Она сидела на диване. На журнальном столике стояла откупоренная бутылка, вино было налито в два бокала. Он подошел, остановился, будто бы выбирая, куда сесть – в кресло напротив нее или на диван рядом с нею. Сел на диван. Она пододвинула к нему бокал.
– Как много ты мне налила, – сказал он. – А себе что-то маловато.
– Ты же мужчина.
– Да я не пью, по сути. И вообще я не жрец Вакха, я жрец Венеры. Тем более имея в виду наши планы на сегодняшний вечер…
– А?
– Не люблю пить перед этим делом, – он улыбнулся и двинул свой бокал по столу, к ней.
– Не, не, я тоже столько не выпью.
– Как хочешь. Давай хоть поцелуемся для начала, – он встал, взял ее за руки, поднял с дивана, притянул к себе, слегка обнял, нежно прикоснулся губами к ее вискам, щекам, потом чуть отстранился, вгляделся в нее, вздохнул: – Господи, какое у тебя чудесное лицо… – отошел еще на полшага. – Какая ты вся чудесная. Вообще-то я не собирался сегодня ничего такого. Хотел просто переночевать и завтра раненько ту-ту, чух-чух, привет-пока. Это самое правильное, конечно. Но в холле около бара я увидел тебя. Не мог пройти мимо. Я никогда не видел таких красивых.
Он и сам говорил красиво.
– Спасибо! – сказала она.
– Тебе спасибо, что пошла со мной, – проговорил он с неуместной романтикой в голосе.
Еще бы она не пошла; да и вообще он не с ней договаривался, а с сутенером, и деньги давал ему.
– Ну что ты… – она как будто даже смутилась. Покраснела чуточку.
Он снова обнял ее. Сжал в объятиях. Шепнул:
– Раздевайся и ложись.
Подошел к торшеру, снял с абажура какую-то крохотную штучку. Полез в карман халата, достал айфон. Потюкал пальцем по экрану.
Легонько вздохнул и повернул к ней экран:
– Смотри! Смотри, смотри. Ну что ты за тварь!
На экране видно было, как она открывает бутылку – там была винтовая пробка, – наливает в один бокал чуть-чуть, в другой почти до краев, быстро достает из сумки пузырек, опрокидывает его в полный бокал, размешивает пальцем, палец потом вытирает о диванную обивку.
– Ну что ты за тварюга, а? – повторил он.
Она дернулась к двери.
Он загородил ей дорогу, толкнул к кровати. Чуть распахнул халат, чтобы она увидела его сухие жесткие мускулы.
– Рыпнешься – руки-ноги переломаю! – негромко сказал он. – Сидеть! Ясно?
Она села на кровать. Поджала ноги. Положила руки на колени. Опустила голову. Вдруг превратилась в робкую девочку.
– Вот так! – он подошел к ней поближе. – Теперь давай разговаривать.
– Извини! – она сделала вид, что сейчас заплачет. – Извини меня, пожалуйста!
Посмотрела на него снизу вверх. Хлюпнула носом.
– Хорош! – цыкнул он. – Не разводи нюни. Хотела меня заклофелинить, так? Углядела, что у меня много налика в бумажнике? Или на всякий случай? – она молчала. – Часики там забрать, пару рыженьких из кармана, туда-сюда… Не отвечай. Теперь без разницы. Мотив преступления не отменяет самого преступления.
– Что? – спросила она.
– Давай думать, что делать будем.
– Что?
– Три опции. Сдать ментам? Это не по-нашему. Просто отмудохать? Глупо и жестоко. Сказать этому вашему Геннадию? Хотя, конечно, это он тебя научил. Да? Да, я тебя спрашиваю? Молчишь? Можешь не отвечать, я сам знаю… – И вдруг засмеялся: – Не за то отец сына бил, что воровал, а за то, что попадался. Так что рожу он тебе разукрасит на отличненько. Но это тоже глупо и совсем жестоко, а я умный и добрый. А самое главное, – он подошел к ней и то ли погладил ее по голове, то ли слегка потрепал и опять вздохнул, – а самое главное, это не утишит боль моей души, не успокоит мое израненное сердце. Ты ведь мне так понравилась! Можно сказать, влюбился, как увидел. Такие глаза. Такое лицо. Такие руки… И такая тварь. Что ж теперь делать-то?
