и алюминиевой ложкой.
Я украдкой наблюдала за Юлей: в ее «секретиках» лежали большая золотистая пуговица, брелок в виде буквы А и конфета.
– Что это за брелок?
– Это мамин, ее Алла зовут.
– А пуговица откуда?
– Тоже мамина, с пиджака.
– А чего конфету-то не съела? Тебе не жалко? А то смотри, я могу…
Юля замялась и покраснела.
– Не хочешь – не говори.
– Не буду. Лучше ты скажи, что у тебя там.
Мне, честно говоря, похвастаться было нечем. Закапывать пришлось случайно прихваченный Вадичкин Zippo, увидев который я осознала, что с нашей дурацкой встречи он ни разу мне не писал. Еще в последний путь отправился гулявший вместе с бумажным мусором по сумке вкладыш из подаренной мне Антоном жвачки Love is.
Любовь – это за минуту до его прихода освежиться духами.
Хоронить бумажку было страшно жаль. Не потому, что она мне нравилась, – напротив, ее мизогинная сущность как раз таки этого и заслуживала. Каждый раз, натыкаясь на нее глазами, я думала, что освежиться надо бы мозгам авторов этого текста. Но я не выбрасывала, берегла. Не от лени и не от забывчивости. Просто это было единственное вещественное доказательство нашей связи, вот и все.
Я показала. Юля спросила, показывая на зажигалку:
– Это у тебя откуда?
– Парень забыл забрать.
– А это?
– М-м-м… Тоже от парня, – недолго думая, ответила я.
И не врала ведь. Во всяком случае, в сказанное я искренне верила.
– Так, у нас до ужина мало времени. Давай секреты писать, – во избежание ненужных расспросов сказала я и протянула Юле ручку и листок.
– А чего такой маленький?
– Желание должно быть компактным и лаконичным, – ответила я (на самом деле просто было жалко раздирать молескин).
– И че, это реальный варик?
– В смысле?
– Ну, работает это?
– Работает, работает, – уверила я Юлю.
Я быстро написала свое, состоявшее из пяти букв, – единственное, что имело для меня значение в тот момент. Юля в задумчивости погрызла ручку и начала писать, скрючившись над листком, будто обороняясь от мира и закрывая написанное ладошкой, как на контрольной. Траектория ее вилявшей руки вывела знакомый силуэт первой буквы – В. Я сразу отвернулась – уважала ее право на секрет. Наблюдая за ней, я и не сомневалась в том, что она действительно верила в волшебный механизм. В этом и есть удивительная фишка детского мира, построенного на магических ритуалах и калейдоскопе закономерностей. Наступишь на трещинку – мама никогда не выздоровеет. Сможешь простоять на одной ноге 18 секунд – ребята перестанут задирать. Перепрыгнешь через четыре ступеньки сразу – училка не спросит. Это все она, тонкая связь с незримым миром, обусловленная страхом смерти, который, как ни странно, дети чувствуют острее взрослых.
По дороге мы встретили машину МЧС, аббревиатуру которой начали раскручивать и так и эдак. Мечты Чебурашки Сбываются, Мои Чокнутые Соседи, Мужик, Чего Сказал?
Потом Юля спросила:
– Ви, а что ты написала в бумажке?
– Эй, так нечестно. Это же «секретики». – Я сочиняла правила на ходу, потому что врать не хотелось, а сказать правду я не могла.
– Ну это про пацана?
Я кивнула.
– А этот, который в бумажке, – между вам типа любовь?
Всегда удивлялась, как легко дети обращаются со словом «любовь».
– Эх, Юля, да если бы я знала, есть любовь или нету.
– А ты говоришь, что нет слова «нету»!!! (победоносно)
– Ну это какое-то слишком сильное слово – «любовь». – Я попыталась перевести тему. – Я бы сказала, что он мне нравится.
– А кто в кого первым вкрашился?
– Вкрашился!
– Ну не нуди, а!
– Да не знаю я, Юль! Да и какая разница уже.
– А че ты тогда страдлишь? Между вами все кончено?
Юлина манера речи, в которой подростковый сленг звучал вперемежку с лексиконом русских сериалов, меня забавляла.
– Пока нет, но мы скоро расстанемся.
– Зачем?
