Я всегда с трепетом открывала ее сообщения, ожидая от них какого-то убийственного содержимого. И, едва завидев ее аватарку на экране, рвалась читать, как не рвалась в переписки с очередным кавалером. Наши беседы (надо сказать, с обеих сторон) нередко выглядели так:
«привет! пойдем сегодня поделаем такое-то?»
«не могу, я занята».
«чем?»
«кое-чем. неважно».
«)».
И каждый божий день я вела таблицу сравнений: в одной графе – я, в другой – она. Любое ее достижение, бившее прямиком в мой невроз, немедленно туда заносилось. Вот я, с невнятной водянистой внешностью, не вызывающая у прохожего ни малейшего внимания, напряжения взгляда или оборота вслед. Вот она, даже с грязной головой способная влюбить в себя весь трамвай. Вот я и мои осторожные, скучные пятерочные эссе, написанные по хорошему шаблону, увешанные цитатами, с выведенной в финале моралью и геометрической композицией, в которой, как и учили, словам тесно, а мыслям просторно. Вот она и ее бунтарские, амбициозные, невыверенные, щербатые, с заделом на гениальность, сданные сильно позже дедлайна. Люсины шутки тонули в залпах смеха, мои часто встречали деликатным покашливанием. Люся всегда все доводила до конца, через силу и ложась трупом, чем очень гордилась. Я постоянно начинала что-то новое и бросала, пасуя при малейшей трудности. Когда Люся влетала в вагон метро, оказавшийся пустым в час пик не по воле чуда, а по воле уснувшего там вонючего бомжа, она, не стесняясь, вставала и уходила в соседний. А я стеснялась и оставалась на месте, своим сидением показывая остальным пассажирам, мол, так и задумано. Люся моментально становилась своей в любой, даже самой снобской компании, мастерски мимикрируя. Даже случайно впечатавшись во входную дверь, обманутая кристальной прозрачностью стекла, она умела выйти из ситуации блистательно, сыронизировав над собой и тут же переведя разговор в другое русло. Я же все время отмалчивалась в ее тени и отвечала односложно, только когда обращались с вопросом непосредственно ко мне. Люся приходила в гости с большим опозданием, когда веселье уже хорошенько разошлось, и все равно умудрялась занять самое козырное место, подсаживаясь к самым интересным, красивым и ярким. Я всегда приезжала к оговоренному часу и оттого отбывала наказание начала вечеринки – из чувства долга и эмпатии к виновнику торжества. Люся тратила деньги, будто каждый раз – последний, не помнила день стипендии, никогда не унижалась до клянчания у родителей скромных трех тысяч: маленькие шабашки сами просились ей в руки. Я не позволяла себе лишнего, откладывала на черный день, как всю жизнь делал отец, и все равно едва сводила концы с концами. У Люси была тысяча подруг и подружек, друзей и дружков, приятелей и товарок, хахалей и ебарей. У меня, кроме нее, – никого. Люся знала все – светские и общажные сплетни, по какому фильму важно иметь мнение прямо сейчас, грехи и уязвимости преподавателей, сколько муки класть в бешамель, чем чистить кроссовки, кто с кем спит и насколько это серьезно. На ее месте я бы завела какой-нибудь анонимный канал, став факультетской версией Gossip girl. Но я ничего не знала и на ее месте я не была. Мое место было далеко-далеко, где-то в арьергарде.
Я долго удивлялась тому, что в нашем новом, подсевшем на психотерапию мире, где только ленивый не пошел учиться отстаивать границы, уважать чувства других и прорабатывать детские травмы (а по большей части – к месту и не к месту выдавать словесный понос из этих терминов), есть терапия семейная, а дружеской – нет. Почему только парочки, переживающие кризис, измены и непонимание, имеют право на легитимную очную ставку с модератором, не дающим сторонам подраться? Ответа у меня не было. Сил честно все обсудить – тоже. Я просто продолжала носить невыговоренное в себе.
Каждый день своей полупреступной связи с Антоном меня рвало на части – так хотелось все ей рассказать. И вместе с тем от страха, что осудит – за измену Вадику и связь с несвободным человеком. Люся любила повторять правило трех «ж»: не связывайся с жирным, жадным, женатым (вообще-то в оригинале звучит «с жестоким, жадным, женатым», но новая этика и бодипозитив – это совсем не про Люсю). К тому же хранить тайну было неудобно: одна маленькая ложь цеплялась за другую, я без конца путалась в показаниях и чувствовала себя примерно так же, как человек в туалетной кабинке без замка.
Тогда я подумала, что для сближения нам жизненно необходимо какое-то времяпрепровождение, имеющее особый для нас обеих смысл. Я долго перебирала наши и ничьи больше истории: вот Люська, накрасившись, как привокзальная блядь, так что мама родная не узнает (а подслеповатый препод экономической теории Вартан Игоревич и подавно), идет сдавать вместо меня зачет; вот я диктую ей билет по античке в наушник. Вот она прячется в кустах на моем ночном свидании вслепую (какой-то форум «ВКонтакте»), на которое страшно идти, но, учитывая, что Люська в кустах, – вполне ничего. Вот теплым маем мы лезем через забор Таврического сада и Люська прокалывает себе ногу об штырь, а потом, хромая, проходит по Петербургу тридцать семь тысяч шагов и правомерно вспоминает о травме лишь перед сессией. Вот мы, наперегонки извиняясь, несем взятку – полторы тысячи – физруку, а он кивает на коридорные гардины и говорит: «Простирните это, тогда поставлю». Вот Люся выбрасывает распечатанные на листах A4 шпоры, которые поленилась разрезать, а они, зараза, встали комом в горле мусоропровода. Вот мы едим один на двоих фишролл. Тысячи, миллионы моментов, отчетливо свидетельствующих: это во что бы то ни стало надо спасти.
