В пустой подвал. Где, как и во всем доме, не было ни следа вампира, ни намека на призрака, о котором Франсуа все время забывал.
Попеняв себе за забывчивость, он, все же, сошел с лестницы, чтобы провести тщательный осмотр. Правила есть правила, в любом деле необходимы последовательность, обстоятельность и… внимательность. Пыль и мусор у стены под лестницей — на них будто лежало что-то. Ткань, брезент, спальный мешок? Что-то, что постелили, а потом забрали, смазав пыль, смахнув мелкие камушки и песок.
— Привет, — вполголоса произнес кто-то за спиной, — может объяснишь, с хрена ли ты такой смелый, что пришел без оружия?
Вампиры спят днем, но скрипучая дверь и скрипучая лестница разбудили бы даже настоящего мертвеца, что же говорить о не-мертвых, чей сон в заминированном доме, в окружении врагов и без того был некрепким? И никаких призраков. Мальчишка из плоти и крови, белоголовый, взъерошенный, еще и с подведенными глазами. Несмотря на пистолет в руке, несмотря на черный кожаный плащ, подбитые металлом ботинки и весь вид, кричащий о том, что этому молодому человеку самое место в вожаках какой-нибудь банды, первое, о чем подумал Франсуа, когда обернулся и увидел юношу — о том, что надо бы отправить его умыться и причесаться. Воображение немедленно одарило картинкой наиболее вероятной реакции на этот совет, и Франсуа прикусил язык. Он не за тем пришел сюда, чтобы получить пулю.
И он по-прежнему не видел Намик-Карасара. Тот был где-то здесь, скрытый «туманом». Выжидал. Не убил сразу, уже хорошо. А раз призрак… как его имя? Даниэла говорила, мальчика зовут Занозой? Раз Заноза начал разговор, значит, не убьют и дальше. Если только не провоцировать. Про умывание и расческу лучше забыть навсегда.
— Мое имя Франсуа Энбренне, — Франсуа слегка поклонился, — я старший из Слуг Онезима. И я отослал из города всех остальных, чтобы вы и мистер Намик-Карасар могли беспрепятственно встретиться с моим господином.
— А я Заноза, — пистолет исчез, Франсуа не успел заметить движения, но в этом не было ничего особенного. Вампиры есть вампиры. — И я хочу подробностей. Слуги Онезима мешают ему встретиться с нами? Это как-то странно. В то, что он сам не хочет встречаться и, на всякий случай, приказал нас угробить, поверить гораздо проще. Но тогда получается, что вы, мистер Энбренне, нарушаете его приказ, и это тоже дофига странно. Так что рассказывайте по порядку, что за дерьмо тут творится… — он замолчал, и, вдруг улыбнувшись, добавил: — пожалуйста.
Эта улыбка и эта вежливость оказались неожиданней выстрела. Не дайны — Франсуа отнюдь не проникся к мальчишке расположением, и вид того по-прежнему вызывал лишь желание привести его в порядок. Нет, не дайны. Просто улыбка и просто вежливость.
И… обращение на «вы». От вампира к Слуге.
«Дофига странно» — повторил про себя Франсуа. И не смог не согласиться.
Оказалось, что Заноза умеет слушать. Он не перебивал, почти не задавал вопросов, смотрел внимательно и серьезно. Может быть, тому, кто не привык к вампирам, взгляд его показался бы слишком пристальным, но Франсуа знал: ощущение это вызвано тем, что мертвые не моргают, если только не хотят выдать себя за живых. И о том, что юноша странно и угрожающе выглядит, уже не думалось. Франсуа рассказывал свою историю в первый раз за… за всю жизнь. Он хотел рассказать об Онезиме, изложить самую суть, чтобы Заноза и невидимый, но наверняка слушающий их Намик-Карасар поняли, почему его господин нуждается в спасении и как его можно спасти, а вместо этого сам не заметил, как стал рассказывать все. С самого начала. С шестнадцатого века от Рождества Христова, когда они оба, и он, и Онезим, были еще живы, были молоды и полны нелепых надежд и неоправданной веры. Они надеялись подарить человечеству бессмертие и счастье, и верили, что способны на это.
— Magnum Opus[26], — сказал Заноза негромко.
— Да. Magnum Opus.
Франсуа давно смирился с тем, что между алхимией и шарлатанством поставлен знак равенства. Когда он родился, людей, сознававших суть великой науки, почти не осталось. Сейчас же лишь он один пребывал в числе живых. И то, что юноша перед ним понял, о чем он говорит, было удивительно. Внешность обманчива? Или об алхимиках и натурфилософах стали снимать фильмы и рисовать комиксы?
Онезим — младший из них двоих, неугомонный мечтатель — всегда был полон идей. Полагался на интуицию больше, чем на правильно поставленные эксперименты, считал эмпирический подход напрасной тратой времени и пытался воплотить все замыслы одновременно. Франсуа, старший, менее умный, но куда более последовательный, поверял идеи практикой, придавал смутным замыслам четкие очертания, систематизировал эксперименты и создавал рецепты, которыми могли воспользоваться другие. Братья не по крови, но по духу, они были неразлучны в жизни и остались вместе в смерти, когда Онезим, вечно летящий вперед, не оглядываясь, не думая о последствиях, принял афат от одного великого, мертвого мудреца.
