Если бы в момент нашей ссоры в беседке меня спросили, какое лето самое счастливое в моей жизни, я бы, не сомневаясь, ответила, что это, переживаемое сейчас.
Просто оно и вправду было таким.
Родительский день
Вхолостую проторчишь у забора лагеря с самого утра и до позднего вечера, так и не дождешься промелька знакомых фар во тьме. Не увидишь родных, дорогих, теплых, пахнущих домом, сумевших выкроить копеечку, денек, чтобы приехать. Обнять, взять на руки, не поругать за порванные сандалии и накормить самым вкусным, самым лучшим. А просто вкусное и просто лучшее раздарить новым товарищам, чтобы те обзавидовались: «Эх, какие же они у тебя классные, эх, какие». Счастливейший день, которого не было и не будет. У меня. Зато будет у них.
На родительский день в «Чайке» было заявлено 83 человека. И это на 216 детей. Даже не знаю, чем обусловлена такая популярность мероприятия. Не хочется думать, что близостью лагеря к морю, совсем не хочется. Директриса Кубышка хотела, чтобы мы выглядели солидно, потому велела надеть самое достойное. Под достойным подразумевались целомудренные майки, прикрывавшие хотя бы пупок, и не подразумевался дуэт носков с резиновыми сланцами. Еще Виктор Михалыч за день до мероприятия предложил покрасить лавочки. Решение это нельзя было назвать стратегически грамотным: на территории стало негде сидеть, зато повсюду воняло растворителем.
Кубышка в родительский день слегка сошла с ума. Та еще любительница театрального мельтешения вокруг собственной персоны, теперь она сама заискивала перед родителями. Пресмыкалась. Говорила с тревожной приветливостью и льстила формулировками типа «шебутной, но перспективный». Хранила трепыхавшуюся на лице улыбку, когда бабушки критиковали скудость столовского рациона, и прикрывала мощным телом поставленных друг на друга игрушечных лошадок, оказавшихся в неприличной позе не то по чьей-то забывчивости, не то по воле шутников парней. К родительскому дню – единственному за смену, когда пытались произвести впечатление, – она подходила со всей ответственностью, а потому длинные ряды столов в главном корпусе были заставлены блюдами, которых отродясь не бывало в чайкинском меню. Театрально-буфетных размеров бутерброды, уложенная пионовыми лепестками ветчина, сияющие, будто налакированные пирожки. Я разглядывала стоявшего у стола Антона, ревниво поправлявшего совсем не эстетскую сервировку авторства Раисы Иванны, и что-то мягчело в душе от его изможденного лица, теперь прояснившего мне причины его манкирования ночным рандеву.
Мамашкам и папашкам было не до того. Вся их масса за секунду вывалилась из одышливого желтого автобуса и собралась у ворот аккурат в полдень. Они текли через КПП, демонстрируя утробу сумок и спуская на охрану праведный родительский гнев: «Чего пристали, гостинцы везем!» Я то и дело становилась случайным свидетелем их бесед, увы, демонстрировавших бессмысленность моих уроков развития речи в нашем отряде.
Из мерно гудящего шума родительских голосов я вычленила многое. Все они зво́нили, предлагали покушать, садили на коленочки, запрещали ложить локти на стол, предлагали полакомиться творожочком, определяли принадлежность как ейную, скучали за своими чадами и утверждали то, что. Многие, употребляли выражения похлеще тех, что были в ходу у юного поколения: пипец, вкусняшка, пупсик, вацапка. В самое сердце поразила меня мама Марины Колесниковой. Миниатюрная женщина в желтой футболке с надписью I am sexy VIP на туго обтянутой груди увещевала дщерь: «Марина, колбасу надо слайсить пи-си-ка-ми. Это что за лошади квадратные? А ну дай сюда нож, дура безрукая». – «Ма, ну че ты агришься, а?» (Как выяснилось позже, она десять лет работала продавщицей на Брайтон-Бич, так что в моих глазах это было даже простительно.)
Мешанина сленга, местечковых диалектов и потешного говорка не кончалась весь день. Окруженная ей, я невольно вовлекалась в беседы, а вместе с ним – и в чужую жизнь. Прав был Лев Николаевич: все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. В «Чайке» я не встретила ни одной счастливой семьи. Они редко были полными, но часто сложносочиненным – такая, например, как у Феди-Кекса: тетя, двоюродная сестра, мама и старенькая колли Берта, все как на подбор опрятные бюджетники. Мама жаловалась тете: «Нет, ты подумай, он говорит, что я – токсик. Я чуть под стол не упала. Ты представляешь вообще, матери родной в лицо такое сказать?» Тетя цокала и качала головой, а Федя не слушал: уничтожал домашний маковый рулет.
Или, например, Оля Балкина, к которой приехали бабушка в платье-халате цвета застиранной наволочки и мама. Они сидели рядышком в убогой тесноте девичьей комнаты. Над кроватью Олиной соседки висел самодельный календарик – 21 квадрат, из них почти половина жирно закрашена крестами (и снова сделалось грустно). «Видимо, не очень тут у вас», – подметила Олина мама, пока бабушка Оли вытаскивала пакетики один за другим, нараспев рассказывая о содержимом и улыбаясь вставной керамикой. Они втроем говорили поразительно схожими голосами, образуя чудную гамму – от звонкой к скрипучей и обратно.
– Мам, заканчивай давай ее кормить, у нее твоими стараниями скоро диабет начнется. И умоляю, не чавкайте обе. Пожалуйста.
