Появление на свет Мишеньки тоже было нестандартным. В те годы в Союзе появились первые больные СПИДом, газеты писали, как в каких-то больницах из-за халатности медсестёр и отсутствия одноразовых шприцов этой страшной болезнью были заражены пациенты, и взрослые, и дети. Поэтому Маша заявила, что не хочет рисковать, и будет рожать не в Москве, а в Голландии, у своих друзей. Мы с Майей приняли это её решение довольно спокойно: Голландия – это всё же лучше, чем бак с водой. Правда, она была уже на девятом месяце беременности – мне пришлось поднапрячься, за неделю оформить документы, получить визы, они с Пашей улетели, и через два дня после прилёта Маша родила Мишеньку.
В октябре, на её очередном дне рождения, я прочитал стихи, под влиянием нашей дружбы с Пахмутовой и Добронравовым написанные в ритме их тогда популярной песни «Октябрь семнадцатого года». Я приведу здесь первый и последний куплеты этого стихотворения:Нам время говорит: «Пора!»,
У нас распахнутые своды,
Хоть за окном свистят ветра —
Гостей не запугать погодой!
Нам время говорит: «Не зря!»,
И нынче вспоминаем гордо,
Что поздней ночью октября
Мы отказались от аборта!
Всем, всем, всем!
Налейте полнее чаши!
Всем, всем, всем!
Яростно пьём за Машу!..
…И дни, и месяцы плывут,
А ты мотаешь по Европе,
Не потому что плохо тут,
А просто есть моторчик в попе.
Ты – как красотка из «Бурды»,
Ты нам улучшила породу,
И для семьи Каневских ты —
Октябрь семнадцатого года!
Всем, всем, всем!
Налейте полнее чаши!
Всем, всем, всем!
Яростно пьём за Машу!
Майя, приехав в Москву, сразу связалась с молодёжной редакцией Телевидения, написала несколько сценариев, и режиссер Игорь Романовский снял их. Конечно, все эти сценарии были о тех, кому плохо, кто нуждается в помощи: о брошенных детях, о детях-сиротах, об инвалидах, о стариках в домах престарелых… Это была её тема, её боль, её жизненная задача – она писала их своим сердцем, которое искренне сострадало.
Талантливо отснятые Романовским, эти фильмы не оставляли никого равнодушным, вызывали шумную реакцию, получали премии – они многим, многим помогли, больным, неустроенным и забытым.
Потом я познакомил Майю с Вяльбой, который сразу почувствовал её масштабность и пригласил к себе в клинику психологом: она первая встречала пациентов и их близких, беседовала с ними и определяла истоки болезни, её причину, что облегчало врачам дальнейшее лечение.
Затем в этой клинике стал работать и Миша. Обладая Майиной сердечностью (они были душевно очень близки) и наработанным опытом общения с больными в экстремальных ситуациях, он очень успешно проводил лечение и вскоре стал правой рукой Вяльбы.
Забегая вперёд, могу сказать, что отъезд Майи и Миши в Израиль был потерей для клиники и Вяльба неоднократно передавал им через общих знакомых призывы вернуться и продолжать работу на самых выгодных условиях.Я ОКАПЫВАЮСЬ
Конечно, постоянная жизнь в столице, а не кратковременные набеги, расширила круг моих возможностей и я закрутился в московском водовороте: ежемесячно публиковал по несколько рассказов в центральных газетах и журналах (а в «Неделе» – целый цикл со сквозными персонажами: «Шестеро в одной машине, не считая седьмого») – они звучали по радио в передаче «Доброе утро», инсценировались на телеэкране и исполнялись на эстрадах. Потом все эти рассказы я собирал в сборники, которые выходили в разных издательствах: «Искусство», «Советская Россия», «Мысль», «Библиотечка «Крокодила», «Библиотечка «Огонька».
Я продолжал сотрудничать с «Фитилём», киностудией «Союзмультфильм», писал сценки и сценарии для популярной и любимой зрителями телепередачи «Кабачок «Тринадцать стульев», часто выступал со своими сольными концертами от Союза кинематографистов, от «Москонцерта», от Общества «Знания».
Мои рассказы, монологи, миниатюры в разных городах страны исполняло очень много артистов, не только эстрадных, но и театральных. Например, с рассказом «Старый двор» во всех своих концертах выступала артистка МХАТа Ирина Мирошниченко, пребывающая тогда на пике своей популярности и сексуальности, а артист Малого Театра Евгений Весник читал мои «незалитованные», то есть, не пропущенные цензурой рассказы («Пусть посадят, но читать буду!»).
Женя всегда был ярым антисоветчиком и пользовался любой возможностью продемонстрировать это.
В дальнейшем я научился подстраховывать исполнителей моих «рискованных» рассказов: если не пропускала цензура в Москве, я посылал их в сатирические журналы «Чаян» (Казань) или в «Дадзис» (Рига), поскольку и Татарский, и Латвийский ЛИТ был действителен для всего Союза наших братских республик, редакция тут же переводила их на язык республики и, чем они были острей, тем быстрей местные цензоры их пропускали (в пику Большому Русскому Брату!)
