Мы расплатились. То есть платил, конечно, он. После чего рыгнул, хлопнул себя по животу и сказал: «Пожрал так пожрал, щас бы еще коньячку ебнуть». Заказал, выпил, занюхал рукой. Я подавилась невыговоренным «о боже» и четко в ту минуту осознала, что замуж за Вадика не пойду. Что, правда, не помешало мне пойти к нему в номер.
Да, мы переспали. Пьяными, конечно: это в последнее время уже вошло в привычку. Надо сказать, секс с Вадиком и без того фееричным не назовешь. Такой скучноватый добротный полный метр, совсем не фестивальный и не всегда с хеппи-эндом. Предсказуемый сценарий, очевидный финал и полное отсутствие спецэффектов.
В тот вечер я была сухой, у Вадика плохо стоял. То ли от усталости, то ли чуял неладное (вряд ли). Я долго комкала в руках его гуттаперчевый член и даже пыталась поднимать его унылым минетом. Зачем? Все лучше, чем разговаривать.
Когда соитие, больше напоминавшее возню, чем акт страсти, закончилось, я торопливо засобиралась. Прямо как мужики в кино. Едва я начала надевать лифчик, Вадик наконец-то догадался:
– Погоди, ты разве не останешься? У тебя же отгул на сутки.
– Все-то он знает!
– А чего ты злишься?
– Ничего. Мне в лагерь надо.
– Зачем?
В тот момент я испытывала уже нечто близкое к бешенству – казалось, выложу ему все сразу, прямо сейчас. Как сильно я влюбилась, как до конца смены остались считаные дни, как долго мы планировали с Антоном провести этот выходной, чудом совпавший в наших графиках. Но вместо этого расплакалась.
– Чего ревешь?
– Да ничего, я телефон разбила, вот. – И показала Вадику подаренный им же айфон, экран которого пострадал во время легендарного туалетного извержения.
Вадик покрутил телефон в руках и сразу начал звонить: сначала замучил девушку на ресепшене с поиском местных пунктов ремонта, потом жаловался кому-то в трубку на мой телефон, обстоятельно отвечая на вопросы про девайс и иногда показывая пальцами размер царапин, будто собеседник на том конце провода мог его видеть.
Так и не случившиеся перемены в жизни моего телефона увенчались долгими поисками такси, которое, как назло, все не ехало, а я, торопившись к Антону, орала на Вадика, суетившегося и смутно, но не до конца понимавшего свою вину. Машина в итоге приехала – через страшно долгие двадцать две минуты, за которые Вадик услышал от меня столько всего, что хватило бы и на расторжение помолвки, и на вполне справедливую пощечину. Вместо этого он вызвался меня проводить.
Ехали мы в молчании, изредка нарушаемом моими колкими высказываниями редкой степени говнистости. Параллельно одной рукой я переписывалась с Антоном, обещая скоро быть, а второй вяло держалась за руку Вадика – потную и неприятную. В конце поездки таксист пожелал нам хорошего вечера, хотя, кажется, всем в машине было понятно, что хорошего вечера уже не будет.
Да, Вадик был суперменом, волшебником, решателем любых в мире проблем. За это я его и…
То есть нет, совсем нет, ни капельки.
Наскоро обняв Вадика и отделавшись от него обещанием написать, я рысью полетела от ворот лагеря к беседке, в которой мы условились увидеться с Антоном. Но по дороге меня настигло препятствие. Ну что? Куда ходили? А что сказал? Что подарил? Жениться не передумал? Ха-ха-ха! Ви, а он меня покрасит, когда мы вернемся? Смотри, корни вылезли. Ну и маску какую-нибудь надо. У меня волосы от моря стали полное говно! Ви, ты меня слушаешь вообще? Да, слушаю-слушаю. Ничего не подарил, ходили в ресторан. Кажется, не передумал. Конечно, покрасит, куда денется.
Люся стрекотала и стрекотала без умолку – пересказывала, что случилось за день. Во всех подробностях, с каждым. Я не перебивала, ждала, дойдет ли очередь до Антона, чтобы не спрашивать самой. Не дошла.
Не рассказал про себя и Антон. Ленивым движением он протянул мне цветы, выдранные из центральной клумбы, прямо с остатками земли. Он был молчалив: не задавал вопросов и не говорил сам, а я, чувствуя ответственность за повисавшие паузы, пересказывала какую-то дичь из радиопрограммы про панд, которую почему-то внимательно слушала по дороге в такси.
Мы наконец занялись сексом, причем Антон был почему-то нежнее и трепетнее обычного. Я делала все на автомате, и единственное, о чем думала, было: «Вот так, с двумя парнями за один день, у меня еще не было». От этого делалось одновременно жутко и весело. Мне вообще последние две недели так и было все время – жутко и весело.
Уже засыпая, Антон едва разборчиво спросил:
– А этот твой – он что, пандолог, что ли?
– Какой – мой?
– Ну твой. Кто там за тобой приезжал сегодня.
«А ведь ему совершенно все равно», – осознала я. Эта мысль заняла меня настолько, что даже не было сил разозлиться на Люсю, не умевшую и секунды держать рот на замке.
