Вспоминаю, во время одного из круизов, на «Одессе» все семь дней работали ревизоры и составляли компромат на Никитина за то, что он устроил вечерний приём для пассажиров. Это было очень торжественно: женщины в вечерних туалетах, мужчины в костюмах и галстуках, капитан – в роскошном белом кителе… Столы, сервированные так красиво, как это умеют делать только моряки… Заморские фрукты, изысканные вина и коньяки, лилии на столах, плавающие в серебряных вазах…
– Я всегда делаю такие приёмы для пассажиров, так принято на флоте! Я хочу так же радовать и наших людей, а это вороньё меня клюёт с утра до вечера, – с горечью говорил мне Никитин. – «Вы тратите народные деньги!». Значит, для иностранцев можно, а для своих нельзя!.. И не трачу я народных денег! Фирма, у которой я покупаю продукты для корабля, в знак признательности дарит мне, лично мне, пятнадцать-двадцать ящиков самой дорогой выпивки и всяких деликатесов – вот это я и ставлю на столы… А они всё равно мне жить не дают!..
Чиновники своего добились: все лучшие капитаны Черноморского пароходства были сняты с кораблей, и Никитин, и Назаренко и остальные. Им предъявляли кучу обвинений, вплоть до уголовных. Одни были навсегда отлучены от моря, другие эмигрировали и плавают под другими флагами.
Вспоминаю строчки из статьи в «Нью-Йорк Таймс», написанные американской журналистской которая, как она пишет, «прилетела, чтобы посмеяться над советским сервисом, а улетаю, покорённая капитаном Никитиным и его судном». И ещё: «Если бы наш Рейган и их Брежнев имели интеллект капитана Никитина, наши страны давно бы обо всём договорились»…
Такое, конечно, не могло остаться безнаказанным!ЭХ, МАШИНА, ТЫ МОЯ МАШИНА – ЛЕГКОВОЙ АВТОМОБИЛЬ!
Мне давно хотелось купить машину, но я боялся: во-первых, своего лихачества, а во-вторых, своей ужасной рассеянности, которая проявлялась ещё в детстве: мама просила принести из кухни кувшин – я приносил табуретку. Из-за этого я всю жизнь плохо ориентировался. Впрочем, плохо – это комплимент: я вообще не ориентировался. Приведу пример, из которого станет ясна степень моего топографического идиотизма. Это было в Пярну, в первый вечер нашего приезда. Мы ночевали у Варпаховских и я пошёл на междугороднюю станцию позвонить маме. Майя хотела идти со мной: «Ты не найдёшь дорогу назад». Но я возмутился: «Я же не ребёнок! И потом, у меня записан адрес!». Когда я дозвонился и вышел на улицу, уже стемнело. Я и при свете не ориентируюсь, а тут темнота – вообще не мог сообразить, в каком направлении моя улица. Спросил у одного прохожего, у другого, но это были эстонцы – их любовь к русскому языку выразилась в неприветливом «не знаю», и они прошли мимо. Я разозлился: больше ни у кого спрашивать не стану, найду такси и меня отвезут по адресу. Через пару кварталов вышел к остановке такси, отстоял минут тридцать в очереди, потом сел в машину и назвал адрес. Водитель повернулся ко мне и спросил «Вы это серьёзно?», затем проехал метров 50, развернулся и остановился – «Прошу!». Оказалось, что все эти полчаса я простоял напротив нужного мне подъезда! Оценив комизм ситуации, я начал хохотать, окончательно запугав шофёра. Самолюбие требовало об этом никому не рассказывать, но чувство юмора победило, и, войдя в дом, я поведал эту историю. Все смеялись, только Майя даже не удивилась: «И не сомневалась, что ты заблудишься. Я уже собирала народное ополчение, чтобы тебя искать».
Естественно, когда я начинал говорить о покупке машины, Майя вздыхала, мама стенала, а бабушка причитала: «Или сам убьёшься или кого-то убьёшь!». Под этим тройным залпом я сдавался и покупка машины в очередной раз откладывалась. Моё решение ускорил Эдуард Успенский, когда он был у нас в гостях:
– Как ты можешь жить без машины? Ты, с твоим характером?.. – Он обратился к Майе. – Ему машина необходима! Она даст ему крылья, он будет больше успевать, почувствует себя уверенней!..
– Но он такой рассеянный!..
– Машина сконцентрирует его внимание, заставит быть более собранным… Уйдут понятия «тяжесть» и «расстояние»… Словом, когда появится машина, вы все поймёте, как она ему нужна!
И я решился. Но приобрести машину в те годы было невероятно сложно: в магазинах велась запись на много лет вперёд, такие же очереди были почти в каждом учреждении – раз в году туда «распределяли» по две-три машины. И вдруг я вспомнил, что несколько лет назад, в Союзе кинематографистов, записался на получение «Жигулей», просто так, на всякий случай. (Советский человек не мог спокойно пройти мимо любой очереди. Сначала: «Кто последний?» и только потом уже: «А что дают?». Неслучайно ведь родился афоризм: «Очередь – спутник социализма»).
