На столе – пепельница из консервной банки, пачка «Севера» и черные костяшки домино.
Адам Козлевич с чайником проходит на кухню.
– Казимирыч! – зовет его Иванов. – Забьем козла!
– Сами забивайте.
– Казимирыч, не дуйся! – говорит Павлов. – Хватит лелеять старые обиды.
– Тьфу на вас! – отвечает Козлевич.
– Казимирыч! Вдвоем скучно, – говорит Иванов. – Третий нужен!
Оба говорят безо всякого акцента, кавказского или балтийского.
– Отвяжитесь, граждане… – вздыхает Козлевич.
– Мы уже тебе не граждане, мы уже тебе нормальные товарищи! – говорит Павлов.
– Сбылась мечта идиота, – бурчит Козлевич.
– Ты целиком и полностью реабилитирован! – говорит Петров.
– В связи с отсутствием состава преступления! – смеется Павлов.
– А может, даже в связи с отсутствием события преступления! – веселится Петров. – Разницу знаешь, Казимирыч? Нет? Можем тебе краткий курс совправа преподать. Пять лекций – пять бутылок. Вместе и выпьем. А?
– Идите на хер.
– Хер не Колыма! – не унимается Павлов. – Всех не пошлешь!
Шумно открывается входная дверь.
Управдом заходит в коридор, срывает с одной из дверей бумажную ленточку с печатью. Отпирает ее. Оборачивается и кричит:
– Товарищи! Милости просим! – и машет ключом на колечке, как погремушкой.
Появляется рослый плечистый мужчина, желтые кудри с незаметной проседью. Под клетчатой ковбойкой перекатываются мускулы лесоруба. В руке он держит небольшой деревянный чемодан. Вслед за ним входит высокая жилистая женщина, тоже с чемоданом.
– Ваш новый сосед! – объясняет управдом Иванову и Павлову. – Товарищ Балаганов с супругой. Новый сотрудник домоуправления по части текущего ремонта.
Из кухни выходит Козлевич.
Полминуты они смотрят друг на друга:
– Адам Казимирович!
– Шура!
Бросаются друг к другу. Немножко плачут. Обнимаясь, сшибают самодельный столик. Домино сыплется на пол.
– Эй, эй… Вы это, полегче! – подает голос то ли Иванов, то ли Павлов.
– А это кто? – богатырски разворачивается Балаганов.
– А это, Шура, те два гада, которые меня допрашивали. Вот, зубы выбили.
– А вот мы им сейчас поправим улыбочку! – хватает их за шкирки.
– Это нечестно! – верещат Иванов и Павлов. – Мы его выручили! Мы его спасли! Мы ему ниже нижнего обеспечили! Он на допросе был искренен и честен! Дал правдивые показания! Мы так и записали! Его мало что не шлепнули, ему всего восемь лет дали!
– Отпусти их, Шура, – говорит Козлевич.
2024 год.
Заседание диссертационного совета Философского факультета одного из столичных вузов.
Секретарь совета:
– Приступаем к утверждению темы диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. Диссертант – преподавательница кафедры истории русской философии XX века Анпилогова Диана Глебовна. Тема: «Васисуалий Андреевич Лоханкин: опыт молчаливого сопротивления и русская неподцензурная философия 1930-х гг.».
Соискательница рассказывает о себе: училась, окончила, интересовалась, опубликовала. Актуальность, методология и всё, что положено.
Вопрос к соискательнице:
– На основании каких источников вы будете исследовать философию Лоханкина?
– Прежде всего это мемуары его вдовы, Варвары Тихоновны Лоханкиной, «Дневник жены русского интеллигента», издано в Брянске в 1960 году, на пике так называемой оттепели. Этот бесценный документальный памятник вводится в научный оборот впервые в истории изучения русской философской мысли второй четверти XX века.
– В чем главная новизна вашей работы? – еще один вопрос.
– В своей работе я собираюсь показать, что так называемое молчание Лоханкина – это существенная альтернатива двум базовым трендам российской философии второй четверти XX века. Обращаю ваше внимание, что «философия в эмиграции» мною не рассматривается. Итак, первый тренд – марксизм Деборина, Луппола и прочих чисто советских философов, чья мысль исчерпывалась политической конъюнктурой. Второй тренд – воинствующий идеализм Лосева, который был фактически в одиночестве. Обоим этим трендам противостоит «молчаливое сопротивление», этот своего рода исихазм Лоханкина, – говорит Диана Глебовна Анпилогова. – Фактически философию Лоханкина подхватили сотни и тысячи русских гуманитариев, вынужденных молчать и в молчании обдумывать роль философа в революции и трагическую участь русской интеллигенции в 1930-е годы.
– Прекрасно. Спасибо.
– Еще есть вопросы? – спрашивает секретарь.
– Совсем маленький вопрос, как нынче говорят, оффтоп. Просто любопытно. В прошлом году в Париже издали «Заметки на память» камергера Александра Дмитриевича Суховейко, который до середины 1933 года жил в Советской России, но сумел эмигрировать. Он, в частности, пишет о Лоханкине, они были соседями по коммунальной квартире. Не видели?
