– Простите, Елена Сергеевна. Михаил Афанасьевич меня так называл. Он ведь сильно старше меня… И неплохо ко мне относился.
– Заходите.
Шолохов прикрыл за собой дверь. Повесил пальто на крючок.
– Проходите в комнату. Чем обязана?
– Позвольте присесть, – и он вытащил из портфеля толстую рукопись, положил на стол. – Вот, пожалуйте, роман мастера.
– Господи! – она перекрестилась. – Значит, правда, что рукописи не горят! А я уж не знала, что и подумать, я решила, что НКВД выкрал.
– Господь с вами! Михаил Афанасьевич в последних числах января, уже предчувствуя, так сказать… передал мне на редактуру. Я всё сделал. Возвращаю.
– Так. Что же вы сделали? – Елена Сергеевна готова была возмутиться; переход от радости из-за возвращения рукописи к гневу из-за того, что кто-то правил священный текст, был молниеносным.
– Только то, что мне было поручено, – успокоительно сказал Шолохов. – Скомпоновать фрагменты в целое. Увидите. Надеюсь, вам понравится. Ну и мелкие правки. Не это главное. Главное – роман блестящий. Его ждет мировая слава. Но – не сейчас.
– Когда же?
– Когда все флюгеры заскрипят и повернутся в другую сторону. Надеюсь, доживем. Больше ни слова. Да-с. Великолепная книга. Мелкие правки не в счет. Их, собственно говоря, и не было. Ну разве что описки. Например, чертовка Гелла пару раз названа Стеллой.
– Что?! – отшатнулась Елена Сергеевна. – Боже. Это ужасно.
– Простите, что тут такого ужасного?
– Значит, он не мог забыть эту тварь! – вскрикнула она. – Эту пошлую актерку!
– Бог с вами! Это просто описка, уверяю вас. «Ляпсус калами», так сказать…
– Как вы сказали?
– В таком случае, – Шолохов старался сбить ее с вопросов о непонятных словах, которые он нечаянно произнес, – в таком случае возьмите и замените Геллу на Машу или Катю! Гелла, или там Белла, – всё равно похоже на Стеллу. А лучше не обращайте внимания. Третий раз повторяю, это описка. Вот, например, я в своем «Тихом Доне», вы, наверное, не читали…
– Отчего же? Читала, разумеется.
– Вот я там написал, как Григорий ведет поить коня к реке. Просто ведет по пологому берегу. Назавтра мне показалось это неинтересно. Написал, что он ведет коня, осторожно спускаясь по крутому обрыву… И забыл вычеркнуть первый вариант! Так и сдал в печать! Нет, вы только представьте себе, главный герой два раза подряд поит коня в разных пейзажах! И никто не заметил. Ничего. А если заметят, сами поймут, что это случайность.
– Интересно! – Елена Сергеевна благожелательно улыбнулась. – Я тоже не заметила.
– Вот видите! Ерунда всё это. Да, и еще. В романе Михаила Афанасьевича, там, где Понтий Пилат беседует с Иисусом, а потом со своими помощниками… Я там сверху меленько вписал, как это будет по-гречески и по-латыни. Это уже так, для игры и краски. Можете вычеркнуть.
– Вы знаете латынь и греческий? – изумилась она.
– Знаю – сильно сказано. Так. В пределах гимназического курса, – засмеялся Шолохов.
Он чувствовал, что ступил на тонкий лед, и лед этот начинает хрустеть, но наслаждение было невероятное.
– Миша… ничего, что я к вам так обращаюсь? Но вы так молоды. Когда же вы успели?
– Что вы! – замахал он руками. – Как нынче говорят, мы царских гимназиев не кончали! – и скорчил рожу, изобразил мурло пьяного «пролетарского активиста».
Вдруг замолчал.
Вспомнил Киев четырнадцатого года. Он приезжал из Новочеркасска навестить брата Володю, студента-медика. Ему ведь на самом деле было почти пятнадцать. Там среди друзей брата был студент Миша Булгаков. Они встретились в тридцать третьем и сразу узнали друг друга. В отличие от Бендера, Булгаков не был шантажистом и умел молчать. Благородный человек. Шолохов был почти уверен, что муж Елены из «Дней Турбиных» – Владимир Робертович Тальберг, – это в память о его брате, бароне Шлосберге-Штольберге. Владимире Робертовиче.
Он, показалось ему, задремал на три секунды.
– Откуда же тогда? – разбудил его голос Елены Сергеевны.
– Всё по заветам Ленина! – и непонятно было, шутит он или говорит серьезно. – Я ведь коммунист, а Ленин как сказал? Ленин сказал: «Коммунистом можно стать тогда, когда обогатишь свою память знанием всех богатств, которые выработало человечество!» Вот я и решил подучить латынь и греческий… Тем более что сам Ленин был гимназист и по древним языкам отличник.
Елена Сергеевна засмеялась. Он тоже. Всё, проехали.
– Но вы эти словечки вычеркните. Ну их, это я так, для забавы. Да, и вот еще. Соседи. Сосед, товарищ Файко, кажется, меня заметил. Но – со спины. Если будет спрашивать, скажите, что приходили из НКВД. Зачем – говорить не имеете права. А если он вдруг спросит, кто приходил, придумайте какую-нибудь латышскую фамилию. Среди чекистов много латышей. Я похож на латыша? – Он выпятил нижнюю губу, дунул на свои русые усы и заговорил с нарочитым акцентом: – Стаарший уполномотшенный капитаан Стоольбергс… Или Слозбергс. На выбор.
