– Советский, товарищ Сталин! Он целиком и полностью настоящий советский писатель!
– То есть настоящий советский человек? – и Сталин пристально посмотрел на Шолохова: своими желтыми тигриными очами в карие казачьи глазки донского Гомера.
– Советский! – сказал Шолохов и добавил: – Настоящий! Ручаюсь!
И подумал: «Приятно, черт возьми, быть хорошим человеком! Не то что эта сука Павленко!»
– То есть товарища Бендера можно смело послать в Америку на полгода с заданием написать несколько очерков, а то и повесть об этой хваленой стране? То есть вы за него ручаетесь, что он не предаст? Не убежит?
– Ручаюсь, – осипшим голосом сказал Шолохов.
– Попейте воды! – сказал Сталин и указал на графин, стоявший на углу стола.
Шолохов налил себе полстакана тепловатой кипяченой воды, сделал несколько глотков. Отставил пустой стакан в сторону.
– Спасибо, товарищ Сталин.
– Не за что. Передавайте товарищу Бендеру привет. Можете ему рассказать о нашем коллегиальном решении послать его в Америку.
Шолохов отметил пропуск в канцелярии, отдал его красноармейцу, стоявшему в воротах Троицкой башни, прошагал по мостику над Александровским садом и через Кутафью башню вышел на Сапожковскую площадь. Пройдя мимо гаража Совнаркома, он свернул направо и пошел по Моховой к «Националю».
Он думал о Бендере, которого видел всего-то несколько раз мельком, и вспоминать не хотел, однако не шел он из головы.
– Гордыня и тщеславие! – пробормотал он, закуривая «Казбек», сильно затягиваясь и пуская клубы дыма. – Болтовня и дым! Вот она, первопричина всего!
А втиснувшись в толпу у перехода через улицу Герцена, неизвестно зачем сказал непонятные слова:
– Флюария кай капнос…[2]
И еще раз громко повторил, когда постовой своим полосатым жезлом остановил машины и пригласил пешеходов перейти улицу:
– Флюария кай капнос!
– Пардоньте? – вдруг спросил подвернувшийся рядом мужичок в сереньком пиджаке.
Спросил и аж в глаза заглянул. Этак пристально.
– Ча-во? – по-народному рявкнул Шолохов, чтоб пугнуть.
Но мужичок не отставал, улыбался и чуть что за рукав не хватал, спрашивая:
– Что это вы, товарищ, такие слова непонятные говорите?
Шолохов понял – какой-то уличный топтунок-стукачок, то ли энкаведист, а может, доброволец. Шпионов ловит. В газетах что ни день пишут: пионер Вася Пупкин заметил, как двое мужчин говорят между собой на непонятном языке. Позвал постового. Оказались немецкие шпионы. Ну вот тебе:
– Чего ж тут непонятного? «Флюгера и говно!»
– Это вы о ком этак строго? – хихикнул мужичок.
– О писателях!
– О каких таких писателях? – тот нахмурился.
– О западных! – объяснил Шолохов. – Писатели Европы. Которые пишут, в точности как дует ветер буржуазной пропаганды. Говнюки!
Отмахнулся и пошел дальше.
В «Национале» взял ключ у портье, поднялся к себе в номер.
Позвонил Жене Ежовой.
Она сказала, что придет через два часа, не раньше.
Он спустился в ресторан.
Вот черт! За большим столом у окна сидела писательская шатия: сильно подпитый Олеша, строгие драматурги – худой Булгаков и толстый очкастый Файко, еще пара совсем молодых незнакомцев в клетчатых ковбойках – и этот поганый Бендер.
– Шолохов с нами! Ура! – крикнул кто-то.
Он подошел к ним, присел, опрокинул спешно пододвинутую рюмку водки, закусил печеньем – они там уже пили чай. Наверное, давно сидели.
Треп шел какой-то совсем рискованный. Олеша сказал, что русская литература кончилась в 1934 году. Молодняк хихикал. Драматурги пыхтели и поднимали брови. Бендер задумался и сказал, что хочет выучить португальский, читать книги бразильских авторов. И вообще иногда чувствует себя бразильцем. «Эренбург у нас француз, а я буду бразилец. Поеду в Бразилию. Специальным корреспондентом. Как обживусь, выпущу пару-тройку бразильских романов, Юрий Карлович, переведете? А хоть и с подстрочника! Тут же приглашу вас всех к себе в Рио-де-Жанейро. Алексей Михайлович, – нагнулся он к Файко, – вас первого. Вместе напишем пьесу из бразильской жизни».
– Остап Абрамыч, – нарочно грубо сказал Шолохов. – Есть отдельный разговор.
Сели за столик в отдалении от тех.
Заказали.
Шолохов с неприязнью, плохо понятной ему самому, глядел на красивое, смуглое, суховатое, а когда в профиль повернется – просто чеканное лицо Бендера.
– Остап Абрамыч, – сказал он наконец. – Вас посылают в Америку. На полгода. Писать статьи, очерки и даже, если вдохновение вас посетит – то и повесть. Это решение товарища Сталина. Я вас поздравляю. Товарищ Сталин велел передать.
Бендер поднялся, поклонился, но все-таки уточнил:
– Мне уже вчера товарищ Мехлис намекнул…
«Хамство какое!» – подумал Шолохов, но выдавил из себя добродушную улыбку:
– Ну вот Мехлис намекнул, Сталин утвердил, Шолохов передал! Ура!
– Ура, Михаил Александрович! Спасибо!
