, распахнув рот, выдал «кинематографическую» улыбку до самых ушей. За стойкой сидели три женщины-администраторы и с повышенным интересом следили за нашим приближением. Подойдя к ним, продолжая держать улыбку, я произнёс свою первую «итальянскую» фразу, что-то вроде: «Фанталино матари матати матути марле».
– Что он говорит? Что он говорит? – женщины сгорали от любопытства.
– Альберто Сорди сказал, – «перевёл» Леонид Викторович, – что он никогда не думал, что в Эстонии такие красивые женщины.