Короче, я предложила ей погадать. Мистическое и таинственное Люся страшно любила – я это знала, на то и был расчет. Я подготовилась и даже составила список гадальных вариаций – в заметке, структурированной буллитами, со всей скрупулезностью посредственной троечницы. Список Люся моментально отвергла (я так и думала) и всю систему гаданий в итоге выстроила сама, как многоступенчатый ритуальный обряд. Начиналось с простого – интерпретация теней от жженой бумаги и капель воска в миске с молоком. У меня получились какие-то уродливые кляксы, в которые Люся, как подобает хорошему филологу, «вчитывала» разнообразные фигуры – от самосвала до жирафа. Сверялась с толкованием и вскрикивала: «Смотри, это же благие вести!», а потом добавляла что-то в духе: «Ой, или новое хроническое заболевание». Люся ловко прилаживала реалии умозрительные реалиям всамделишним. Кот, суливший финансовую нагрузку, превращался в нашу с Вадиком будущую ипотеку, а кочерга, значившая «серьезные перемены в жизни», – в мою незамедлительную беременность. Было несколько обидно, что Люся прорицала в основном про мое личное, но никогда не профессиональное или, прости господи, творческое. Но грустила я не только по этому: рассказываемое Люсей будущее хоть было зыбким и далеким, но, очевидно, имело куда больше шансов на развитие, чем мое сомнительное настоящее в «Чайке».
Свое восковое пятно Люся истолковала как фламинго. Я пригляделась. Для меня фигура была похожа на кусок дерьма (это нас с ней, умевшей разглядеть в ошметках воска важный иероглиф судьбы, кардинально разнило). В какой-то момент Люська все-таки засомневалась: то ли фламинго, то ли елка. Я загуглила трактование обоих. Фламинго сулило встречу обаятельного, красивого, но застенчивого человека, елка – долги. Тогда я строго сказала: «Надо определяться». И Люся выбрала фламинго. Ясное дело, его.
Традиционный валенок, что кидают через забор, мы за неимением оного модифицировали сланцами, однако не преуспели: на беду именно в ту ночь на КПП дежурил самый противный из охранников, мой сланец на голову себе и словивший. За этим последовали обещание «впиздячить хулиганью» и наше стремительное бегство. В ту ночь было много других глупостей: и невесть откуда взявшиеся карты таро, и приворот путем написания имени на сигарете. Чтобы наверняка, отработано было сразу несколько вариантов: Колин Ферт сменялся Александром Петровым, Пит Доэрти – Евгением Цыгановым, Тимоти Шаламе – Брэдли Купером. Последний – не мой, Люськин краш, я ее даже отговаривала по-дружески, напирая на то, что Купер, если верить сплетням, уже занят, и призывала не тратить попытку на бесперспективный вариант. Люся не слушала: она в отличие от меня была оптимисткой.
Суеверное мракобесие достигло апогея в три утра, когда Люся, войдя в языческий раж, предложила закрепить эффект проделанных процедур старославянским обычаем – пойти в поле в сорочке на голое тело и обнять березу. Я не сомневалась, что старославянский обычай родился в ее голове минуту назад и был продиктован привычной тягой совершить выходку. Но спорить не стала.
Никаких сорочек у нас, ясное дело, не было. Поэтому мы обошлись малым – белыми футболками с надписью «Кубань – золотая житница России», которые нам выдали в первый день заезда. При их закупке экономная директриса, по всей видимости, руководствовалась принципом «на вырост», поэтому всем достались размеры XXXXL.
Берез у нас в округе тоже не было. В жидколиственном тщедушном лесочке за территорией лагеря они перемежались ясенем. Люся настаивала на том, что путь мы должны проделать с пустыми руками, не отягощенными атрибутами современного мира. В ее понимании так наша связь с природой и вселенной устанавливалась в максимально чистом виде, без помех. Идея, по моему разумению, не выдерживала критики, но в тот момент мне слишком сильно хотелось снова ее полюбить, и я согласилась.
С планом полюбить Люсю возникли сложности еще на стадии тайного ухода из лагеря. Тонкая Люська без труда сиганула в микроскопическую заборную щель (даже не догадываясь о более солидной, нашей с Антоном). Дабы не выдавать секретный спот, который мне отчего-то казалось важным оберегать, я решила полезть через забор – юркнуть в дыру так же ловко мне не дали бы мои объемы. Я унизительно, нелепо карабкалась, балансировала на верхней части, боялась спрыгнуть, ощущая себя огромным куском желе. Без очков, оставленных в лагере, я почти не видела земли, она расплывалась подо мной темным пятном. «Может, через ворота по-быренькому лучше?» – без конца спрашивала Люся, оскорбительно во мне сомневаясь. Я разозлилась и с мыслью: «Да пошла ты!» – прыгнула, зажмурив глаза. Ладно.