– Леночка, фу, как грубо. Она же ребенок, растущий организм.
– Куда растущий? Вширь?
– Злая ты, мам. Но это потому что мужика у тебя нет.
– А у тебя, можно подумать, есть.
– Вот и есть.
– Ой, Оленька, как интересно, расскажи.
– Да я не знаю, что сказать-то. Нормальный чечик. Симп.
– Симп?
– Симпатичный, ба.
– А-а-а. А зовут-то как?
– Марк.
– Еврейчик, что ли? Ну так это чудесно, будет хороший семьянин.
– Ба, ну что вот ты сразу эту свою телегу? А вон он, смотрите.
– Ой, страх какой. А волосы-то зачем синие?
– Так, развели тут. Никаких любовей до института! Марк тебя на физмат не поступит!
– Счастье женщины, Леночка, не в физмате.
– Ладно эта – совсем уже кукуха поехала. Но ты-то! И в кого только мозгами пошла…
– В папашку своего. От тебя красота только. И ширь.
– Похами мне, похами.
– Да я, может быть, наконец избавлю нашу семью от наследственного венца безбрачия!
– Это правильно, Оленька. Сколько же можно… Только как?
– А так. Я недавно в одной соцсети нашла гадалку…
– Прекрасная инвестиция алиментов, что уж тут. Молодец.
– Не перебивай! Так вот она мне сказала, что у нас просто у всех по женской линии два нуля в Венере. И что в ближайшие десять дней встреча с суженым сотрет это проклятие.
– Два нуля в Венере, говоришь? Я для этого на трех работах пашу, чтобы репетиторов оплачивать? Ольга, хочу напомнить: ты поступаешь на физмат МГУ. Как и я когда-то. Как и эта постепенно выживающая из ума женщина.
– Леночка, ты стала очень грубая…
– И с мужиками у нас не получается, потому что нормального в таком окружении не встретишь. Математики – они все психи и аутисты. Я тебе это как человек, не растерявший в нашем дурдоме остатки логики и рассудка, говорю. Нет никаких гадалок, гороскопов, венцов, хренцов. Нет их!
Они говорили громче положенного и почти начали друг на друга орать, но мне даже нравилось: в этой троице не было безразличия, в них чувствовались тепло, боль, любовь. Это лучше, чем мама, внимательно листающая «тиндер», пока сын рассказывает о том, что облако похоже на большого слона. Это лучше, чем деловой папа, кричащий в воздух, как городской сумасшедший: «Добро, услышал тебя… Нет, я сказал, не понижаем, нет, нет! Если понижаем, то будет нарушение ука эрэф с моей стороны, да так, что ноги не срастутся, понял?»
Это лучше, чем вхолостую проторчать у забора лагеря с утра и до позднего вечера, так и не дождавшись промелька знакомых фар во тьме.
Часть III
Художник по волосам
Вот и пришло время рассказать про Вадика, моего жениха. Мы обручились с ним за три месяца до «Чайки» в грустный, нелепый день. День моего рождения.
Знаете, бывают такие вечеринки, после которых страшно открывать Spotify – вдруг увидишь там «Братва, не стреляйте друг друга», Андрея Губина, Буланову и Бритни Спирс? Ну вы поняли. А бывают такие, на которых подтягивающиеся гости все как один с порога вопрошают: «А че так тихо? А где вопли?» Понятия, кстати, не имею, какой тут требуется ответ. Вот и я просто молча улыбалась.
А готовилась-то, с каким рвением готовилась! Рисовавшиеся накануне картины безудержного веселья были такими подробными и яркими, что в них не хотелось сомневаться. Я думала: ну в этот раз все точно будет, подразумевая под будет сюрприз-вечеринку, качание на руках, пьяные тосты в мою честь. Я, как и положено, создала событие, пригласив туда всех и написав подсмотренное у кого-то: «Приходите обниматься и танцевать».
Народу я небезамбициозно позвала дикое количество: одногруппники и – курсники, девочки с факультатива (все как на подбор в серых кардиганах, с косами и без косметики), соседки, Люська и наши с ней модненькие друзья из манкой факультетской тусовки. Последние вяло подтвердили встречу: как и положено таким людям, они ответили на приглашение словами «наверное», «заскочу на полчасика», «буду стараться, много дел». Вадик, с которым я без особой охоты встречалась уже полгода, тоже был зван – скорее из правил приличия, чем из большого желания. Я очень переживала насчет знакомства простоватого Вадика с компанией интеллектуалов, в которой и сама была на птичьих правах. Боялась, что рассказанная версия Вадика окажется куда лучше настоящей, но в итоге всем было все равно. По иронии судьбы на этом сборище он был единственным человеком, который испытывал ко мне интерес. И был единственным, кем не интересовалась я.
Вообще день этот как-то сразу пошел не очень. Накричала коменда, порвался набитый вином по акции пакет – так, что акция потеряла всякий смысл. Чтобы успокоиться, я долго драила нашу 403-ю в тщетной надежде, что чистота компенсирует ее убожество. Однако пьяные материны эсэмэски с чудовищно плохими стихами собственного сочинения свели на нет терапевтический эффект от уборки. В день моего рождения она начинала пить с самого утра – то ли вспоминала страшные шестнадцать часов моего отчаянного сопротивления появлению на свет, то ли просто считала меня главным достижением своей жизни – за отсутствием других.