– Но у тебя много деловых переговоров.
– Для этого у меня есть другой телефон, который звонит без перерыва, а первый – большую часть времени молчит. Как у Евтушенко: «А ходят в праздной суете разнообразные не те…».
– Но друзья ведь остались?
– Те, которые любили меня и которых любил я, – их уже нет: или умерли, или эмигрировали, или стремительно состарились. А некоторые сами вычеркнулись из книжки, по причине безумной занятости – на дружбу уже времени не хватает. Круг общения сжался, как Небесный Карлик.
– Ты и мой телефон вычеркнул?
– Никогда. Пойми, наша дружба не зависит от количества лет, которые мы не виделись. Ты пришёл, и мы радуемся и, как бы, продолжаем диалог, прерванный в прошлые годы. Психиатр записал бы нас в свои пациенты: сидят два сумасшедших, вместо «Здравствуй», начинают разговор с фразы «…А ты был прав!»…
– Ты себе противоречишь: значит, и сегодня существует понятие – дружба?
– Да, существует и сегодня, но это понятие уже вчерашнее. Саша, мы ведь родились в середине прошлого столетия, в прошлом тысячелетии. Для сегодняшних ребят мы – динозавры, персонажи истории, какими для нас были Тутанхамон, Суворов, Нельсон, Котовский… Нынешние дети уверены, что мы с ними встречались. Мы для них – два памятника, которые беседуют о прошлом…
В 92-м году я прилетел в Москву, впервые, после отъезда в Израиль. Он знал об этом и первый звонок был от него:
– Моя машина в ремонте, я взял у приятеля «Волгу», чтобы возить тебя по твоим делам. Куда подать, шеф?
И двое суток, с утра до ночи, возил меня по всей Москве, отбросив свои дела и заботы. Такое не забывается.
– …По-моему, ты уж очень сгущаешь краски. И потом: мы ведь тоже изменились.
– Мы не изменились, мы просто устали, во всяком случае, я!.. Усталость накопилась и выплёскивается.
– Брось! Ты для меня всегда был эталоном энергии. Уверен, что ты и сейчас пробежишь стометровку за четырнадцать секунд.
– Пробегу! Прозвучит выстрел, и я её запросто одолею. Правда, при этом не сдвинусь с места: лень напрягаться, да и силы надо беречь.
– У Игоря Губермана есть такие строчки: «Мне, чтобы утром умереть, вполне достаточно подпрыгнуть». Думаю, он это написал про себя, про меня, про тебя.
– Если про меня, то я усилю эти строки: «Мне, чтобы утром умереть, вполне достаточно проснуться»
– Ты же был неутомимым гулякой, лучшим тамадой!
– Сейчас я редко хожу на вечеринки и на приемы. Когда я один – я могу писать. Знаешь, я сделал величайшее открытие и сам себя выдвинул на Нобелевскую премию. Правда, ещё себе её не дал.
– Уверен, что кот проголосует за. Какое же это открытие?
– Я пишу лучше, чем говорю. Писать – стало моим главным кайфом. Пишу, пишу, пишу – рука не успевает за мыслью. Дико ругаюсь, когда отвлекают. Вспоминаю Дюма, который орал и бросался чашками, когда ему мешали.
– Что-нибудь уже опубликовал?
– Пока нет. Пока только пишу.
– А твои киносценарии про летающих амазонок?
– Это другое, это – производство, которое мне очень нравится. Осваиваю новые профессии: кинодраматурга и киноактёра. Перед артистами кино преклоняюсь: как можно по команде режиссёра выдать, к примеру, приступ отчаянья, выплеснуть фонтан эмоций… А после, разбитый, обессиленный, опустошённый, получить команду «Повторить!» – и с нова всё с такой же самоотдачей!.. А эти вечные «Стоп!», которые уже испытал на себе. Я возненавидел это слово, кто его произносит – мой враг.
– Всё! Это слово я вычёркиваю из своего обихода.
– Спасибо.
– Так кем же ты себя считаешь: шоуменом или кинодраматургом, или киноактёром?…
– Это всё не главное. Один мой приятель сказал: ты сделал для этой страны три глобальных акции.
– Какие именно?
– Первое: я реанимировал смокинг. В 88-м году, когда вёл конкурс «Московские красавицы», помнишь, я вышел в смокинге. После этого все ведущие шоумены стали носить смокинг… Второе: в 92-м году, уже после твоего отъезда, я впервые попал в бильярдную. Там было неуютно, грязно, столы с порванным сукном. Мне предложили сыграть. Я не знал, каким концом кия бьют, а о том, чтоб попасть в шар, и речи быть не могло. Я стал учиться, привёл туда Листьева, Ярмольника… Мы привлекли к этому спорту внимание и прессы, и телевидения… Сейчас – это солидная федерация и я – вице-президент.
– А что третье?
– Я поднял на крыло малую авиацию. Я первым сел за штурвал малого самолёта. Мне стали звонить со всей страны: «Значит, можно летать? Где? Как? Когда?..» Короче: в стране уже большое количество клубов, орлята учатся летать. Кстати, я окончил Калужское авиационное училище, потом курсы повышения квалификации. Я – пилот 3-го класса, могу летать вторым пилотом на ЯК-40, возить пассажиров.
– «Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц» – запел я своим противным голосом.
Он подхватил своим приятным:
– «И в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ»…
Мы оба рассмеялись.