Нарочно так сказал.
Ему нравилось, как хрустит тонкий лед.
– Спасибо, Миша! – Елена Сергеевна погладила рукопись. – Вы сделали большую редакторскую работу. Я вам должна?
– О господи! – Шолохов встал со стула. Ему хотелось сказать что-то про честь офицера и дворянина. Но он только вздохнул: – Михаил Афанасьевич – большой русский писатель, мой коллега, даже старший товарищ… Что вы, в самом деле.
– Спасибо, Миша, – повторила она.
Когда он вышел на лестницу, дверь квартиры напротив снова скрипнула, снова чуть брякнула цепочка.
Показалась очкастая и пухлая физиономия Файко.
– Цыц! – рявкнул Шолохов и показал красную книжечку, подняв ее так, чтобы закрыть свое лицо.
– Миша! Последний раз.
– Ося, но уж вправду последний раз!
– Последний, Миша. Мне премия нужна. Премия, и всё. А ты… Ты не пей так много.
– Отвяжись. Фадеев побольше моего пьет.
– Так он и сдохнет раньше.
– Откуда знаешь?
– По его роже видно.
– Точно?
– Клянусь.
– Жалко его, раз так. Хотя он и не писатель вовсе. Дебютант и очеркист. Но всё равно жалко, человек же. Давай свои, как их там, наброски-наметки. А скажи мне, Ося, отчего я тебя на хер никак не пошлю? Думаешь, я боюсь твоих документов, писем, фотокарточек?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Ну выдашь ты меня. Что со мной сделают? Да ничего. Я же сам знаешь кто. Скажут «провокация американской разведки», и всё. Тебе же будет хуже.
– Наверное.
– Наверное, я привык к тебе. Даже полюбил. Люблю я тебя, жид турецкий… Сам не знаю, за что.
– Любовь – загадка. И я тебя люблю, казак немецкий.
Оба засмеялись. Обнялись. Выпили еще по стопке.
На заседании комитета по Сталинским премиям Сталин сказал:
– Кстати говоря! Товарищ Фадеев, среди прочих произведений, выдвинул на Сталинскую премию новый роман товарища Бендера О. И. под несколько романтическим названием «Утренние зарницы». Роман трактует важные вопросы борьбы с засухой в разрезе создания лесополос в степях Ставрополья. Герои убедительные, сюжет реалистический, при этом увлекательный. Думаю, сельская молодежь и студенты вузов прочтут эту книгу с интересом и пользой. Но я сейчас о другом, – вдруг улыбка сошла с его лица, он раскурил трубку, выпустил облачко кисловатого дыма, откашлялся. – Я хочу поговорить о литературе как искусстве слова. О ее художественной, так сказать, части. Начнем с названия. Товарищ Фадеев, а вам не кажется, что по утрам не бывает зарниц?
Сказал и нахмурился.
Фадеев тоже наморщил лоб, но молчал.
– Не бывает! – сказал Симонов, как отрезал. – Выдумка. Красивость.
– В самом деле, откуда утром зарницы? – пожал плечами Панфёров. – Как вы точно отметили, товарищ Сталин, это романтическое преувеличение.
– А даже если они и бывают, – задумчиво произнес Леонов. – Предположим, что ранним утром где-то вдали начинается гроза… Но зарницы, то есть дальние и бледные всполохи молний, вряд ли видны на фоне утреннего неба, на фоне восхода солнца… Нет, это какая-то излишняя претензия на выразительность.
– Бывают! – вдруг упрямо сказал Фадеев. – Утром зарницы бывают!
– Особенно с похмелья, – чуть прошептал, то есть едва губами пошевелил Симонов, но Леонов заметил и незаметно подморгнул в ответ.
– Вы в этом уверены, товарищ Фадеев? – спросил Сталин.
– Абсолютно! – Фадеев сжал кулак. – Товарищ Сталин, уверяю вас, видел неоднократно! Своими глазами.
– Спасибо, товарищ Фадеев. А вы, товарищи, – обратился он к остальным, – немножко меня удивили. С какой готовностью вы бросились топить своего товарища по литературному, так сказать, цеху! Вы сами книгу читали?
– Что вы, товарищ Сталин! – встрепенулся Симонов. – Мы просто обсуждали название! А книгу, конечно, читали! Я, например, читал.
– И я! И я читал, конечно же! – заголосили остальные.
Стали расхваливать книгу Бендера на разные голоса. Леонов тут же предложил дать премию первой степени. Панфёров поддержал.
– Спасибо, товарищи! – сказал Сталин. – Теперь позвольте подытожить обсуждение романа товарища Бендера «Утренние зарницы». Книга неплохая, даже хорошая, но, к сожалению, в чисто литературном смысле – подражательная. Мне кажется, на стиль товарища Бендера оказал большое влияние наш крупнейший писатель товарищ Шолохов. Само по себе это неплохо. Возможно, это даже хорошо. Так или иначе, это закономерно. Такова диалектика развития не только советской, но всей мировой литературы. Но вследствие всего вышесказанного – данное произведение товарища Бендера заслуживает Сталинской премии не более чем третьей степени. Так сказать, за прилежание! – и он засмеялся.
Все зааплодировали.
Конец 1950-х.
В широком коридоре большой подвальной коммуналки, за столиком, сделанным из куска фанеры, прибитого к табурету, сидят отставные следователи – смуглый чернявый Иванов и платиновый блондин Павлов.