– Нет, не видела. Буду очень признательна…
– Пожалуйста. Я вам пришлю выходные данные. Там масса занятных черточек эпохи. Кстати, камергер Суховейко пишет, что в 1932 году у Лоханкина снимал комнату некий писатель и журналист Бендер. Слышали о таком?
– Бендер? Нет, не слышала.
И никто не слышал.
Статистическая правда и личная ложьзаметки по логике
Обычно мы считаем, что статистика врет, а личный опыт говорит правду. Но увы, не всегда.
Представим себе вагон метро. В нем почти свободно: 44 человека сидят и еще стоят человек 10. Входят хулиганы и начинают бить одного из пассажиров. Банальная ситуация: свидетелей нет. Почему? «А мы ничего не видели». Пятеро устали, семеро дремали, кто-то читал, кто-то чатился в айфоне (смотрел кино, играл в тетрис, редактировал отчет по продажам), кто-то увлеченно беседовал с соседом, кто-то глубоко задумался, кто-то просто смотрел в другую сторону – в общем, никто ничего не видел. Юридически доказать, что они лгут, наверное, невозможно. Но они тем не менее лгут – и полицейским, и, главное, самим себе.
Примерно то же можно сказать по поводу сталинских репрессий.
Часто говорят: «Люди просто не знали!»
Как же это они могли не знать? «Большие процессы» широко освещались в прессе. Плакаты с призывами «расстрелять, как бешеных собак» люди поднимали на митингах. Давали интервью: мол, рады тому, что врагов народа расстреляли.
Но речь не о «троцкистско-бухаринских бандитах» – это крохотная группа. Речь о сотнях тысяч расстрелянных и миллионах арестованных или сосланных.
Цифры сильно разнятся, разумеется. Официальные источники говорят о примерно 800 000 расстрелянных и более 3 000 000 отправленных в лагеря. Неофициальные (демограф Вишневский) – о примерно 20 000 000 лагерников и высланных за весь период 1921–1953 гг. Но даже самые низкие оценки – это огромные цифры. Официальный, подтвержденный КГБ расстрельный список 1937–1938 гг. – около 700 000 казненных – число беспрецедентное для XX в., да, наверное, и для всего Нового Времени (чтобы государство казнило смертью столько своих граждан – уму непостижимо). По высоким оценкам – так или иначе репрессирован был каждый десятый. По низким – каждый пятидесятый. Расстрелян по приговору – примерно каждый 120-й. Это вполне достаточный процент для того, чтобы сограждане знали, что происходит. Это как избиение в вагоне метро, где 50 человек усиленно отворачиваются или притворяются, что спят.
Уводили из деревенских домов и городских квартир. Часто – из нескольких квартир в одном и том же доме. Уводили из коммуналок. У арестованных оставались на свободе члены семьи. Малые дети не всякий раз отправлялись в лагеря для «детей врагов народа» – часто их забирали родственники. Как могла «ничего не знать» соседка женщины, у которой появлялся еще один «лишний» ребенок? Как могла «ничего не знать» соседская семья о том, что ночью из квартиры напротив всех увели, а квартиру опечатали? Одна семья – могла не знать. Две, три, десять – могли не знать. Но речь-то о тысячах, о десятках и сотнях тысяч. Кстати говоря, в мемуарах часто встречается такой момент: «Когда отца (брата, мужа и т. п.) арестовали, вокруг меня образовалась мертвая зона. Перестали заходить в гости друзья, сослуживцы свели общение к минимуму; на улице многие прежние приятели, завидев меня издали, переходили на другую сторону».
Как-то это слабо сочетается с верой в то, что «люди просто ничего не знали».
Уж не будем говорить о «людях по другую сторону решетки», так сказать. Начиная от лиц, принимающих решения (пусть и на невысоком уровне), кончая тюремной и лагерной обслугой. Уж они-то всё прекрасно знали. Прежде всего, знали – пусть на своем уровне – о масштабе репрессий. А также знали, что слесарь Сидоров, счетовод Мартынов и писатель Корнилов – никакие не «шпионы», не «диверсанты» и не «готовили покушение на товарища Сталина». Что две сотни неграмотных карельских крестьян из глухой деревни не могут быть все как один агентами финского генштаба.
Кроме того, у «людей по другую сторону решетки» были семьи, которые более или менее соображали, чем занимается их муж/отец/брат – ловит, допрашивает, судит, транспортирует, охраняет, гоняет на работу и наказывает карцером «врагов народа».
У этого длинного рассуждения одна довольно скромная цель. Показать, что слова «люди просто ничего не знали о расстрелах и лагерях» – как минимум заблуждение. Неумолимая статистика говорит – нет, друзья. Чудес не бывает. Знали. Но помалкивали. А вот почему помалкивали – это уже совсем другой разговор.
Но для начала надо признать: знали.
Поступокверсии и комментарии
– А я вчера совершил поступок! – сказал мне один старый мой знакомец, старый в обоих смыслах – давний приятель и немолодой человек по имени Николай Сергеевич. – То есть не совершил. Но на самом-то деле совершил!