Антон почти спал, а я рассматривала его спину и думала: ведь я ничем не лучше Вадика. Вадика, украдкой записывавшего вкусы моего любимого мороженого и кормившего меня им с ложечки, приговаривая: «Бусинка, хочу, чтобы ты стала толстой и никому не досталась». Вадика, желавшего знать каждую минуту моего расписания, чтобы владеть всем моим свободным временем. Вадика, таскавшегося со мной по всем делам – в музей, МФЦ, пополнять проездной, в ремонт обуви. Вадика, интересующегося моими планами на субботу еще в понедельник и не оставляющего тем самым ни малейшей щелочки для других дел и людей. Да, ничем не лучше. Я наконец поняла, каково это – хотеть человека. Хотеть обладать, поглотить, сожрать.
Прошло, кажется, минут двадцать, прежде чем я ответила. Я сказала, что никакой Вадик не пандолог. Я сказала, что Вадик – художник по волосам.
Секретики
Кофе с коньяком, иногда со сливками – неудивительно, что на такой диете подъем по лестнице превращается в полноценное восхождение на Эверест. Один, два, три, четыре, пять. Она никогда не закончится. Шесть, семь, восемь, девять, десять. Может, через одну будет быстрее? 12, 14, 16. 18. Мерзкая физкультура. 20, 21, 22, 23, 24. Сердце будто после марафона. Солнце нестерпимое. Кажется, в моей обуви сосредоточен весь жар курортов Краснодарского края. 25, 26, 27, 28, 29. Можно я просто тихонечко здесь умру, прямо сейчас? 30, 31, 32, 33. И говорят, что преодоление одной ступени сжигает 0,14 калории. 0,14! Жалкое вознаграждение. Честное слово, лучше остаться толстой. 34, 35, 36, 37. Какой изувер придумал строить детский лагерь на вершине холма? 38, 39, 40. А ведь мне всего двадцать два.
Сняла кроссовок – ну да, все правильно: от пятки, всей в накипи огрубевшей кожи, отклеился пластырь, из раны сочилась кровь. Господи, помоги. От ворот до корпуса обычно две минуты быстрым шагом. А тем шагом, на который я была способна после всех бессонных ночей, лет двести, наверное. Когда я ложилась в последний раз? Кажется, позавчера. До чего же нелепа эта вихляющая тропинка к вожатской, не могу больше, не могу.
На кровать упала прямо в джинсах, потная и не смыв макияжа. Люся увидит полумесяцы туши под глазами и начнет верещать, что от этого бывает рак кожи. Какая разница? До дискотеки часа полтора. То есть девяносто минут – нет, пять тысяч четыреста секунд прекрасного, крепкого, исцеляющего ничто, в котором мне ничего не покажут. Ничто – оно как забытье, как теплый воск, как ласковый к коже кусок атласа. Ничто просто делает свою работу – затягивает в болото, баюкает, лечит издерганную оболочку.
– Ви, мы идем?
Я с трудом открыла глаза и увидела, что надо мной стоит Юля.
– Куда идем?
– В смысле? Мы же договорились. Ну, «секретики». Помнишь? Ты обещала.
Еще не отойдя от сна, я силилась вспомнить, что за «секретики», чего наобещала и когда это мы успели перейти на «ты». Это «ты» – новое, доселе не бывшее – резануло мне слух, и резануло приятно. Видимо, Юля сама так решила, не ожидая разрешения с моей стороны.
Вставать не хотелось, но я себя заставила. Умываясь, вспомнила наконец, как договорилась с Юлей научить ее своей любимой детской игре, в которой нужно сооружать в земле тайник с сокровищами и написанной на бумажке, гложащей тебя тайной или желанием. Перед выходом Юля поинтересовалась, не забыла ли я свои сокровища. Она не сомневалась, что в важном ритуале мы будем участвовать вдвоем, на равных. Я ответила утвердительно (соврала, конечно), прикидывая, что из содержимого сумки может подойти для торжественного захоронения (презервативы? но-шпа? наушники?). И мы пошли.
На пути к лесочку нам встретилась Марина со свитой. Марина была в топике розового цвета. Цвету этому в разных оттенках – от кислотного до малинового – она не изменяла ни дня. Такого же цвета лямки стрингов виднелись прямо над шортами. Судя по всему, тренд моих школьных лет таки вошел в классику моды.
– Куда это вы идете? – спросили они.
Мы с Юлей опешили, но я быстро нашлась и сказала, что идем мы по делам.
– Ну Виолет Валерьна-а-а-а, ну скажи-и-и-ите, – заныла Марина и подняла руку – убрать волосы со лба.
На внутренней стороне ее запястья я увидела татуировку carpe diem, наличия которой в первый день заезда я никак не могла вспомнить. Потому, видимо, рука была быстро убрана за спину.
– Зуб даю. Идем по делам.
– По каким?
Страшно захотелось с силой нажать на педаль бормашины.
– По секретным. Меньше знаешь, крепче спишь, Колесникова, – оборвала я, надеясь таким образом минимизировать ее авторитет среди припевал.
В этом ответе, с моей точки зрения, ужасным было все: уничижительное армейское обращение по фамилии, искусственное создание интриги, язвительное пренебрежение. Но к тому моменту систематически инициируемая Мариной и ее фрейлинами система лагерной травли меня доконала. Ничего-ничего, пущай помучается.
В лесу мы долго выбирали место погребения наших тайн. Оно не должно было находиться слишком далеко, чтобы легко искалось. И в то же время не должно быть слишком близко, чтобы его не разрыли собаки. Сошлись на елке, седьмой от строгого значка «Не мусорить!». И начали процесс консервации субстанции времени, ковыряя землю украденной из столовк