Понятно, что уже за месяц до отъезда, мой бар был заполнен друзьями, соседями, сокурсниками, Майиными сослуживцами – все приходили прощаться. Однажды в числе их оказался и мой обменщик, который въезжал в нашу квартиру. Дождавшись, когда гости разошлись, он задержался и осторожно спросил:
– Саша, сколько вы возьмёте с меня доплаты за ваш бар? – Я не очень понял его вопрос и попросил уточнить, за что он хочет доплачивать. – Ну, за стойку, табуреты, полки, фонари… В общем, за весь бар?
– Я отдам вам его бесплатно, – пообещал я и увидел, как у него радостно заблестели глаза. – Но с одним очень жёстким условием. – Блеск в его глазах исчез и появилась настороженность и тревога. – Вы должны будете каждый раз, входя в бар, пить за моё здоровье!
Его глаза снова заблестели – он был счастлив этим неожиданным подарком и поклялся выполнять моё требование. И свою клятву сдержал: когда спустя два месяца, будучи в Киеве, я зашёл забрать письма, адресованные мне, он завёл меня в бар и указал на стену. Там красовалась моя физиономия, вырезанная из какого-то плаката, над ней нимб и надпись: «Основатель бара Александр Каневский».
– У меня, как было у вас, каждый вечер сейчас гости – все хотят посидеть в вашем баре, и первый тост – всегда за основателя!
– Теперь я понимаю, почему стал себя лучше чувствовать! – догадался я.
В день отъезда пришли самые близкие друзья и помогали выносить картины, снимали со стен подсвечники, откручивали от дверей старинные ручки.
Кто-то начал вынимать из двери, ведущей в кабинет, стекло, на котором был нарисован герб. Я остановил его:
– Некрасиво оставлять дверь с вынутым стеклом.
– Это не стекло, – возразил мой друг. – Это произведение искусства!
Возник спор: брать или не брать. Я колебался, не решаясь дать на это добро, но жизнь решила за нас: когда выносили последнюю картину, из-за распахнутых дверей поднялся сильный сквозняк, дверь в кабинет хлопнула, стекло вылетело, и мой герб разлетелся на маленькие кусочки. Это была последняя точка, поставленная в конце нашего пребывания в Киеве. Впрочем, нет. Последнюю точку поставил я в кабинете у Костенко.
Костенко работал в министерстве культуры, своего рода, «редактором-волкодавом»: когда надо было отменить чьё-то выступление или запретить спектакль, начальство приказывало «Ату его! Ату!», и верноподданный пёс с воем и рычанием бросался на добычу. Будучи откровенным, махровым антисемитом, он даже не пытался это скрывать – поэтому с особым остервенением терзал свои жертвы, если они оказывались евреями. Именно он загрыз мой сценарий во дворце «Украина» и зубами вырвал мою фамилию из афиши. Да и до этого он достаточно много сделал гадостей и мне, и Роберту, и другим писателям «некоренной национальности». Поэтому я не мог уехать, не повидавшись с ним.
За день до отъезда, я прибыл в министерство и вошёл к нему в кабинет. Он проводил какое-то совещание, за столом сидело с десяток его сотрудников. Увидев меня, вспыхнул:
– Почему вы входите без разрешения?!
– Я пришёл попрощаться с вами и сказать «спасибо», – очень миролюбиво объяснил я.
После всех моих столкновений с ним и нелицеприятных высказываний о нём, моё заявление его, конечно, поразило.
– Что это значит? – настороженно спросил он.
И я произнёс свой заранее подготовленный монолог:
– Дорогой Константин Иванович! Я давно хотел переехать в Москву, но очень трудно было расстаться Киевом: я люблю этот город, я в нём родился и вырос, здесь мои друзья, моя мама, здесь могила моего отца… Быть может, я бы никогда и не решился на этот переезд, если бы не все те неприятности, которые вы мне причинили. Вы помогли мне, вы ускорили моё решение, и за это я вам очень благодарен. И свою благодарность я материализую: во всех моих рассказах, пьесах, киносценариях самый большой негодяй и мерзавец будет носить фамилию Костенко. Следите за моим творчеством, Владимир Иванович, вам это будет интересно!
С этими словами я обаятельно улыбнулся, послал ему воздушный поцелуй и вышел.
К вечеру об этом моём обещании уже знала половина города – ведь в кабинете присутствовали его сотрудники, которые с удовольствием распространяли эту новость.
И я сдержал своё слово. Живя в Москве, я ещё чаще публиковался, чем раньше: в «Труде», в «Неделе», в «Советской культуре», в «Литературной газете», в «Юности»… Это были популярные издания c миллионными тиражами. Мои рассказы появлялись 3–4 раза в месяц. Сразу после каждой публикации раздавались звонки из Киева: «Старик, спасибо! Над ним все смеются, все ждут следующих рассказов! Пожалуйста, продолжай!». Моя изощрённая писательская месть удалась. Вскоре Костенко выставили из министерства и «перебросили» на самодеятельность – хочу верить, что в этом есть и доля моего участия!