Принесли водку – как положено в литературе, да и в жизни тоже, в запотевшем графинчике, и разные закуски: розовую ветчину, до прозрачности тонко нарезанную копченую колбасу, серебристую, блестящую жиром и обсыпанную кружочками лука селедку, а к ней – горячую картошку и маринованные огурцы, ну и конечно – икру в мельхиоровой вазочке, свежий, теплый еще белый хлеб и сливочное масло розочкой.
Чокнулись, выпили.
– Остап Абрамович, – сказал Шолохов, нахмурясь. – Я за вас перед товарищем Сталиным поручился…
– Что я напишу талантливую повесть?
– Тьфу! Что вы не удерете. Смотрите, Остап Абрамыч!
Бендер вдруг негромко рассмеялся:
– А даже если удеру? Ничего! Товарищ Сталин вас простит. Вы же у нас после Горького номер два. А теперь уже номер один, фактически.
Шолохов потемнел лицом.
– Остап Абрамыч, тогда тебе не жить.
Но Бендер был настроен легкомысленно.
– Да ладно вам! Кому я нужен? Я не крупный деятель партии и правительства. Я вообще беспартийный. Научных и военных секретов не знаю. Большой культурной ценности не представляю. Так, рядовой журналист и писатель-середнячок. НКВД в этом смысле меня не пугает. За ручательство, конечно, спасибо, но, думаю, вы зря рисковали. Я человек ненадежный. Хотя, повторяю, полнейшая ерунда всё это.
Снова налил водку себе и Шолохову. Поднял рюмку.
Кровь бросилась в голову Шолохова: какой наглый еврей…
– Да я тебя и без НКВД раздавлю, – прошептал он. – Наши донские везде есть, и в Европе, и в Америке, и Бразилии твоей. Мне только свистнуть, от тебя мокрого места не останется.
Выпил залпом. Крякнул. Закусил.
Бендер же, наоборот, поставил рюмку и посмотрел на Шолохова даже как будто бы с жалостью.
– Понятно?
Бендер молчал, всё так же пристально глядя на Шолохова.
– Понял, я тебя спрашиваю? – ненавистно прошептал тот.
– Я другое понял… – Бендер понюхал рюмку, отпил буквально с наперсток, тяжело вздохнул.
– Ну и что же ты понял? – Шолохов заерзал на стуле, подвинулся чуть ближе.
Бендер поманил его пальцем, они сблизились лицами, и Бендер шепнул:
– Проболтался ты, Миша. Уж прости, что на ты. Прощаешь?
Шолохов откинулся на стуле и, пытаясь сбить тему, даже рассмеялся:
– Имеете право на ты, Остап Абрамович, виноват, Ибрагимович… Я же на восемь лет вас моложе.
– Брось, Миша. Мы же ровесники с тобой. Учились почти что вместе, в Новочеркасске. Ты в гимназии, я в реальном училище. Пару раз на улице видались. Но кто ты и кто я? Сын барона, полковника из штаба наказного атамана. И юркий еврейский мальчик, сын турецко-подданного, то есть еврея, который удрал в Палестину и для этого взял турецкий паспорт.
– Не объясняй. Сам знаю.
– Вот и хорошо. А ты в Европу дунуть не успел вместе с наказным атаманом, графом Граббе. А чтоб в революцию чистеньким попасть, как раз восемь лет себе срезал. Будто тебе в семнадцатом году и вовсе двенадцать лет было. А так ведь, на самом-то деле, ты повоевал и в ту войну, и в эту… Казачий подхорунжий, барон Штольберг фон Шлоссберг, вот кто ты такой. Тоже Михаил, что особенно удобно. Хотя Робертович. Но это уж не так важно.
– Смешно! – сказал Шолохов, не зная, что и сказать.
– Обхохотаться, – кивнул Бендер.
– Не докажете.
– Опять на вы! К чему эти церемонии! Я же знаю, чью метрику ты взял. Мишки, сына Авдотьи Шолоховой, нашей кухарки. Его ваши же порубили. За еврея приняли. Такой черненький, носатенький. Наша Дуня его от отцова брата прижила, так что отчасти, увы, да… Жалко мне тебя, Миша. Уж больно ты наше племя ненавидишь. Вот и не выдержал. Проболтался.
Шолохов налил себе рюмку. Встретился глазами с Бендером. Тот поднял свою. Они молча чокнулись, выпили. Будто обо всем договорились.
– Пора уже к коллегам, – Бендер кивнул в сторону того стола, где сидели Олеша, Булгаков и прочие.
– Да, да. Я сейчас. Закушу немного, я с утра голодный, – сказал Шолохов.
Он толсто намазал хлеб икрой, налил себе еще рюмку. И еще одну. Поглядел на часы. «Так я напьюсь совсем, а тут свидание… Ну и ладно! Не в бабах счастье!» Выпил шестую.
Потихоньку отпускало.
Номер был роскошный – двухкомнатный люкс. В трехкомнатном люксе по соседству, как рассказывал портье, почти месяц жил Ленин. Сейчас там поселился известный иностранный писатель. Флюгер и говнюк за гонорары в золотых рублях. Не дай бог с ним встретиться, и вообще скорее бы домой, в станицу, к родному тихому Дону.
Шолохов не стал запирать дверь. Разлегся на диване в гостиной. Закурил. Вспомнил, что вдова Ленина, уродливая злобная старуха, на фотокарточках из революционной молодости была очень даже ничего. Сейчас Жене Ежовой, она же Хаютина Евгения Соломоновна, уже за тридцать. Но всё равно она прекрасная. А какова она будет в пятьдесят, в шестьдесят, в семьдесят, если доживет? Грустно.