– Пойдём, походим, – позвал его я.
– Не хочу.
– Тут душно, пыльно. Ты же укорачиваешь себе жизнь!
– А я не хочу жить, – ответил он, спокойно, без эмоций, как о чём-то уже давно решённом. Мне стало страшно: я почувствовал, что это решение выстрадано и окончательно. Мы все знали причину его страданий – проблемы в семье, проблемы с женой. (Более подробно ничего не скажу, не хочу ворошить его жизнь). Через какое-то время сперва инфаркт и вслед за ним инсульт выдернули из жизни этого замечательного артиста и человека.
Преодолевая бюрократические барьеры, мне удалось сдать два некролога, в журналы «Крокодил» и «Советская эстрада».
В эти дни в министерстве культуры СССР заседал художественный совет по эстраде. Говорили о непрестижности этого жанра, об отсутствия к нему уважения чиновников… Я попросил слова и сказал:
– А как можно нас уважать, если мы до сих пор не попрощались со своим коллегой, с корифеем Эстрады, с любимцем зрителей, с Юрием Тимошенко, и не сказали ему добрых слов на прощанье!..
– Юрочка умер?.. – прерывающимся голосом спросил поражённый этим известием Аркадий Райкин. Потом приподнялся, опираясь о стул, и переспросил. – Когда?
– Неделю назад, – ответил я, и Райкин заплакал. Все встали и несколько секунд стояли молча. После этого обратились в разные инстанции, и, наконец, вышли некрологи в «Советской культуре» и «Известиях».
Смерть Тимошенко подкосила Березина. Он ещё какое-то время пытался работать один в программе «Штепсель о Тарапуньке», собрав туда много киноматериалов и сопровождая их комментариями, но это не имело ни успеха, ни перспективы: его болезнь Паркисона после ухода Тимошенко стала стремительно прогрессировать, ему уже было нелегко выходить на сцену, да и его прославленная память начинала отказывать.
Какая обидная штука – старость! Люди просят Бога о долголетии, а Майя всегда говорила: надо просить о полноценности. И я с этим согласен: как говорят англичане, надо умирать в ботинках… Но, увы, это уже зависит не от нас. Это надо заслужить!
РОЖДЕНИЕ «ТЭЗЫ С НАШЕГО ДВОРА»
Мои записные книжки уже давно были наполнены набросками, характеристиками персонажей и даже их репликами. Но я понимал, что написать правду мне не дадут, а лгать или сглаживать углы никогда не стал бы. Поэтому ждал, ждал подходящего времени и дождался: пришла перестройка, ослабела цензура, замаячила надежда на свободу слова. Тогда я уехал в Репино, в Дом творчества кинематографистов, и буквально на одном дыхании, за три недели, написал эту повесть.
В этот год Виталий Коротич возглавил «Огонёк». С его приходом популярность журнала и тиражи взлетели вверх. Я пришёл в редакцию и оставил у секретаря свою рукопись с запиской: «Виталий! В перерывах между встречами с американскими сенаторами и индийскими набобами, пожалуйста, постарайся её прочитать!».
Наш разговор состоялся через неделю. Виталию повесть понравилась, он её хвалил и обещал в самоё ближайшее время опубликовать. Но начался разгул общества «Память», Коротича обвиняли в антипатриотизме, в сионизме, в симпатии к Израилю, ему угрожали физической расправой. Публикация повести каждый раз откладывалась, а время шло, поднялась новая волна эмиграции в Америку и в Израиль – эта тема была раскалена до предела. Я пришёл к Коротичу и объяснил, что не могу больше ждать. И тогда он принял «соломоново» решение: повесть издать, но не в журнале, а в «Библиотечке «Огонька», тираж которой сто пятьдесят тысяч, что раз в двадцать меньше тиража «Огонька», значит, шансов получить неприятности тоже раз в двадцать меньше. В журнале была опубликована только первая глава повести, как реклама, а сама «Тэза» вышла через два месяца и разлетелась, как горячие пирожки. Успех был явный: мне звонили, у меня брали интервью, повесть распространяли на ксероксе, приехали Киевские бизнесмены и подписали договор на право переиздания повести… В редакцию журнала шли письма от читателей, которые требовали продолжения («Мы полюбили этих героев, мы хотим знать, как они живут в эмиграции!») . Я уже стал подумывать о продолжении и, как будто специально приуроченная к этому, появилась возможность полететь в Америку.
Пару лет назад в Америку эмигрировал артист эстрады, назовём его Сима Яснопольский. В Нью-Йорке он купил полчаса эфира у какого-то радиоканала, назвал себя президентом радиоконцерна «Сатурн» и стал ежедневно транслировать новости и интервью с разными более и менее интересными людьми. Эту радиостанцию эмигранты слушали, у него появились спонсоры, которых он рекламировал, и, когда его материальное положение стабилизировалось, он решил выйти на международный рынок: прилетел в Москву, нашёл меня и попросил вывести его на руководство Союза кинематографистов. Я сделал это, сказал о нём всякие добрые слова, и был подписан договор: Союз отправляет в Америку известных артистов, режиссёров, сценаристов, а Сима встречает их, берёт на себя расходы по проживанию и устраивает серию творческих встреч – сам зарабатывает и платит гонорары гостям. Он провёл предварительный опрос у своих слушателей, кого бы они хотели видеть в первую очередь, и приложил к договору список, в котором были и мы с Лёней. Первым полетел Эльдар Рязанов с женой, потом Быстрицкая, потом в Америку прилетели братья Каневские. Но это уже отдельная глава.