– Что? – снова повторила она.
– Дай сообразить.
– Я всё сделаю, – сказала она. – Только без ментов. И без Генки. Пожалуйста!
– Хорошо. Всё сделаешь? Ну смотри, ты сама сказала. Давай, раздевайся. Давай-давай-давай. Вот так. Теперь ложись. Под одеяло. Нет, не так. Повыше ляг, а лучше вот как бы сядь. Подушку под спину подсунь, видишь, тут подушек до фига. Давай помогу. Да не бойся ты! Не жмурься! Вот так.
Она уселась в кровати, закрыв одеялом грудь.
Он подтащил поближе кресло от журнального столика.
– Поехали. Рассказывай.
– Что?
– О твоей первой любви.
– В смысле? – она даже помотала головой.
– О! Важное уточнение! – засмеялся он. – Конечно, не в смысле Мишка Картошкин из четвертого «Б». И не Джастин Бибер. Натуральное что-то. Настоящее. И с чувством. Когда ты первый раз трахнулась, в общем. Но при этом по страстной любви. Отдалась, стоная от восторга… – чуть не пропел он. – Поняла?
– А зачем тебе?
– Ты, главное, не вопросы задавай, а рассказывай. Ну, я слушаю.
Она замолчала.
– Ну?
– Вы хотите меня наказать? Для этого унизить?
– Во-первых, давай на ты. Во-вторых, при чем тут унизить? Рассказ о первой любви, что тут такого? Хочешь, я расскажу, как первый раз, после выпускного, с девочкой, которую обожал с восьмого класса, она к нам перевелась, у нее папа военный был… Школа была в саду. То есть у школы был сад. Школьный сад, понимаешь? Яблони. Лучше нету того цвета. Уже отцвели, но всё равно. Яблони, значит. И мы. Около старого дерева. Шершавая кора. Сырая холодная земля. У нас обоих это был первый раз. Мы ничего не умели. Ничего не знали. Только очень хотели. Было больно, смешно и ласково… Потом еще несколько раз, вроде ловчее, но уже не так желанно, не так страстно и сладостно. Потом она поступила в институт, а я срезался. Пошел в армию. Потом вернулся и все-таки поступил, туда же, где она. А она уже была замужем. В буфете меня увидела, не сразу узнала, испугалась – я после армии совсем другой стал. Рукой от меня заслонилась, живот свой пятимесячный прикрыла, а на пальце кольцо светится. Вот такой, понимаешь ты, символ. Ты понимаешь? А?
Она молча кивнула.
Он перевел дух и говорил дальше:
– Да, вот так, значит. Хотя она, конечно, не обещала меня ждать. Всей этой пошлятины не было, слава богу. Но я на что-то надеялся, наверное. А тут – рука с кольцом на беременном пузике. Обидно. Но я все равно при всех – прямо в буфете – стал перед ней на одной колено, поцеловал ей руку и сказал: «Спасибо, любимая». Был скандал с ее мужем. Он хотел меня побить. Но меня хрен побьешь, я крепкий был. Отслужил в спецназе. Я мог его вообще покалечить. Но не стал. Просто перевелся в другой институт. Потому что я добрый. К сожалению… – Он громко вздохнул, хлопнул себя по коленям и закончил: – Вот! Где тут унижение? Всё искренне и откровенно. Давай. Твоя очередь.
Поднял на нее глаза и увидел, что она плачет.
– Ты чего? Эй, ты чего?
– Отстань! – тихо закричала она. – Опять унижаешь? Хочешь, на колени стану? Ноги тебе вымою и воду выпью? На пол лягу и ползать буду? – она вся затряслась.