Франсуа отказался. Не смог донести до Онезима, что такое бессмертие — не то же самое, что Воскресение, но сам понимал это отчетливо и ясно, и приходил в ужас при одной мысли о том, чтобы стать не-мертвым. Он, за свое умение объяснять, получивший прозвище Толкователь[27], не сумел спасти друга от рокового шага и не нашел в себе сил умереть, чтобы остаться равным. Но и покинуть Онезима не мог. Франсуа принял в дар его кровь и стал его Слугой.
Они не представляли себя друг без друга, неразлучные с юности, не знавшие размолвок ни из-за женщин, ни из-за денег, ни из-за разных путей в науке. Так было четыреста лет назад, так оставалось и сейчас. Но в конце восьмидесятых годов прошлого века Онезим выпил кровь демона.
— Он стал меняться, — Франсуа впервые говорил это вслух кому-то, кроме самого Онезима, и ожидал, что почувствует себя предателем. Но вместо этого появилось ощущение, будто он вскрыл загноившуюся рану. — Меняться внешне, превращаться в чудовище, в то, чего не измыслил бы и Босх. Перемены происходили постепенно, и тем были страшней. Мы ждали — Онезим верил, а я надеялся, — что каждый новый этап — последний. Но вид его становился все ужасней, и, в конце концов, изменения затронули душу. Надо быть святым, чтобы превратившись в нечистую тварь, сохранить чистое сердце. А святые не становятся вампирами.
— И теперь он травит своей кровью других? Хочет изуродовать все, до чего способен дотянуться?
— Изуродовать. Осквернить. Сделать подобным себе.
Онезим стал чудовищем внешне. Те, кто причащался его крови, превращались в чудовищ внутри. Они избавлялись от голода, исцелялись от проклятия, вынуждающего пить кровь, больше того, они, скорее всего, подобно Онезиму, обретали неуязвимость для оружия и огня, и даже для солнца. Солнце и огонь жгли их тела, причиняли мучения, но не убивали. Оружие же и вовсе не могло повредить. Однако платой за исцеление становилась потребность убивать. Каждое второе полнолуние им необходимо было отнять жизнь у разумного существа. Не обязательно наделенного душой — в жертву годились и люди, и феи — но непременно живого. Необходимо было отнять чужую жизнь, чтобы продлить свое существование. И голод, который испытывали эти несчастные, когда подходил их срок, был так же невыносим, как голод вампиров, лишенных крови.
— Люди все время умирают, — сказал Заноза, — убивают друг друга, убивают сами себя, только в путь. Дело не в них, так? Дело в вашем друге. Вы хотите его спасти, и думаете, что это возможно, только если его уничтожить.
Онезим даже сейчас понимал, что делает. Понимал, что творит зло. Ожесточенность сердца лишь отчасти спасала его от мук совести. Если снять проклятие, снять дарованную проклятием броню жестокости и злобы, страдания беззащитной души в бессмертном, неуязвимом теле станут невыносимы. А вампир не может убить себя сам. И Франсуа не мог.
— И никто не может, если я верно понял, — во взгляде Занозы в равной пропорции смешались любопытство и сочувствие, — неуязвимый для оружия, для огня, даже для солнца… что с ним делать таким? У вас должны быть идеи, иначе вы не пришли бы сюда.
Совершенство недостижимо для демонов. У людей есть хотя бы надежда достичь идеала, а демоны отказались и от этого. И неуязвимость вампиров, проклятых демонической кровью, тоже лишь казалась абсолютной. Было оружие, способное их поразить. Разное. Разбросанное по свету. Доступное избранным, на которых указывали маловразумительные пророчества и списки сложных для толкования примет. Проклятия — это мистика и колдовство, они далеки от логики и неосмыслимы здравым умом.
Франсуа всегда считал свой ум здравым, а мышление логичным, и все же он не зря был Толкователем, во что бы ни превратили его прозвище прошедшие века и дурно слышащие люди, не знающие ни французского, ни латыни. Разум и логика не помешали ему найти то единственное оружие, которое могло уничтожить Онезима. Волшебный меч, созданный мудрецом и магом Зоралэсом в те времена, когда апостол Павел принес веру Христову на Иберийский полуостров.
Зоралэс создал два меча: Палому и Хас, Голубя и Пагубу. Казалось, им следовало бы поменяться именами, потому что Палома губил все демоническое, разил даже бесплотных демонов и отправлял их в ад, лишая возможности вернуться в тварный мир. Хас же освобождал от проклятия души вампиров, даровал им загробную жизнь, уготованную Господом для смертных. Но разыскивая мечи, Франсуа выяснил, что Палома не зря получил свое имя. В отличие от Хаса, отправлявшего в мирное посмертие души заблудших, ошибившихся, а то и вовсе насильно получивших афат, Палома даровал надежду на прощение грешникам, отдавшим себя во власть демонов осознанно и добровольно. Только он и мог спасти Онезима.
Правда, в те времена, когда они вели поиски Паломы, Франсуа еще не думал о смерти своего господина, как о спасении. Онезим же и сейчас не находил в смерти ничего привлекательного. И если раньше душа его лелеяла надежду спастись, то с тех пор, как он завладел Паломой, надежда была потеряна.