СЕРЕНАДА КИЕВУ
Итак, я покинул город, в котором прожил более сорока лет, знал каждую улицу, каждый переулок, каждую аллею и все затемнённые скамейки, на которых перецеловал многих девушек. Я очень любил этот город и из любых путешествий всегда с радостью в него возвращался. Я и сейчас его люблю. Я простил ему все обиды, я забыл обо всех огорчениях и несправедливостях, которые там испытал – я помню только то хорошее, что он подарил мне: моих молодых папу и маму, преданных друзей, первую любовь – он зарядил меня неиссякаемым радостным удивлением и восторгом от жизни.
Я люблю зимний Киев, когда дома набрасывают на плечи белые пледы, а молодые снежинки тихонько целуют юношей и тают от счастья… Когда на застывшем Днепре у пробитых лунок памятниками долготерпению вмерзают в лёд фанатики-рыбаки и добрые рыбы лишь из сострадания иногда дёргают их за крючки, чтоб они не заснули…
Я люблю летний Киев, когда вежливые жирафы-краны с утра до вечера кланяются друг другу, а тёмно-карие каштаны подмаргивают им зелёными ресницами…
Я люблю осенний Киев, когда деревья жёлтым караваном уходят в зиму, а красотка Русановка тайком по ночам уже припудривает себя инеем…
Но больше всего я люблю весенний Киев, когда по всему городу вспыхивают белые факелы цветущих каштанов и звучит салют из поцелуев, которым влюблённые приветствуют приход весны… Когда молодой гром басит свою выходную арию, перебирая звонкие струны дождя, а соборы подкидывают к небу свои золотые шапки, приветствуя весеннее солнце…
«Чуден Днепр при тихой погоде… Редкая птица долетит до середины Днепра…» Это было при Николае Васильевиче Гоголе. А сегодня даже курица может перелететь через Днепр в вагоне метро или перебежать по пешеходному мосту прямо на пляж…
Сейчас, перелистывая память, постараюсь вспомнить о том, что не вошло в предыдущие главы моего повествования и уже не войдёт в следующие:
…Из самого раннего детства: новогодняя ёлка у дяди Толи, ёлка для взрослых, где вместо игрушек висели малюсенькие бутылочки водки (их называли «мерзавчики»), хвосты и головы селёдок и серпантин из тюлек, нанизанных на нитки…
…Трофейный фильм «Восстание в пустыне», где главный герой по имени Сиско Кид потрясающе танцевал танго «Лякомперсита», перебрасывая своих партнёрш через руку, через ногу и через остальные части тела. Именно после этого, я, девятиклассник, завёл себе такие же, как у него, тоненькие наглые усики, перенял несколько па, участвовал во всех конкурсах и постоянно получал призы за исполнение этого, до сих пор любимого мной танца…
…Украинские вареники, которыми мы объедались в разных столовых и закусочных. (а знаете ли вы, что такое украинские вареники?.. Это те же пельмени, только с раздутыми штатами)…
…Первомайский парк, где по сей день собираются толпы пенсионеров, весёлых, шумных и таких энергичных, как будто каждое утро едят кашу из женьшеня. Они забивают «козла» и дубовый стол под их ударами всё глубже и глубже всеми четырьмя ногами уходит в землю…
…Богдан Хмельницкий на высоком пьедестале, окружённый постоянной толпой туристов, которые пытаются сфотографироваться если не с самим Богданом, то хотя бы с его конём…
…Прославленный «Киевский торт», который тогда ещё выпекали в настоящих печах, а не в электрических – его развозили по всем городам и весям, в Бориспольском аэропорту не было пассажира, который бы не нёс в руках эти сладкие подарки, превращая аэропорт в аэроторт…
…Кинотеатр «Комсомолец Украины», где в фойе много лет висела огромная картина, на которой Великий Вождь произносил тост за Великий Русский Народ. Он стоял во главе стола, а справа и слева – его ближайшие соратники, члены Политбюро. Когда расстреляли Берию, то по приказу партийных органов, Лаврентию Павловичу дорисовали большую пышную шевелюру, чтобы его нельзя было узнать. Потом, вслед за новыми разоблачениями, перерисовывали Молотова, Кагановича, Микояна и «примкнувшего к ним» Шепилова: кому-то приделали усы, кому-то – лысину, кто-то «оброс» пышной бородой. Постепенно вокруг Сталина столпилась компания подозрительных незнакомых личностей. Мы с весёлым ожиданием забегали в фойе этого кинотеатра, посмотреть кто сегодня «новенький» – это было интересней, чем любой фильм. И только после разоблачения самого Вождя, картину сняли, к нашему большому огорчению: мы всё ждали, что Сталина «побреют» и переделают в Хрущёва.
…Наши любимые новогодние и первомайские праздники. Особенно первая Новогодняя ночь, которую мы отмечали самостоятельно: опьяняющее понимание уже «взрослости», первое ощущение девичьей груди под своей раскалённой ладонью и наивное ожидание сказки, которая обязательно придёт…
А Первое мая – это бьющий из всех отверстий пар от весеннего закипания крови. Пока наша колона двигалась по улицам, мы заскакивали в ближайшие «забегаловки», выпивали для храбрости и шастали по другим колонам, знакомясь с девочками и выдёргивая их оттуда. До трибуны мы так и не доходили – наша демонстрация заканчивалась обычно в квартире Гарика Лапицкого (Он жил напротив института) и там мы уже демонстрировали все свои возможности!..
Я мог бы ещё рассказывать и рассказывать об этом чудо-городе, о моём Киеве, но пора завершать главу.