– Не истери, – сказал он. – Говори словами, в чем дело. Ну? – он сел с ней рядом и, немного поколебавшись, погладил ее по голове. – Сашенька! Миленькая! Девочка моя хорошая! Расскажи…
– Не могу.
– Нет, не то! Хорошо, не рассказывай, что там было. Расскажи, почему не можешь рассказать.
– Потому что это было ужасно.
– Изнасиловали?
– Нет. Еще хуже.
– Чего ж хуже? Разве что убили бы. Но ты ведь живая вроде, а?
– Ужасно… – повторила она. – Ладно. Раз уж подписалась. Я в десятый перешла. Поехала, то есть родители отправили, в летний спортивный лагерь. «Салют», «Сатурн», забыла. И там был один инструктор. Вроде молодой, но мне казался старый. В смысле совсем уже взрослый. Девки говорили, что он на меня сразу запал. Купаемся – там речка была, – а девки говорят: «Ух ты как он на тебя глядит!» А почему на меня? Мало ли на кого? А они всё равно. То есть они как будто меня к нему толкали, и мне тоже приятно стало, такой уже взрослый мужчина, красивый, кстати, и на меня западает. Хотя я была так себе, честно.
– Да прямо уж так себе! – он улыбнулся и снова погладил ее по голове. – Ты очень красивая, я правду говорю.
– Спасибо. Но это я потом покрасивела, наверное. А тогда – ничего особенного. Вот. Я тоже стала около него отираться. И он мне всё сильнее нравился. А еще через неделю я прямо с ума сходила. Особенно от запаха.
– Ой! – засмеялся он.
– Представьте себе.
– На ты, я же сказал!
– Простите. В смысле прости. Да, представь себе. Это я сейчас такая нежная, в метро прямо блевануть могу от немытого запаха. А тогда… Он в такой пропотевшей футболке, неделю не стирал, наверное, а у меня в глазах темно и сердце бьется.
– Красиво излагаешь! – засмеялся он. Сунул палец себе под мышку, вытащил, понюхал, покачал головой: – Эх, не то… Сплошные «Живанши».
– Вот. Один раз он какой-то стенд готовил, типа фотки приделать к доскам… И мне говорит: «Столетова! Придешь ко мне после ужина, помогать». Он в отдельной комнате жил, мы все по двое или даже по четверо, а он один. Инструктор ведь. Прихожу. Время полдесятого уже. Он: «Ты где была? Чего валандалась? Сказано после ужина! Давай, помогай». Там было много фоток, разные виды спорта, надо было выбрать, и он мне: «Как думаешь? Эту? Или ту?» А у меня голова кружится, потому что он совсем рядом, мы прямо плечами и руками прикасались. И запах. Потом надо было реечки держать, пока он на них фотки набивает. А я всё думаю: почему он именно меня позвал помогать? Почему не парня какого-нибудь? Я ему зачем? Я на него смотрю, он на меня. У меня ноги реально дрожат. Потом он говорит: «Хорошо, Столетова, спасибо. Молодец. Иди. Дай пять!» – и руку мне протягивает. Я взяла его за руку и отпустить не могу. Сжимаю и не отпускаю. И он, чувствую, тоже мою руку сжал и держит… Ну, думаю, всё. Левую руку кладу ему на плечо, глаза закрываю, обнимаю за шею, и вдруг в дверь стучат…
– Ой! – сказал он. – На самом интересном месте!
– И голосок такой тоненький, гадский: «Это я!» Он меня без звука толкает в простенок между окном и шкафом, прикрывает занавеской, гасит свет и открывает дверь. Входит баба, не помню кто, из начальства. Типа замдиректора, не знаю. Лет тридцать. Он ее обнимает, «Светочка, Светочка», целует, раздевает и начинает. Луна в окно. Как специально, чтоб я всё видела! Во всех подробностях! – она снова заплакала мелкими частыми слезами. – Меня как будто с говном смешали. Он специально меня унижал!