Люська шла сильно впереди, подгоняя; белизна ее майки была для меня единственным опознавательным знаком во тьме. Тогда-то ко мне и пришла простая, как три рубля, идея. Просто ей проиграть. Без гордости, беспомощной капитуляции и поддавков, а по-настоящему проиграть за неимением козырей. Сказать себе: да, у меня нет и не будет таких ног. Да, я не могу говорить и пяти секунд, чтобы меня не перебили, а когда Люся открывает рот, повисает тишина. Да, она разрешает себе за день выкладывать триста сториков, где говорящую голову дублирует текст. И писать в конце каждого поста: «А вы как думаете?», «Согласны?». Да, она не стесняется повторить мою шутку чуть громче, чтоб все засмеялись. И списывать я, как она, не умею, хотя и говорю, что не списываю, потому что уважаю себя. И экзамен на чужих шпаргалках никогда с похмелья мне не сдать, потому что не умею я заменить знания обаянием. Как говорил Виктор Степаныч Черномырдин, «в харизме надо родиться».
Это было так просто, удивительно просто, что я даже остановилась посреди тропы. Боже, что за август. Жаркий, совсем оголтелый. В таком бы остаться навсегда.
И ночь эта была действительно особенная, с тем хрупким волшебством, которое ощущаешь не разумом, а сердцем. Мы обнимали деревья и друг друга, смеялись, лежали на траве.
Пока нас не забрали менты.
Как-то все это быстро случилось, по канону. Их было двое – плохой и хороший. Представились и предъявили: незаконное проникновение на охраняемый объект.
– Какой объект? Это же лес! Он всехний, – не согласилась Люся.
– У нас тут вам не коммунистический Китай. Это частная территория, – ответил ей хороший, кругловатый коп.
– В смысле частная? – уточнила я.
– В коромысле. Дом видите? – подключился злой и ткнул пальцем в трехэтажное архитектурное чудовище, обнесенное сайдинговым забором. – Это прилегающая территория.
– Дядь, ну мы ж не знали. Вы бы тут табличек хоть поставили, – заканючила Люся.
– Я вам не дядь, а младший лейтенант Халдыщенко. Вещества принимали?
– Нет, конечно! Не наркоманки мы! Гадать ходили. – Люська заныла.
– Значит, проститутки, – объявил мент, наверное, не видевший для экстравагантно одетых девушек иной судьбы.
– Господи, да никакие мы не проститутки, мы тут вообще-то…
Я тихо, но ощутимо пнула Люську по ноге. Еще не хватало, чтобы она упоминала «Чайку» и вожатскую работу.
– Да мы просто отдыхаем.
– Курортницы, значит, – вмешался добрый коп.
Мы синхронно закивали.
– А живете где? – не отставал злой.
– Там, – хором ответили мы с Люсей, показав в противоположные стороны.
Чем и поставили на освобождении жирный крест. Слушаясь нормативно-правового акта за номером чего-то там… Так я впервые в жизни прокатилась в полицейской машине.
На самом деле никакой романтики в этой поездке не было. Всю дорогу менты не хотели признавать в нас добропорядочных гражданок, отчего мне делалось грустно и страшно. Я представляла, как, если все вскроется, нас с позором будут отчитывать на линейке. Как в знак нашего увольнения опустят флаг «Чайки». Как вместо положенных оставшихся двенадцати дней я проведу с Антоном всего один вечер, потратив его на сборы и торопливое прощание. Двенадцать дней. Несправедливо, страшно мало.
К счастью, нашим спасением занялась Люся. Она хихикала, симулировала интерес к полицейским будням, просила рассказать историю погонь, интересовалась, настоящий ли пистолет. Плохой коп таял как рафинад в кипятке, хороший покрывался красными пятнами. Я не знаю, сколько мы ехали, – по моим ощущениям бесконечно долго. От Люськиного щебетания, помноженного на глупое гыгыкание Халдыщенко, раскалывалась голова, а от страха разочаровать своей выходкой родителей, бабушку, деканат, лагерное начальство пульс шарашил как ненормальный.
Но переживала я зря. Поездка в отделение оказалась «игрушечной» – чтобы нас проучить. Это мне стало понятно, когда стражи порядка проводили нас в свой кабинет якобы для составления протокола. Налили чай в кружки, покрытые изнутри неотмываемым коричневым налетом. Кинули три сахара, пакетик «Майского», сунули ложку и налили кипятку щедро, с холмиком. Верещавшие от такой подачи в обычной жизни, мы охотно приложились к напиткам. Чай был приторный и оттого жутко противный.
Истинная причина нашего экспресс-освобождения стала ясна мне чуть позже – когда на выходе Халдыщенко, утратив свои полицейские свойства и обретя человеческие, помявшись, всучил Люсе визитку с номером телефона и надеждой на скорую встречу. На визитке Халдыщенко были не только его должность, ФИО и телефон с почтой, но и QR-код, ведущий на его, халдыщенковский, сайт. Халдыщенко хотя и проявил себя прогрессивным и технологично ориентированным ментом, увы, не снискал в Люсе искренних чувств. Она прошипела мне на ухо, что хочет скорее сбежать из мусарни, а я, не успев даже вслух удивиться тому, откуда ей знаком такой лексикон, пошла за ней.
В районе пяти мы уже стояли на набережной. Переливались на асфальте островки блевотины, парочка грязных хиппи из последних сил боролась с хмельным сном и усталостью, теребя гитарные струны.
