Когда мы вошли в другой корпус, Лука сидел в поразительно схожей позе – так же у окна, так же ковыряя в носу.
– О, Севон, а я уже заждался. Думал, ты там сдох.
– Да пошел ты.
– А где конверт-то?
– В смысле где? Он же был у тебя.
– Я его отдал полчаса назад!
– Мне?! Нет!!!
– Говна пакет!!! Тебе, кому ж еще!
Антон предложил им заткнуться и внимательно послушать. Он схватил Севу за плечо и усадил его за стол рядом с Лукой. Только в этот момент я заметила, что тот сидел за шахматной доской. Антон подошел к ней, взял одну из фигур, переместил на соседний квадратик. А потом, обратившись к Луке, сказал:
– Смотри, вот тут зевнул, и все порушилось.
Лука пару секунд поизучал доску, а потом хлопнул себя по лбу.
– Ладно, тут уже неинтересно, – объявил Антон. – Давайте я вам лучше прикол покажу.
Одним движением руки он скинул все фигурки, и те посыпались на пол с громким деревянным стуком. Отобрав оттуда всего пять, разместил их на доске.
– Короче, смотрите. Белые пытаются провести пешки в ферзи, правильно? – спросил и смешно сел на колени, совсем по-детски, подложив ноги под попу. До сих пор так делаю за домашкой.
– Ага, – отозвался Лука, – два хода до превращения.
– Да. Но если ты сделаешь это в лоб, сыграв H7, то кто подключится к защите?
Они галдели на своем птичьем еще минут десять. Я не обращала на них особого внимания, потому как не понимала ни слова. А потом Сева заорал:
– Ты что?! Просрать своего слона под две вражеские фигуры одновременно?
– Ты не ори, а дальше смотри. Допустим, его берет пешка. Тогда белые играют король D3. И тогда у черной пешки нет возможности пройти вперед, чтобы открыть слону диагональ. И тогда эта наша пешечка H…
– Становится ферзем! – снова заорал Сева.
– Точняк. И слон не может подключиться к защите поля H8.
– А если слон нападет? – спросил Лука.
– Тут все равно играем король D3. И тут опять у черной пешки нет хода E4, так как мы уже бьем не пешку, а слона. И вновь нашу пешку никто не может удержать от власти, хе-хе.
Лука и Сева смотрели на доску так, будто им открылся главный секрет мироздания.
– Какой же ты умный, Антоха, – прошептала Люська, поднеся руку к груди, как бездарная актриска.
Вечно она лезет. В-е-ч-н-о.
– Да не, я-то чего? Меня дед научил. А, и это. Увижу еще раз, что сгуху тырите из столовой, – убью. Понятно?
Они мелко закивали.
Так Антон второй раз за день сделал не свою, чужую работу, и сделал ее блистательно. Всеволода и Луку оставили вдвоем до ужина – после того, как Антон взял с них обещание сидеть тихо.
Когда Люська наконец-то убежала к отряду и мы остались вдвоем, Антон спросил:
– Может, поучить тебя?
– Может. – Я равнодушно пожала плечами, хотя на самом деле была готова учиться хоть экстремальной стрижке собак. – Когда?
– Да хоть когда. В беседке давай, после дискотеки. «Бунин» или как там ее.
– Она не «Бунин», она «Брюсов».
– Да какая на хер разница?
Действительно, в тот момент разницы для меня не было. Хоть Бунин, хоть Брюсов, хоть Цыпкин, хоть Юрий Гагарин.
Играть в шахматы тем летом я так и не научилась.
Младший лейтенант Халдыщенко
– Ты что-то светишься прям, Ви. Влюбилась, что ль? – Люська спрашивала и спрашивала без конца.
Люся не могла допустить, чтобы какая-то, даже самая крохотная, новость о моей жизни оставалась в тайне или, что хуже, будет рассказана ей не самой первой. Жадная до деталей, она любила слушать мои истории, подперев подбородок обеими руками, прерывая повествование неуместными вопросами типа «Так я не поняла, вы сосались или нет?», «А он высокий? (богатый, красивый)?», «Зарабатывает нормально?», «А во что ты была одета?» и «Сколько сексов у вас уже было?». Я то и дело чувствовала, что, когда ответ был неэффектный: нет, мы не сосались, среднего роста, он не работает, учится пока, – у Люси будто внутри отлегало. Какие-то недобрые чувства виделись мне за ее тщательным выспрашиванием, а интерес казался деланным от и до.
Не сообщить ей новость первой я имела неосторожность лишь однажды – когда отец отдал мне свой дряхлый Ford, ремонт которого впоследствии здорово истощил мои стипендиальные накопления. На нем я, счастливая, повезла кататься нашу компанию общажных ребят, и компания эта была настолько многочисленна и несовместима с габаритами машины, что та, бедная, просела задом почти до земли и едва ли им не шкрябала. Так мы и колесили по району, орали МакSим и Joy Division, высовывались в окна, особо бесстрашные даже залезли на крышу.