– Хороший, оптимистичный финал беседы двух динозавров.
Мы вышли в переднюю. Я оделся, мы обнялись.
– До следующей встречи!
А Профиндуй Модестович даже не вышел попрощаться – вот вам хвалённое английское воспитание!
ЛЕНИНГРАД МОЙ, МИЛЫЙ ГРАД МОЙ…
Яи раньше довольно часто бывал в Ленинграде, а когда переехал в Москву, Ленинград приблизился, и я там стал бывать регулярно. В этом городе, кроме моих давних друзей Жени Терентьева и Юры Смирнова-Несвицкого, жили актёры, с которыми деловые отношения переросли в дружеские. В первую очередь, это был Фима Левинсон.
С Фимой я познакомился, когда он ещё работал в паре с Поликарповым, они вместе сделали несколько моих сценок, которые исполняли и в СССР и в других странах. После смерти партнёра Фима работал сам. Я считаю его одним из самых талантливых артистов-кукловодов из тех, которых встречал. Он получил медаль Парижского театра «Олимпия» за оглушительный успех у зрителей в течение трёх лет подряд, он был кавалером ордена Камбоджи и ещё разных международных наград. Не случайно, даже во времена железного занавеса, его выпускали за рубеж и зарабатывали на нём деньги, но… И это делали по-советски: «продавали» за бесценок и при этом отбирали девять десятых гонорара.
Когда-то я написал ему сценку «Любящий муж», о муже-пьянице, который возвращается домой на четвереньках и несёт имениннице-жене в подарок конфетку – «На сдачу дали». Эта сценка была у него в репертуаре лет тридцать, пожизненно, он переводил её на разные языки, и всюду она пользовалась большим успехом. Конечно, тогда я авторских отчислений не получал, но был доволен попаданием в тему: успех этой сценки подтверждал, что пьяные мужья «актуальны» не только в России.
Фима фонтанировал идеями, мы часто встречались и строили совместные планы новых грандиозных постановок (в последние годы жизни у него уже был свой театр). Однажды, в очередной приезд в Питер, я позвонил ему, трубку взяла его жена Ляля:
– Как хорошо, что ты приехал! – И она рассказала, что Фима, вернувшись из гастролей по Южной Америке, лёг в больницу на исследование и находится там уже три недели. – Он вбил себе в голову, что у него рак, в постоянном трансе, никого не хочет видеть… Пожалуйста, повлияй на него, тебя он примет!
Фима моему приходу обрадовался.
Мы вышли в коридор, сели на подоконник.
– Знаешь, Фимка, я всегда считал себя самым мнительным человеком, но ты меня переплюнул: почему рак?! Кто тебя надоумил?..
– Нет никакого рака, – вдруг заявил он, – я это специально придумал.
– Зачем?!
– Когда бываешь за границей, особенно остро чувствуешь и понимаешь, в каком дерьме мы здесь бултыхаемся. Но возвращаешься, привыкаешь, и ныряешь и плывёшь вместе со всеми. Так было все прошлые разы, но сейчас… Сейчас я три месяца ездил по Южной Америке, где всё вертелось вокруг меня: меня обслуживали, как самого дорого гостя, мне все улыбались, все хотели доставить мне радость и удовольствие… Три месяца я чувствовал, что Мир создан для меня, что я – Человек, а не винтик, не баран из стада… К этому привыкаешь, потому что это нормальное состояние – быть человеком. Но когда я вернулся и таможенник в Шереметьево сразу же нахамил, мне расхотелось жить: ходить по улицам, встречаться с людьми – вот я и придумал этот рак, чтобы скрыться от всех в больнице…
Он говорил спокойно, без эмоций, как, и вправду, очень больной человек.
– И сколько ты здесь собираешься пробыть?
– Скоро выйду. Просто для меня это переходной этап, как для водолаза барокамера. – Помолчал секунду и добавил. – Нельзя отвыкать от нашего дерьма, нельзя!..
Перед отъездом в Израиль я приехал в Ленинград попрощаться с друзьями. Мы сидели в каком-то кафе, я, Ляля и он, бледный, похудевший, уже по-настоящему больной.
– Я бы тоже уехал, – сказал он, – но Лёвка не поедет (это о сыне), а я без него не смогу.
Уже в Израиле я узнал, что Фимы не стало. А у меня даже нет его фотографии. Не брал, думал, что будем жить вечно.
О Лене Македонской я уже упоминал. Когда бывал в Ленинграде, она всегда приглашала меня на обед. Лена была эстрадной актрисой, любила мои рассказы, многие из них читала в концертах. Жила она вместе с тётей, которая, несмотря на свои восемьдесят лет, была ещё красива, женственна, очень следила за собой, регулярно ходила в бассейн и играла в теннис. За обедом она рассказывала мне о своих мужьях и любовниках, которых было большое количество и среди них много известных и знаменитых, показывала дорогие подарки и драгоценности, полученные от них. Была по-детски непосредственна, могла, когда мы втроём сидели за столом, вдруг спросить:
– Сашенька, почему вы не сделаете Леночку своей любовницей – вы ей очень нравитесь!
Она измеряла жизнь не войнами, не землетрясениями, не переездами, а только своими любовными победами.
– Я прожила красавицу-жизнь!
Эту потрясающую фразу я позаимствовал у неё и передал одной из героинь моей повести «Теза с нашего двора».