Дверь тихо открылась. Женя, в узком платье и в шляпке с густой вуалью, скользнула в прихожую, сбросила ботиночки и в одних чулках, быстро и бесшумно, едва постукивая чудесными своими пяточками по ковру, бросилась к нему.
– Дверь запри на ключ! – сказал Шолохов.
– А почему не «здравствуй, любимая»?
– Мы уже здоровались по телефону.
– Опять напился?
– Не напился, а выпил. С братьями-писателями. Всё из-за тебя. Пришла бы ты сразу…
– Я бы пришла! – она присела на корточки перед диваном, обняла его за шею. – Сам понимаешь, вырваться не всегда легко. Не поверю, что ты так просто скучал по мне, что даже напился. Что случилось? В чем дело?
– Ерунда, в сущности. Есть тут такой якобы писатель. Товарищ Бендер. Он обвинил меня в антисемитизме! Меня! – и он, приподнявшись на локте, поцеловал Женю прямо в нос и рассмеялся.
Она рассмеялась в ответ:
– Если бы он знал!
– Не так уж это смешно. Это, Женюра, тяжелое политическое обвинение, – Шолохов снова стал серьезен. – Товарищ Сталин на днях сказал, что антисемитизм в СССР карается смертной казнью.
– Вот и хорошо! – сказала Женя.
– Что хорошо? Что людей расстреливают?
– Хорошо, что товарищ Сталин заступился за нас.
– За вас?! – возмутился Шолохов. – А кто за нас заступится?
– Миша, хватит! – Женя ничего не поняла. – Я тебя люблю! Времени мало!
Она стала раздеваться. Сняла кофточку, расстегнула пуговицу на юбке и продолжала говорить:
– А вот товарища Бендера я знаю, представь себе. Позавчера случайно познакомились. Он меня просил замолвить словечко за одного своего старого знакомого. Нет, не писателя, не морщи лоб! Не хмурься, Мишенька. За шофера, представь себе. Шофер в гараже Совнаркома. Был даже три месяца шофером Николая Иваныча.
– Тоже еврей?
– Нет-с! – Женя сбросила комбинацию и отстегивала от тончайших шелковых, бежевых в желтизну чулок латунные подвязки своего кружевного французского пояса, надетого снизу золотистых узеньких трусиков. – Представь себе, поляк. Фамилия Козлевич. Зовут Адам то ли Сигизмундович, то ли Казимирович. Его две недели назад взяли.
– Ого!
– Что тебя так удивляет? – Женя скатывала левый чулок со своей смуглой чуть пушистой ножки. – Всех берут!
– Меня удивляет, как это ничтожество Бендер смог подкатиться к супруге наркомвнудела товарища Ежова.
– Через Бабеля, – Женя чуть покраснела и опустила глаза, рассматривая свой педикюр и шевеля пальчиками.
Потом принялась за правый чулок.
– Но как этот Козлевич мог добраться до Бабеля?
– Миллион способов! – она закинула руки за спину, расстегивая пуговки лифчика.
Шолохов с удивлением, с особой, ощущаемой им самим писательской наблюдательностью, следил за собой – как в нем борются три чувства: мужское желание, мужская же ревность и просто человеческое любопытство. Он знал, что Женя живет еще и с Исааком Эммануиловичем. Кстати, настоящий талант, хоть и еврей евреевич… Но уж Бендеру тут точно не обломится.
– А вот скажи, моя прекрасная. Вот ты еврейка. С кем тебе лучше… С человеком твоего народа… или… с иноплеменником?
– Скажу через полчаса! А ну раздевайся!
Адама Козлевича допрашивают в НКВД.
Следователи Иванов и Павлов.
Иванов – коренастый, черноглазый, смуглый, носатый, густобровый, с синеватыми от щетины щеками. Говорит тихо, медленно и рассудительно, с сильным «балтийским» акцентом; так в анекдотах изображают латышей или эстонцев.
Павлов – бледный, долговязый, тонкопалый, платиновый блондин со светло-голубыми глазами. Говорит громко, торопливо и горячо, с «кавказским» акцентом, тоже сильным до нарочитости, при этом энергично жестикулирует.
Козлевич весь в синяках и кровоподтеках, губы разбиты, трех передних зубов не хватает.
Иванов: Почему вы не хотите признаваться?
Павлов: Признавайся, выродок!
Иванов: При этом я понимаю, что вас завербовали против вашей воли. Возможно, вы не вполне сознавали, какой урон вы наносите Стране Советов. Наверное, поначалу вы думали, что всё это так, просто разговорчики… Это была ошибка.
Павлов: Ты продался за злотые, сука! За эти злотые ты продал родину! Тебя пристрелят под забором, как бешеную собаку!
Иванов: Я почти уверен, в случае чистосердечного признания и искреннего раскаяния суд найдет возможность для снисхождения.
Павлов: Подписывай! Скотина, мразь, людоед!
Иванов: Подпишите, пожалуйста, гражданин Козлевич, ну что вам стоит, в самом деле?
Козлевич: Я ни в чем не виноват. Я не шпион.
Павлов: Шпион, шпион! Вина доказана!
Иванов: Однако допустим, что не всё так ясно и просто. Предположим, что всё гораздо, гораздо сложнее… Но вы ведь любите свою советскую родину?
Павлов: Отвечай, сука!
Козлевич: Да. Я здесь родился и вырос.
Иванов: Вы готовы пожертвовать собой ради СССР?
Козлевич: Да.
Павлов: Лжет! Шпион, диверсант, убийца!