Веселье, не засвидетельствованное в соцсетях, – никакое не веселье, это известный факт. Так подумали многие участники автомобильной феерии, на чьи радостные сториз Люська моментально отреагировала. За считаные секунды она сбежала с важного свидания, после чего истерично распекала меня при всех – за то, что дерзнула ей ничего не сообщить. «Почему? Как ты могла?» – повторяла она сломанным магнитофоном, а я мямлила что-то невразумительное, бессмысленное. Ответ был прост: не сказала, потому что не хотела своим успехом ее – ну, да – огорчить. Сама не замечая того, я стала заискивающей, робкой, обесценивающей все хорошее, происходящее со мной. Ни один вопрос, адресованный ей, не обходился без суетливых оправданий. Я боялась ее подколок, боялась разозлить ее лишним уточнением, боялась ее зубоскальства. Фрейлина, прислужница, придаток, скрытый огромной тенью, – в нашей дружбе (?) я чувствовала себя именно так. Мое существование по сравнению с ее казалось вынужденным, серым, блеклым, лишенным яркости и смысла.
С момента нашего воссоединения прошло больше полугода, но мне было все так же неловко находиться с ней наедине. Наша и без того хлипкая, как бумага для самокруток, связь истончилась, это едва ли можно было назвать отношениями, нет, скорее – бессодержательное, словно выдохшаяся газировка, общение. Нам часто было не о чем говорить. То есть говорить-то на самом деле было много о чем, но никто не решался. Боялись разрушить держащееся на соплях перемирие. Мне было отчетливо видно, что за Люсиным пересказом институтских сплетен и праздной болтовней прятались главные смыслы. Просто она перестала видеть во мне конфидентку, и я платила ей взаимностью. Мы подсознательно избегали встреч тет-а-тет, все время разбавляя нас кем-то еще. Будто чужое общество не давало разговорам выйти на тонкий лед. В компании других тем временем все становилось совершенно иначе. С присоединением к нашему тандему другого человека Люся заметно веселела, бодрела. Она упоминала о фильмах и книгах, никогда не упоминаемых наедине. На вечеринках то и дело рассказывала истории, которые я слышала впервые. Или делилась мнением по разным вопросам – жарко, экспрессивно, короче говоря, так, что сразу был заметен Люсин к ним интерес, отчего-то демонстрируемый при всех, но не при мне. «Какие планы на майские?» – спрашивала я, а Люся в ответ лишь пожимала плечами и отвечала своей любимой фразой: «Ой, не знаю, не хочу коммититься». Стоит ли говорить, что, когда вопрос задавался кем угодно, кроме меня, она отрицала любое наличие планов и с готовностью пожарного срывалась в любые далекие дали.
В наших новых, мутировавших после ссоры отношениях Люсино мнение стало иметь для меня особый, космический характер. Обсессия ее личностью росла обратно пропорционально скукоживающейся уверенности в себе. Желание все о ней знать и не упускать ее из виду билось о страх услышать очередное подтверждение любого ее маломальского успеха. Рядовая пятерка, красивое селфи, вовремя произнесенная шутка и даже смешной, снискавший овацию эмодзи телеграмный стикер вызывали во мне страшную зависть и недовольство собой; мне казалось, что я постоянно проигрываю ей в каком-то соревновании, очевидно мною же и выдуманном.
Я продолжала держаться за свои обиды, а они – кирпич к кирпичу – выстраивались в огромную, глухую стену недоверия. Потому в то время любая мелочь имела для меня гигантское значение и выбивала из колеи. Мне без конца хотелось угадать ее настроение. Почему односложно отвечает мне, а в общих чатах строчит простыни текста? Почему над Настиной картинкой она посмеялась вот так —)))))))))))))))))))))), а над моей вот так —))? Почему длинно, но подозрительно быстро ответила на вопрос «как дела»? Явно переслала мне сообщение, написанное для кого-то другого.
Помню, как-то раз на истжуре наш декан объявлял оценки за курсовые – объявлял по алфавиту, от А до Я. На Люське он почему-то остановился, спросив:
– А кто у нас тут Лаврецкая?
– Я, – ответила Люся дрожащим голосом, явно предвкушая публичную порку за сорванный дедлайн.
– Хорошая фамилия для большого журналистского будущего, – сказал декан и продолжил зачитывать оценки.
Люська зарделась: она всю жизнь мечтала о славе и величии. Или хотя бы просто о признании. И, в отличие от меня, ни от кого этого не скрывала. Я, кажется, тогда даже позеленела от зависти. В тот момент у меня не было ни малейшего сомнения в том, что большая будущность в журналистике определяется именно звучной фамилией и ничем другим.
Однажды мне надоело. И я решила вопрос по-взрослому. То есть отключив ее появление в своих соцсетях. Удалила из упоминаний всех лент, прошла сложнейший квест «больше не показывать контент от этого пользователя» и сделала так, что вечно мерцающее окошечко Люсиных сторис для меня погасло. Иногда она набрасывалась на меня с расспросами: «Ты что, не смотрела мой эфир?! А почему ты не лайкнула мой последний пост?» На что я равнодушно пожимала плечами и говорила: «Я не сижу в соцсетях, там неинтересно». Врала, разумеется. Решение, задуманное с целью экономии эмоциональных ресурсов, в итоге не возымело никакого эффекта. Я продолжала ежедневно заходить на ее странички, боясь оставить след в виде нечаянного лайка, – короче, делала все то, что делают девчонки, когда сталкерят парней.
Дихотомия проявлялась и в том, что любые обновления в ее жизни навевали на меня тоску, а их отсутствие – тревогу. Все время казалось, что она занимается чем-то ужасно интересным и важным, но не рассказывает об этом мне. Когда в общий чат нашей комнаты Люся бросала что-то вроде: «Сегодня не ждите, буду поздно», меня раздирало от любопытства. Почему? С кем она? Что делает?