Живя в Москве, я, уже не только на семинарах и на конкурсах, часто общался с артистами и драматургами эстрады, со многими из них меня и Майю связывали дружеские отношения. Я назову нескольких, с которыми продолжаю дружить или храню о них добрую память.
Юра Диктович, осколок популярного в своё время квартета «Четыре Ю» (ныне – администратор Евгения Петросяна) и его обаятельная жена Оля. Они прожили вместе много лет, вырастили дочь, выдали её замуж, уже имеют внуков, но по сей день сохранили взаимную влюбленность и удивительную нежность друг к другу – постаревшие Ромео и Джульетта из прошлого тысячелетия.
Лёня Французов, посвятивший свою жизнь эстрадной драматургии, добрый, интеллигентный, отзывчивый человек. Именно его, чистокровного русского, сосед по даче постоянно обзывает жидом, то ли за перечисленные выше качества, то ли за подозрительную ему фамилию Французов.
Ефим Захаров, заведующий литературной частью «Москонцерта», подписывал договора с авторами. Литераторы приходили нарядные, в модных одеждах, а он рядом с ними – в скромном стареньком пиджачке. Фима добывал репертуар для всех артистов, был летописцем эстрады, писал творческие портреты, рецензии на концерты – они же являлись его подработками к невысокому жалованью. От него зависели гонорары драматургов, поэтов, он мог спокойно, регулярно получать взятки, даже не вымогая – ему бы их несли в зубах. Но ни у кого никогда такая мысль даже не появлялась – Ефим Захаров был и остался кристально честным человеком, наивно честным, старомодно честным – архаизм нашего времени.
Матвей Грин, патриарх клана, был незаконно репрессирован и девять лет провёл в лагерях. Завершив свой срок, он вернулся к журналистике и к эстрадной драматургии – писал, так называемые, «положительные фельетоны». Хотя эти два слова антагонисты, такой жанр существовал в советские времена, это было великое умение: восхвалять режим и одновременно веселить зрителей – очевидно, девять лет Сталинских лагерей явились великой школой. Для тех, кто выжил.
С Володей Альбининым я впервые познакомился на всесоюзном семинаре драматургов эстрады, где он прочёл несколько монологов, написанных в соавторстве с Виктором Коклюшкиным. Я, будучи тогда одним из руководителей семинара, сказал, что у них мозги набекрень. Володя огорчился, решив, что я их обругал. Но я объяснил ему, что в моих устах – это высшая похвала, это значит, что они мыслят неординарно, не как все. Потом он успешно писал для эстрадных артистов и работал в газетах, руководил отделами юмора. Я любил его, мы часто встречались. Он был всегда радостный, приветливый, по-русски широкий, щедрый, открытый и, к великому горю, по-русски пьющий. Поэтому он рано ушёл из жизни.
Володя Точилин, начинавший свою сценическую жизнь в студенческом театре «Наш дом» под руководством Марка Розовского, потом работал на телевидении, на эстраде и сформировался в высокопрофессионального эстрадного режиссёра. После нашего первого знакомства Майя сказала:
– Какой светлый и чистый человек!
– Откуда ты знаешь – мы его впервые видим! – раздражённо спросил я.
– Знаю! – убежденно ответила она и оказалась права (Как она умела чувствовать хороших людей!).
Через самое короткое время мы очень подружились, ежедневно перезванивались, бывали друг у друга в гостях. Володя, думающий, изобретательный мастер своего дела, был очень популярен у актёров, все стремились заполучить Точилина, зная, что его режиссура – залог успеха. (Это он, первый постановщик монологов молодого Шифрина, дал толчок его стремительной карьере). Володя был режиссёром моей монопьесы, ставил мои сценки и обозрения – и всегда ярко и талантливо.
У него были проблемы с сердцем, он часто лежал в больнице, я навещал его, он, бледный и слабый, загорался, рассказывая о своих грандиозных планах. Приближались пятьдесят лет, он мечтал о юбилее – мы устроили ему большой праздник в Театре Эстрады, поздравляли, шутили, дарили подарки. И там же, буквально через пару лет, состоялся день памяти Владимира Точилина – он был приглашён в Ленинград на какой-то фестиваль, пришёл на вокзал, присел на ступеньку вагона и уже не поднялся. Произошло это после его юбилея, которого он так жаждал.
Опять после юбилея!
Конечно, самые массовые и весёлые встречи членов нашего клана происходили на семинарах драматургов эстрады и авторов «Фитиля» – в основном, это были одни и те же лица. Однажды проходил всесоюзный семинар писателей-юмористов, приехали и прилетели из всех республик СССР самые известные мастера этого жанра. На заключительном банкете, обведя взглядом лица участников, Аркадий Хайт произнёс тост:
– Я пью за представителей всех республик и одной национальности!
Раздался общий хохот. Тогда вскочил популярнейший тогда поэт-пародист Саша Иванов и обиженно произнёс:
– А я?
– А-ну, встань в профиль! – заорал я, под одобрительный смех всех присутствующих: размер Сашиного носа ставил под сомнение его фамилию.