Козлевич: Я не шпион. Не диверсант. Я никого не убивал.
Иванов: Но, если вы любите родину и действительно готовы на жертвы ради нее, вы должны признать вину. Родине это нужно.
Козлевич: Зачем?
Павлов: Ты всё равно не поймешь, скотина!
Иванов: Так сложилось. Всё непросто. Обстановка нагнетается. Кругом враги. Шпионы проникают во все щели. Трудящиеся должны знать, что НКВД разоблачает шпионов. Родина выбрала вас. Это ваша жертва за родину.
Павлов: Понял, сука? Подписывай.
Козлевич: Я готов пожертвовать собой. Своей жизнью. Но не своей честью!
Иванов: Честью? Хм. Гм. Кхе-кхе. Интересно. Забавно. Неординарно.
Павлов: Вот ведь шляхта сраная! Какая у врага народа честь?
Козлевич(кричит): Я не шляхта! Это вы враги народа! И Ежов ваш враг народа, пьяница, развратник и педерacт!
Павлов(бьет Козлевича чернильницей по лицу; красно-фиолетовая жижа стекает вниз, на его пропотевшую фуфайку): Врешь, сука!
Иванов: Гражданин подследственный, вот с этого места подробнее, пожалуйста.
Павлов: Диктуй, падла!
Козлевич: Товарищ Ежов подвозил на своей машине одну известную артистку и ее мужа… И ее мужа, известного режиссера… Я был за рулем. Всё видел в зеркальце. Он пил коньяк из горлышка. Потом совершил половой акт с артисткой. На глазах ее мужа. А потом через недолгое время совершил извращенный акт с ее мужем, на ее глазах… И опять выпил…
Павлов: Фамилии! Фамилии режиссера и актрисы, сука!
Козлевич: Сейчас… Сейчас вспомню… Минутку…
Иванов(склоняясь над листом бумаги): Спасибо, не надо! Пожалуйста, не беспокойтесь, гражданин Козлевич. Фамилии мы сами вспомним. Товарищ Павлов, уберите его.
Павлов нажимает на кнопку.
Входят конвоиры и уводят Козлевича.
Шолохов опять, как на грех, оказался в Москве: дела с постановкой оперы и фильма по «Поднятой целине».
На грех – потому что Бендер как раз вернулся из САСШ и позвонил ему вечером в гостиницу. Какая-то странная неприязнь к Бендеру в Шолохове все-таки жила, или скорее так – было предчувствие какой-то небольшой, но тягомотной и обидной неприятности.
Вроде бы – кто Шолохов и кто Бендер? Почти что классик советской литературы – и полуочеркист, полужурналист. Ну да, замечен и даже вроде бы одобрен товарищем Сталиным; но, с другой-то стороны, товарищ Сталин внимательно следит за литературой, всех читает, от Платонова до Пастернака, одних чехвостит, других поддерживает, а некоторых очень даже чтит как мастеров слова. Наверное, товарища Бендера он отметил в смысле политической важности темы. «А меня, надеюсь и верю, все-таки в смысле литературы как она есть!» – подумал Шолохов.
Да, да, да. И хотя с Бендером они давно были на ты, и более того – Бендер присылал ему в станицу занимательные послания из САСШ, этакий, прямо сказать, эпистолярный дневник, кое-что там было описано интересно и живо. Какой-то талант в Бендере всё же был, не отнимешь. Небольшой, но свой собственный, и это неплохо. Итак. Дневник путешествия по Америке в виде писем, плюс к тому прислал милую, занятную, но литературно слабенькую повестушку о том, как в Вашингтоне живет советская девушка, ну то есть жена скромного сотрудника нашего постпредства. Вернее, даже наброски для такой повестушки.
Вроде они с Бендером друзья. А что-то в груди сосало.
Бендер позвонил. Встретились опять в «Национале», чуть ли не за тем самым столиком, где уже сидели разок.
Обнялись, чокнулись, выпили-закусили, Бендер преподнес сувениры – шикарную американскую зажигалку и в придачу авторучку дорогой модели, и еще футляр для очков из крокодиловой кожи. «Крокодил местный, флоридский, – улыбнулся он. – А внутри – чистейший олений сафьян!»
– Да я вроде глазами пока ой-ой!
– Ну, на будущее.
Выпили еще. Про Женю Ежову и ее просьбу насчет Козлевича – не говорили. Тактичный Бендер – то есть Ося – понимал, что Шолохову – то есть Мише – это тяжело.
– Ну и что ты из Америки привез, в литературном смысле? – спросил Шолохов.
– Эх. Лучше бы и не спрашивал. Хотя чего уж тут… Ты же читал.
Бендер рассказал, что на основе записей и писем хочет сделать две вещицы. Повесть об этой девушке из советского постпредства, условное название «Соня», вот так, просто наивное женское имя. И путевой дневник под названием «Провинциальные штаты Америки». Или «Соединенные штаты провинции». Что-то в этом роде.
– Бог в помощь! – Шолохов налил еще.
– Бог и Миша! – Бендер поднял рюмку.
– То есть?
– Надеюсь на твои чисто товарищеские советы… По сюжету, образам, композиции, языку и стилю…
Шолохов поднял брови.
Но Бендер, как бы заговорив о другом, сказал, что встретил в Америке «ребят с Дона», которые отлично помнят храброго казачьего офицера Мишу, Михаила Робертовича, барона фон Шлосберга-Штольберга, и даже передали ему некоторые фотографии и документы…