еиздании исправлю. Он поблагодарил за то, что я принял во внимание его скромный вклад, еще какими-то соображениями поделился со мной. Я ему опять ответил, и он мне… Вышло переиздание, с исправленным рисунком, я ему послал книгу… Он в ответ – длиннейшее благодарственное письмо. И вот так мы с ним несколько лет переписывались. Я, честно говоря, устал от необходимости примерно раз в три месяца читать длинное письмо мелким почерком и отвечать – не слишком коротко; соразмерно полученному письму; вежливость требует. Вдруг – нет письма. Я прямо разволновался. Хотя мне было смешно: я его никогда в глаза не видел и даже толком не знал, что он за человек: ну, инженер на пенсии, вдовец, взрослый сын живет отдельно, внуков нет. Но всё равно я к нему уже как-то привязался. Через полгода все-таки написал письмо: «Что с вами, здоровы ли?» Веришь ли, боялся, что письмо придет назад, то есть всё, умер старичок. И вдруг получаю ответ: «Глубокоуважаемый НН, был рад нашей переписке, но здравый смысл требует ее прекращения: я не хочу надоедать вам, знаменитому художнику, занятому человеку, своими письмами. Прощайте». Честное слово, я полгода был в ужасном настроении. Мне было и грустно, и отчасти даже обидно. Но потом как-то привык…
После венчанияНиколай Сергеевич в ранешние времена
После венчания гости сразу отправились в ресторан, а молодожены – то есть Николай Сергеевич и Наденька – решили на минутку заехать на новую квартиру, где Наденька еще ни разу не была. В квартиру, которую Николай Сергеевич приобрел и оборудовал специально для новой семейной жизни. Двоюродные сестры Николая Сергеевича тайком говорили Наденьке, что эту роскошную квартиру он то ли уже записал на нее, то ли запишет в ближайшие дни, так что это на самом деле как будто свадебный подарок.
Приехали. Квартира была во втором этаже, слева.
Наденька боялась, что Николай Сергеевич начнет делать широкие жесты. Простирать руку и говорить: «Это теперь твой дом», вручать ключи, или что-то еще в столь же пошлом роде, – но напрасно она так о нем подумала.
Они быстро прошлись по комнатам – передняя, главная гостиная, столовая, кабинет, гостиная жены – в старое время это называлось «будуар», дальше спальня, комната служанки и еще одна непонятного назначения, большая и совсем пустая – только гардины и яркий ковер на полу, и по веселому узору ковра Наденька догадалась, что это, скорее всего, будущая детская. Еще, разумеется, кухня, туалетная и ванная. Всё сверкало чистотой, лаком, шелком, гобеленом, полировкой и до писка отмытым стеклом окон. Видно было, что здесь еще никто не жил, да и вообще не был долее пяти минут – если не считать обойщиков и полотеров, конечно.
Вернулись в просторную гостиную, обставленную приятно, но вполне безлико – кресла, диваны, горка с фарфором, – Наденька посмотрела на люстру, потом в окно – оно выходило на тихую, обсаженную липами Малую Московскую, потом взглянула на своего молодого, так сказать, мужа и только сейчас поняла, что это – ее муж, а эти комнаты – ее дом. И вообще всё это – теперь ее жизнь.
У нее задрожали губы.
– Тебе нравится наша квартира? – спросил Николай Сергеевич.
– Боже! – выдохнула Наденька. – Я даже предположить такое не могла… Я счастлива, Николай! Боже, как я счастлива.
Он подошел к ней, она обняла его и заплакала.
Она плакала от радости. До сего момента она не верила, что это правда. Даже в церкви во время венчания, и даже после него, когда все подходили поздравлять, она всё еще боялась, что это чья-то тяжелая дурная злая шутка.
Но вот сейчас – поверила.
Поверила, что окончилась ее ужасная жизнь. Окончилась жизнь бедная и бездомная, с перетаскиванием чемодана от тетушки к подруге и от подруги к другой тетушке, со съемом комнаток у злых хозяек, с домашними уроками, со штопаньем чулок, с экономией на обедах и ужинах, с несварением желудка от залежалого хлеба и позавчерашнего супа, жизнь одинокая и несчастливая, словно осенняя ночка тоскливая, как сказал поэт Никитин, – эта жизнь скрылась за холмом, будто нищая деревня, а она поехала дальше по упругому шоссе меж веселых рощиц.
Но, прижавшись к груди Николая Сергеевича, она плакала еще и потому, что знала: вот эта благополучная, обеспеченная и счастливая жизнь – навсегда. У нее всегда будет вот этот прекрасный, добрый, любящий, положительный и солидный муж. Скорее всего, у нее родятся дети. Наверное, она будет еще счастливее. Но у нее никогда не будет той любви, о которой она мечтала подростком и в юности. У нее никогда не будет мужчины, чтоб от его взгляда у нее всё занялось внутри и ноги бы задрожали, и рот бы пересох, и глаза бы сами собой закрылись, и руки бы раскинулись, чтоб через секунду сомкнуться за его спиной… Потому что она никогда не изменит своему мужу. Потому что она полна признательности и благодарности, и, скорее всего, через несколько лет она назовет эти чувства любовью…
От этого она в голос зарыдала, и Николай Сергеевич обнял ее еще крепче – и заплакал вместе с нею.
