В-третьих, необходимость перекраски отпала сама собой: дорожная пыль прилипала к пластилину, въедалась в кузов и машина сама меняла свой цвет. Когда-то, как я уже писал, в период девичества, она была жёлто-оранжевой. От серой дорожной пыли превратилась в кофейную, потом стала цвета «кофе с молоком», а затем – «кофе с чернозёмом».
Хотя машина прошла уже много тысяч километров, двигатель работал без перебоев. Правда иногда она начинала капризничать. Очевидно, как всякой особе женского пола, ей хотелось хоть немного внимания. Однажды ночью, в горах Словакии, она вдруг заглохла. Представляете: густая, непробиваемая темень, полное безлюдье, до ближайшего города оставалось ещё двадцать километров. Майя и Маша порядком испугались, но я был спокоен, я знал, что она просто решила напомнить о себе.
– Что будем делать? – спросила Майя.
– Сейчас возьму отвёртку, – ответил я негромко, но так, чтоб машина услышала.
Попробовал завести – глухо.
– Вот я уже иду! – с угрозой повторил я и даже открыл дверцу, чтобы машина поняла, что я не шучу.
Снова попробовал завести – снова без результата.
– Ну что ж… Я пошёл! – сказал я, вышел из машины, поднял крышку капота и выдал весь свой «аварийный максимум»: подёргал свечи, постучал отвёрткой по клеммам аккумулятора, проверил уровень масла. Затем вернулся в салон и подвёл итог:
– Это всё, что я мог для неё сделать! – повернул ключ, машина удовлетворённо замурлыкала, и мы помчались по дороге.
Когда пробег приближался уже к двумстам тысячам километров, от кузова стали отваливаться детали, и я ловил их на ходу. Моя отвёртка больше не помогала: капот прогнил, крылья отлетали, двигатель перекосился, проводка перегорела. Машина слепла и глохла. Близились холода. Я понимал, что если её немедленно не продам, то уже через месяц ни один покупатель её не заведёт.
Впервые помыв машину тёплой водой с мылом, я поехал в комиссионный магазин и поставил её на продажу. В прихваченную сумку переложил из «бардачка» карту, атлас, инструменты, оставшуюся мелочь и грустно вышел на улицу. Моросил дождь, было пронизывающе сыро – «Почему не взял зонт?». И тут я осознал, что от дождя меня всегда укрывала машина, защищала от холода, от жары.
А я, предатель, оставляю её навсегда. Она будет мокнуть и мёрзнуть на смотровой площадке и совершенно чужие люди станут её щупать, толкать и даже колоть шилом (были и такие «проверялы»).
Сердце сжалось в тоске, как по живому существу. Огромным усилием воли я подавил в себе желание вернуться и забрать её.
Когда я рассказал об этом брату Лёне, он понимающе улыбнулся:
– У меня было такое же чувство, когда продавал свою. Это, как расставание с первой любовью – со второй уже будет легче.
С тех пор у меня было много других машин, красивей, мощнее, современней… Но до сих пор, когда я вижу старенькие «Жигули», я бросаюсь к ним и с нежностью глажу по капоту. Я уверен, что узнаю свою машину по неистребимому запаху пластилина, который, конечно же, сохранился, несмотря на любую перекраску!
«ЯК ТЭБЭ НЭ ЛЮБЫТЫ, КЫИВЕ МИЙ!..»
Жить в Киеве становилось всё тяжелей и тяжелей: Чем больше я получал признания, тем сильней меня там ненавидели. И не только из-за антисемитизма, была ещё одна важная причина, которая их страшно бесила: меня нельзя было снять с работы (я нигде не служил) и лишить зарплаты (я её не получал: основные мои заработки стекались со всего Союза и ложились на мой счёт в Агентстве авторских прав). Однажды в министерстве культуры Украины я отказался сделать в пьесе те поправки, которые они требовали.
– Учтите, без этих исправлений мы пьесу не приобретём, – пригрозил мне главный редактор Управления театрами.
– Хотите принудить меня голодом? – спросил я. – Но у меня есть другие источники дохода.
И тут мой собеседник, не в силах сдерживаться, со злостью бросил мне в лицо:
– Да! Я знаю! Вы – самое страшное явление в искусстве: вы неуправляемы!
Каждая вышедшая книга, каждая удачная публикация, каждая полученная международная премия – вызывали новую волну раздражения. Они запрещали театрам ставить мои пьесы на Украине, они давали указания не исполнять мои сценки и монологи на эстраде, но задушить меня им уже не удавалось: было ещё пятнадцать республик, откуда в агентство авторских прав стекались мои гонорары плюс денежные поступления из Болгарии, Польши, Чехословакии, где ставили мои пьесы, переводили мои книги и рассказы.
Постепенно я перестал иметь дело с киевскими чиновниками от культуры. Я продолжал жить в своей огромной квартире на берегу Днепра, но писал только для Москвы, Ленинграда и других республик.
В Украине, вместе с Робертом Виккерсом, я сотрудничал только с Тимошенко и Березиным, но тут меня достать было невозможно: Юра и Фима, минуя коллегию министерства, заходили прямо к министру, читали ему лично каждую нашу новую пьесу, и, польщённый таким доверием, он давал ей зелёную улицу и максимальный гонорар, отчего все мелкие шавки ещё больше психовали.