– Ты что, правда пойдешь с ним на свидание? – спросила я Люсю.
Вместо ответа она начала насвистывать «Младший лейтенант, мальчик молодой», после чего визитка Халдыщенко нашла приют в первой же урне.
Люся подошла к хиппи, попросила две сиги и прикурить. Она не любила, когда ей прикуривают, но сейчас из брезгливости согласилась. Ловя язык пламени сигаретой, Люська наклонилась низко-низко, открывая хиппи-бомжатнику волнительные виды своего выреза. От своей зажгла мою, и было в этой стыковке сигарет что-то такое… Честное слово, было.
Люся затягивалась и выпускала дым колечками. Колечки кружились вокруг ее волос, облитых первым утренним светом. Ее любимый фокус, которому я так и не смогла от нее научиться. Спустя две затяжки она наконец сказала:
– Блин, ну вот не зря же селедка снилась!
Да, я и понятия не имела, что творилось у нее в голове.
То ли Брюсов, то ли Пушкин
Вариант один. Первый робкий свет уже румянит потолок. Просыпаюсь, взгляд упирается в синий квадратик форточки: море яркое-яркое, будто нарисованная гуашью картинка. Слабый, не пробудившийся еще толком ветер легонько поддразнивает занавеску, вместе с ним тополиный пух контрабандой попадает в вожатскую. Снова заест глаза. Ладно.
Вариант два. Глаза, склеенные не смытой перед сном тушью и летним дефицитом сна, едва открываются. Голова раскалывается, во рту гравий, птицы разорались как прокаженные. Опять эти дуры не задернули шторы. Ань, выключи будильник, задрал.
Удивительным образом тональность дня менялась от одного лишь полученного накануне сообщения. Писались они в одном и том же виде: без приветствий, без обращения по имени, без знаков препинания. Понятия не имею, куда Антон девал высвободившееся время, но экономил он еще и на буквах: «при» вместо «привет», «пон» вместо «понял», «вт» вместо «вторник».
Не пон ты спишь или че
Го жра
Сег не могу к сож сори
Если бы меня попросили описать Антона в трех словах, этими словами были бы last seen recently. Наши отношения были построены таким образом, что, если инициатором рандеву выступала я, Антон с 99 %-й вероятностью отказывался – по веским, ясное дело, причинам. Или же говорил: «Сег хочу побыть 1». И добавлял потом неведомо зачем: «Ты ок?» Помню, как-то раз мне захотелось с ним поспать – просто поспать, честное слово. И я таки решилась предложить – само собой разумеется, после получаса сочинения индифферентной формулировки и двухсотразового ее стирания. Он ответил тогда, что, видите ли, «не в настре», после чего сказал «го курить».
И зачем мне, спрашивается, было это «курить»? Покурить я и сама могу (все равно сходила, конечно).
Не придумалось лучшего, чем списать случившееся на урок. Мол, любая инициатива наказуема. А потому в ожидании следующих встреч я предпочитала отмалчиваться, без конца блокируя/разблокируя телефон. Написал – не написал, позвонил – не позвонил. Сколько времени? Опять не написал. А времени-то? Полдесятого. Так и сидела, так и сокрушалась: ни сообщения, ни лайка, ни огонечка на сторик с многозначительной пасхалкой, ни малюсенького даже стикера, ты погляди ж. Привычку эту я вынесла и за пределы «Чайки», и пристала она, надо сказать, не слабее курения и кофеинозависимости.
Зыбкость рамок нашего общения не предполагала ни условий, ни просьб, ни претензий. Парень и девушка, роман, встречаться, прояснить статус – это все у других, нормальных людей. Да мы и парой-то в обычном смысле слова не были. А потому никто никому ничего никогда. Нет, не был и не будет. Как там у Пугачевой? Тенью промелькнуть на твоем пути. Ну да, ну да.
За все время, что мы провели вместе, я не высказала ему ни одной претензии, хотя и ранилась буквально обо все. Список царапавших мое сердечко вещей мог бы растянуться до бесконечности.
Ну, например. На мои вопросы Антон обычно безучастно пожимал плечами и говорил «мне это ровно», «не имею мнения по вопросу», «да мне как-то безразлична эта тема». Не думаю, что это была особенная печоринская поза. Ему, наверное, правда именно так и чувствовалось. Ровно. Еще он по понятным причинам просил не оставлять на нем засосов и царапин. Просил вежливо, учтиво (тем обиднее). Я возмущалась и говорила, мол, понятное дело, зачем о таком просить вообще, мол, засосы – это что за подростковая глупость (с удовольствием бы носила парочку таких). Когда он шел в туалет, в телеграме всегда светился онлайн, потому как, наверное, писал жене (ее имя нет-нет да проскальзывало в наших разговорах). На прощание он обнимал меня без жадности, а после секса порой начинал говорить об обыденных вещах, словно обесценивая только что произошедшее между нами. Как-то холодно сегодня. Блин, опять шмотки из машинки забыл достать. Денег на мобилу надо кинуть.
Когда я грустила, он часто повторял: «Будут обижать – не обижайся», и это был, мягко говоря, не тот уровень эмпатии, на который я рассчитывала в тот момент. Он редко подтверждал встречи заранее, чаще накануне, а то и непосредственно перед. «Я освободился, давай через полчаса?» – и только так, из раза в раз. Из-за этого у меня выработалась привычка все время быть на подскоке: из всех выключенных в телефоне уведомлений я сделала исключение лишь для него одного.