Сразу после разговора с Успенским я позвонил в Союз и мне сообщили, что да, моя очередь подошла и я могу получить талон на покупку машины. И начались радостные муки: сначала добыча денег (Я снова одолжил у Марика), потом день в автоцентре, с восьми утра до семи вечера перебежки из кабинета в кабинет: подписи, визы, опять подписи (Причём, бегали строем, потому что там тоже была своя очередь), затем такая же многоступенчатая процедура оплаты (Заплатил – жди, когда вызовут, вызвали – иди ещё что-то доплати, доплатил – снова жди, когда снова вызовут…), и, наконец, получение самой машины на специальной площадке, где тоже надо платить: механику – за то, что её завёл, и сторожу – за то, что дал выехать… Назавтра – весь день в ГАИ, снова перебежки очередей от окошка к окошку, оплата чего-то за что-то (Спросить некогда – очередь поджимает, платишь и бежишь дальше), наконец, регистрация машины и получение долгожданных номеров!..
Мои «Жигули» были жёлто-оранжевого цвета, очень яркие и очень удачные: я почти десять лет колесил на них по Советскому Союзу и по Европе, наездил около двухсот тысяч километров без капитального ремонта. Эту машину делали ещё под надзором итальянских мастеров, поэтому «золотые ручки» наших умельцев не успели ничего в ней «усовершенствовать».
До конца месяца оставалось дней пятнадцать – надо было срочно сдать на права: с нового месяца по новому закону права выдавали уже только по окончании государственных курсов, что означало дольше времени и больше денег. Поэтому частные инструкторы были нарасхват. Я с трудом уговорил одного из них заниматься со мной в любое свободное время. У него свободными были только ночи, поэтому первый раз я сел за руль при тусклом свете луны на какой-то пустынной улице. Кто водит машину, знает, что ночью даже опытный водитель более напряжён, чем днём, а что говорить о человеке, который впервые оказался за рулём в полутьме. Мой приятель уверял, что у каждого свой путь к инфаркту. Если отталкиваться от такого определения, то именно тогда я сделал большой рывок на этом пути: встречные машины слепили глаза, я резко дёргал руль в стороны, давил вместо тормоза на газ и каждую секунду прощался с жизнью. Когда в мокрой от пота рубашке и с безумными глазами я вылез из машины, мысленно давая себе клятву «Больше никогда и ни за что!», инструктор спокойно произнёс: «Неплохо. Завтра в это же время».
Мы занимались ещё пять ночей, а в воскресенье он был выходной, поэтому мы выехали с утра, и я вдруг почувствовал, что при свете уже еду спокойно и не волнуюсь… Словом, после ещё десяти занятий, я пошёл сдавать на права вместе с его группой и сдал с первого захода. Я благодарен своему инструктору за то, что он научил меня разным тонкостям езды: где отпускать руль, как тормозить при гололёде… Но главное, он подарил мне два афоризма, жизненно важных для каждого водителя. Первый: «Дай Дураку Дорогу!» (Закон «Три Д»). И второй: «Всегда помни: ты – потенциальный могильщик своих самых близких людей!». Последний – жуткий, но впечатляющий – стоило его вспомнить, и я немедленно давил на тормоз.
Права я получил в декабре. Наступила зима. Киев расположен на холмах, когда гололёд, подниматься или спускаться по обледенелым мостовым – высший пилотаж, а я и по прямой ездил спотыкаясь. Мои друзья, бывалые автомобилисты, заявили: или ставь машину до весны, но потом придётся начинать учиться водить заново, или продолжай ездить зимой и, если не убьёшься, то к весне научишься классно водить. Конечно, я выбрал второй путь, несколько раз попадал в аварии, бил свою машину, бил чужие, но, в итоге, набрался опыта и уже в марте нахально отправился в «междугороднее» путешествие – в Одессу, к Кармалюкам. А потом, окончательно обнаглев, начал колесить и «по заграницам».
Все десять лет эта машина была моей верной и неутомимой подругой. Она меня ни разу не подводила, хотя имела для этого все основания: я никогда верноподданно не лежал под ней, высунув ноги из-под капота, никогда с умным видом ничего не вывинчивал и не завинчивал в двигателе. Мыл её всего четыре раза в году: весной, летом, осенью и зимой. Правда, раз в полгода мне приходилось идти на поклон к сварщикам и ставить латы на огромные дыры в прогнившем дне – если я этого не делал, то мои ноги волочились под кузовом и сбивали подошвы об асфальт. Однажды пришлось заваривать даже бензобак, который превратился в сито. Потом отвалилось моё кресло водителя, и пока его не закрепили, сзади сидящему пассажиру приходилось держать спинку кресла руками, чтобы я не валился назад.
Единственно, с чем я справлялся сам – это дырки в кузове: я их заделывал пластилином: всегда возил с собой несколько детских наборов пластилина и, заметив дырочку или родимое пятно ржавчины, тут же налепливал на него пластилиновый блин. Сперва я подбирал их ближе к цвету машины: оранжевый, жёлтый… А потом уже, какой был: коричневый, красный и даже зелёный и синий. Машина напоминала больного после оспы. С каждым днём количество заплат увеличивалось, они соединялись в единый панцирь и постепенно пластилина стало больше, чем металла… И это дало массу преимуществ:
Во-первых, моя машина не боялась столкновений – после любого удара её можно было легко отрихтовать, одними ладонями.
Во-вторых, раньше в прогнившем багажнике всегда плескалась дождевая вода, у меня никогда не хватало времени её вычерпывать, там даже водились головастики, а теперь я пальцем протыкал пластилиновое дно, проделывал несколько дырок, сквозь которые вода быстро вытекала, и тут же эти дырки замазывал свежим пластилином.