Однажды из Москвы из Центрального Телевидения, позвонила Таня Коршилова, которая вела там очень популярную в то время передачу «Артлото». Таня была красива, умна, обаятельна, хорошо владела английским, писала стихи. До Телевидения она работала завлитом в театре Оперетты. Во время моего медового месяца с этим театром, возник медовый месяц и у нас с Таней, который затем перерос в нежную и длительную дружбу до её последнего часа (В тридцать шесть лет она трагически погибла в автокатастрофе вместе со своим женихом Славой Харечко, известным журналистом, редактором киножурнала «Фитиль»).
– Саша, – сказала она, – у нас запланировано сделать «Артлото» из Киева, редакция хочет заказать тебе сценарий этой передачи.
– Хорошо, – согласился я, – но только при одном условии: я не имею дела с киевским телевидением: я сдаю этот сценарий вам, вы его принимаете и отправляете им. Все их замечания они передают не мне, а вам, вы из Москвы сообщаете их мне, я все исправления отправляю опять вам, а вы уже передаёте им. Годится?
Она рассмеялась.
– Необычные условия, но, я думаю, мы их примем.
Через неделю я получил договор, в который были включены все мои требования.
Это было летом. Мы с Майей собирались на отдых в Сухуми. Я засел за работу, через две недели завершил её, отправил в Москву, и мы улетели на Кавказ. Там же в Сухуми я получил телеграмму из Москвы: «Поздравляем отличным сценарием. Обнимаем. Редакция». Но когда мы вернулись, меня ждала неприятная новость: недовольное тем, что авторство этой программы поручили мне, и возмущённое условиями договора, украинское телевидение сценарий отвергло, направив в Москву целый список своих претензий. Таня Коршилова приехала в Киев, чтобы встретиться с руководством Телевидения. После первого разговора с ними, она вернулась совершенно потрясённая.
– Сашка! Получив твои условия, у нас в редакции решили, что ты просто балованный сытый мальчик, который выпендряется… Но ты – святой! Как ты здесь живёшь? Они же тебя откровенно ненавидят!..
И она пересказала мне беседу с отцами украинского телевидения:
– Их было двое: генеральный директор и заместитель председателя Госкомитета. «Видите! Он даже не пришёл! Ему плевать на наши замечания!». Я объяснила, что, по договору, ты не должен встречаться с ними – ты сдаёшь работу нашей редакции. Нам сценарий понравился, мы хотим понять, что вас в нём не устраивает.
Например, вы вычеркнули танцевальный номер «Урожай». Почему?.. Красивый танец, получил премию на всесоюзном фестивале… «А вы знаете, что в этом году Украина не додала стране миллион пудов пшеницы? Вот он его и вставил, чтобы поиздеваться над республикой!»… Саша, клянусь, я подумала, что это шутка и они сейчас расхохочутся, но оба очень серьёзно продолжали… «А вы обратили внимание на его стихи о Днепре?». Я ответила: «Конечно! Он так тепло пишет о нём, с любовью»… Знаешь, что они заявили?.. «А Днепр, между прочим, обмелел – вот он и насмехается!»… Саша, я все их замечания записала, чтобы повеселить своих коллег в Москве. Это – паноптикум, но я приехала и уехала, а как ты здесь живёшь?
Москвичи ещё долго воевали за мой сценарий, но те стояли насмерть. И только, когда я предложил снять свою фамилию с титров – они согласились, и передача состоялась.
В те годы я познакомился с поэтессой Линой Костенко, очень яркой и самобытной. Власти называли её националисткой, всячески прижимали, не давали публиковаться. У нас возникла взаимная симпатия, ей нравились мои рассказы, я восхищался её стихами. Как-то я рассказал ей эту истории с телевидением и пожаловался, что националисты меня не терпят. Она очень огорчилась:
– Это не националисты, нет! Националисты заинтересованы в процветании государства, каждый, кто полезен Украине – им нужен. Если бы националисты были у власти, ты был бы в порядке и в почёте. А те, о ком ты рассказываешь, это большевицкие приспособленцы, партийные бездарности, которым не нужны рядом талантливые люди и они от них всячески избавляются!.. Уезжай, Сашенька, отсюда, удирай, они тебе не дадут жить. Я бы тоже удрала, но не могу: я прикована цепью украинского языка.
Как я уже писал, последние годы моей жизни в Киеве я не имел дело ни с украинским министерством культуры, ни с украинским телевидением и издательствами. Мои пьесы приобретало министерство культуры СССР, мои книги издавали издательства «Искусство» и «Советская Россия», я сотрудничал с популярными передачами Центрального Телевидения «Кабачок 13 стульев» и «Вокруг Смеха». Но когда я терял бдительность и, по просьбе моих друзей-режиссёров, делал что-нибудь для украинских театров, вот тут-то местные мракобесы плясали победный танец на моих костях: повсеместно запрещали спектакли по моим пьесам, изымали их из репертуара на третий день после премьеры, в день премьеры, а чаще, до премьеры и не допускали.
Я уже рассказывал, как был закрыт спектакль в Киевском театре Оперетты по пьесе «Три полотёра».