Почему он плакал? Конечно, он сочувствовал ее чувствам – но не только поэтому. Он плакал, роняя слезы на ее красивую прическу, нежную шею около затылка и чуть оголенные плечи – потому что со всей жестокой силой чувствовал, как правы цинические философы-марксиды: купить можно абсолютно всё, а если кто-то оказался неподкупным, то, значит, тебе просто не хватило денег. Но ему денег хватило, и от этого он плакал.
А еще он плакал оттого, что так и не смог уговорить Марию Викентьевну развестись с генералом Борисоглебским. Она долго колебалась, размышляла, то уезжала от мужа, и Николай Сергеевич был счастлив, то возвращалась к мужу и дочерям, и Николай Сергеевич от тоски уезжал в Пятигорск и пил там местное вино в компании каких-то курортных башибузуков, и писал ей письма, и даже иногда получал ответы, но увы, увы, увы… То ли Мария Викентьевна его не очень-то любила, хотя иногда намекала, что Зиночка – это его дочь; то ли у него не хватало решимости взять ее за руку, посадить в поезд и увезти на край света, или сделать крупный светский скандал, тем самым отдав следующий ход ее мужу. Но – всё никак, ни шатко ни валко, ни два ни полтора, Мария Викентьевна в очередной раз вернулась в семью, а у него кончились силы ее любить.
Обнявшись, Николай Сергеевич и Наденька поплакали еще полминуты, потом нежно расцеловались, губами осушая собственные слезы на чужих щеках, а потом поехали в ресторан.
Как только они вошли, из угла зала выскочил бледный бородатый субъект, крикнул: «Она никогда не будет твоей!», схватил Наденьку на руки и, шагая по столам, сбивая бутылки шампанского, приминая каблуками закуски – бросился к окну и исчез со своей драгоценной ношей в охапке.
Все гости замолчали, окаменев, и только из другого угла поднялась статная, хоть и дородная, дама лет сорока пяти и саркастически захохотала гулким меццо: «О молодость, свежесть и чистота! Ха-ха-ха! Теперь-то ты мой!»
Но это было секундное наваждение, разумеется.
Оркестр заиграл туш, гости закричали «ура!», а Николай Сергеевич и Наденька уселись во главе стола, и посаженный отец со стороны Николая Сергеевича, известный профессор Лукоянцев, поднял бокал шампанского.
Мечтыбойтесь своих желаний
Он был очень красивый – метр восемьдесят, худощавый, темно-русый, чуточку смуглый, с зелеными глазами, нос немножко с горбинкой, ноги длинные – в общем, похож на этого артиста, который играл, ну, ну, ну! – помните, там, где он потом в окно поезда выпрыгивает и долго-долго бежит по полю, на все титры. Потом садится на поваленное дерево, вытирает пот со лба – и вот за секундочку до слов The End поднимает голову и видит, что она бежит за ним. Такая улыбка… Помните, да? Ну и еще спортсмен, отличник и сын какого-то большого генерала. Это уже, вы понимаете, не артист, а вот этот мальчик.
Она была еще красивее – если, конечно, тут уместно сравнивать. Страшно красивая. Тоже высокая, стройная, глазастая, губы прямо черт знает что, и безо всякой подкачки. Фигурка ой-ой-ой. Не девочка, а кино! Училась, кстати, тоже неплохо. Звезд с неба – нет, но и не троечница. Друзей много. Веселая, не злая ни капельки. Мама у нее была, кстати говоря, очень известной артисткой. В сериалах снималась в основном, но и в полном метре тоже, иногда. Орден, кстати, получила, типа «за заслуги в искусстве», к сорокалетию со дня рождения. Пару раз даже в школу приходила, типа творческий вечер. Отрывки из фильмов, ответы на вопросы.
Школа была такая, очень крутая. В кого ни ткни – сынок или доченька. Мажоры, в общем. Дружные ребята, между прочим, – делить-то им, честно говоря, нечего. Считаться предками – глупо, на их-то уровне. В общем, всё окей.
Но вот эти двое как увидели друг друга в девятом классе (оба из других школ перешли), так и прямо как будто друг от друга шарахнулись. Даже странно. Но факт: никакого общения, даже случайно, чтоб что-то попросить там или передать. Ну, типа ручку или тетрадку. Нет! Не говоря уже чтоб потусить в одной компании.
Хотя на самом деле, конечно, они жутко понравились друг другу.
Но как-то по-странному. Каждому хотелось, чтоб другой к нему приполз, как щенок, виляя хвостиком и умильно глядя. А уж он – или она – потом даст ему кусочек сахару. Или почешет за ухом. Или не даст и не почешет.
Она, например, мечтала, что он из этакого мажора превратился в заурядного и бедноватого дяденьку с неудачной жизнью. Одинокого и безработного. А она будет знаменитая на весь мир кинозвезда. А он придет к ней наниматься шофером. И она его наймет: рослый, спортивный, почти красивый. Но самое интересное – она его не узнает! Он-то будет смотреть на нее во все глаза, с обожанием, желанием, покорностью, а она, мельком ловя его взгляд, тоже мельком подумает: «Что это он на меня шары выкатил? Уволить его, что ли? Ну ладно, пускай. Кошке позволено смотреть на короля, а коту – на королеву». Однажды он ей все-таки признается: «Помните, девятый класс сто девятой школы в Малом Никоновском переулке? То есть – помнишь? Нет, ты помнишь?!» – и назовет ее по имени, без отчества, уменьшительно. И она вспомнит! Улыбнется! Может быть, промокнет платком уголки глаз. Наверное, тоже назовет его школьным именем. И даже слегка потреплет по плечу.