ПРИВЕТ, АМЕРИКА!
В аэропорту Кеннеди огромный негр-таможенник спросил, указывая на мой тяжёлый чемодан, набитый подарками для всех друзей и родственников:
– Кольбаса?
Я затряс головой:
– Ноу, ноу!
– Кольбаса, кольбаса! – он понимающе похлопал меня по плечу и пропустил, не проверяя.
Мы прибыли ночью. Сима привёз нас к себе домой, где ждал роскошный ужин, с которым мы расправились только к завтраку.
Когда мы выспались, Сима записал с нами целую передачу в своём концерне «Сатурн», в который, кроме Симы, входили его жена Соня и кошка Райка. Концерн размещался в спальне, там же и радиостанция. Тахты не было видно, на ней лежали магнитофоны, микрофоны, коробки с плёнкой… Рядом стояли два больших динамика. Когда Сима проверял качество звука, Соня поспешно натягивала на голову шапку-ушанку, а кошка, у которой такой шапки не было, спасая свою жизнь, выпрыгивала в окно.
Одновременно с президентством Сима совмещал обязанности диктора, режиссёра и звукооператора. Когда шла запись очередной передачи, в квартире наступал жестокий террор: никто не смел не то, что ходить, но даже громко дышать.
– Я иду в эфир! – угрожающе сообщал Сима, и Соня поспешно хватала шапку-ушанку и замирала в кресле в гостиной.
– Добрый вечер, дорогие радиослушатели! – во всю мощь своих динамиков орал Сима. – Снова у вас в гостях ваша любимая радиостанция «Сатурн»!..
Полуоглохшая кошка по-пластунски пробиралась к окну. Симу это выводило из равновесия.
– Соня! – вопил он громче динамиков. – Может, наконец, в доме быть ша – я же не могу вещать!.. Теперь надо начинать сначала!.. – И снова динамики грохотали: «Добрый вечер, дорогие радиослушатели!»
После этой канонады Соня вдавливалась в кресло и переставала дышать, а кошка раскидывала лапы, притворяясь мёртвой. Но Сима не унимался. Ударом ноги он распахивал дверь спальни-радиостанции и орал:
– Всё! Вы обе своего добились: передача сорвана, а у меня – микроинфаркт!
И валился на тахту рядом с магнитофонами, требуя валидол, валокордин и, почему-то, слабительное…
Первое наше выступление было на Брайтон-Бич в каком-то кинотеатре. Когда мы подъехали, на радость Симы у кассы уже стояла большая очередь, половина которой бросилась к нам обниматься. Время – жестокий шутник: кому-то оно заменило шевелюру лысиной, кому-то прибавило ещё один подбородок, кому-то подрисовало под глазами синяки, превратив одних – в дружеские шаржи, а других – в карикатуры. Поэтому некоторых мы просто не узнали, но всё равно радостно обнимали и подставляли щёки для поцелуев.
До начала оставался ещё час, и мы решили прогуляться по прославленному Брайтону. В глаза сразу бросились вывески над магазинами и ресторанчиками: «Сёма плюс Моня», «Горячие домашние котлетки» и «Если появились мани, заходите к тёте Мане». Суббота, улица наполнена людьми. Певучий говор, обилие еврейских лиц, каждое такое лицо – повод для погрома. Слышна только русская речь (Как я потом понял, здесь говорить по-английски – неприлично). Обитатели Брайтона вели себя призывно-раскованно: беседуя, громко хохотали и яростно жестикулировали, приближаться к ним в эти минуты в радиусе менее двух метров было опасно – сметали.
Мы поравнялись с маленьким продуктовым магазинчиком и вдруг услышали оттуда громкий голос:
– Ой, Лёва, у меня темно в глазах! Посмотри, кто идёт! Оба брата Каневские – мы же в Одессе ходили на их концерт!..
Из магазинчика с распахнутыми для объятий руками выскочила пышная, энергичная дама и по очереди стала вдавливать нас в перину своей груди.
– Вы насовсем или вы транзитом?… Ой, вы же умные мальчики, неужели вы туда вернётесь?.. Лёва, иди сюда, посмотри на этих ненормальных: они из Америки уезжают обратно!
Из дверного проёма вынырнула наголо бритая голова:
– Зайдите, выпьем по рюмашке.
Лёня попытался отбиться:
– Нам нельзя, у нас выступление…
– Это там ничего нельзя! А здесь всё можно! – наша новая знакомая схватила нас за руки и втащила в свою лавчонку. – Лёва, ты готов?
– Я всегда готов! – ответил бритоголовый Лёва и указал на прилавок. Там, на постеленной салфетке, стояла бутылка коньяка, уже открытая баночка красной икры, нарезанная сёмга и бутылка кока-колы. – Ну, за встречу!
Нам пришлось выпить по рюмке и съесть по бутерброду.
– Лёва, ты приготовил? – спросила Маня.
– У меня всегда готово! – ответил Лёва и протянул каждому из нас по пакету.
– Что это?
– Коньячок, икорочка, колбаска… Вы едете в голодную страну – вам надо накушаться!