– Ну… так нужно. Он живет в другом городе.
– Пусть с собой возьмет!
– Видимо, не особо хочет.
– Понятно. Знаешь, что?
– Что?
– Это была Ванина конфета. Он мне ее подарил.
– Ванина? Нашего Вани?
– Ну да.
– Так ты ему нравишься, что ли?
– Наверное.
– Так это же классно!
– Да хэзэ. Мы ж не общаемся.
– Почему?
Юля вздохнула:
– Он даже ни с кем не целовался ни разу!
– Во-первых, какая разница. Во-вторых, с чего ты взяла-то?
– Ну как с чего. По нему же видно, что он лох.
– Ну здрасьте, приехали.
– Не надо меня с ним шипперить!
О значении слова «шипперить» я догадалась интуитивно, поэтому сказала:
– Господи, Юля, да наплюй ты на всех и сделай, как чувствуешь.
– Тебе легко говорить.
Мне и вправду это было легко. Говорить.
Некоторое время мы шли молча. А потом Юля нарушила молчание, заорав: «Марина Часто Срет!» Я так захохотала, что не стало смысла отчитывать ее, изображая педагога. Так мы и шли, как настоящие злыдни-подружки, и придумывали всякое гаденькое: Марина Чудовищно Ссыт, Марина Чрезмерно Слюнява.
Подойдя к лагерю, я поняла, что мне совсем не хочется с ней расставаться.
– Ладно, надо на ужин идти, давай после дискотеки доиграем.
– Давай, – ответила Юля и наконец-то рассмеялась.
Буханка
И они сказали: «А давайте поедем на крыше!» Они – это девки из пятого отряда.
Мы с Люськой девок из пятого вообще-то не очень. Хабалистые они какие-то, грудастые, неприятно громкие, расхлябанные. Такой тип девочек, которые употребляют слова «шикосик», «морюшко» и «мой мч». Но Кубышка зачем-то заставила ехать на рынок за арбузами всех вместе, впятером. Ну мы и поехали на Виктор Михалычевой буханке. Именно не «в», а «на» – это Нина предложила. Дескать внутри невообразимая жара.
Михалыч, в женском обществе заметно молодеющий и как-то даже становящийся выше ростом, милостиво разрешил. Сказал «Ух, девки!» и широко засмеялся чему-то своему, видимо, давно ушедшему, без намека на стеснение продемонстрировав золотой прикус. Пока я бухтела о глупости затеи и приводила аргументы в пользу поездки внутри (на крыше жарко, мы сгорим, это небезопасно), они все, сверкая трусами, полезли наверх. Нинка уселась первой, да так плотно, будто планировала провести там остаток жизни. Потом к ней присоединились ее приспешницы, кричавшие оттуда, как же там здорово.
Они говорили, что я душная, скучная, и даже показывали язык. Было обидно, очень обидно. Во-первых, бесила их стадность. Во-вторых, очень хотелось к ним. Поняв, что наверх мне все-таки не терпится, Нинка с деланным сожалением заявила, что мест больше нет и ехать мне одной внутри, в прохладе и безопасности, как я того и хотела. Я отвернулась от них и сняла очки, предвосхищая на стеклах испарину слез.
Потом вмешалась Люська. Вмешалась со словами: «Ты бы, Костецкая, жопу активно не отращивала, все бы легко вместились». И добавила: «Камонь сюда!» – уже мне. Хорошо помню охватившее меня чувство, пока я карабкалась по приставной лестнице, – легкое, светлое, какое бесполезно описывать взрослыми словами.
Оказалось, что езда на крыше буханки была здорово романтизирована. Впрочем, так я и думала. Приваренные к крыше металлические прутья постоянно кусали за попу, держаться было не за что, а мотало из стороны в сторону будь здоров. Но мы все упорно поддерживали атмосферу веселья. Потому что молодость не прощает скуки, но прощает дискомфорт.
Мы ехали по полям, в косынках, разрумяненные жарой, то и дело отиравшие пот со лба, – образцово-показательное счастье любого нормального колхозника. На середине пути Нина сказала:
– Ой, бабы! Как же хорошо! Аж стихи читать охота.
«Только не это!» – подумала я.
– Начинай, Нина, – велели товарки.
И она начала.
Репертуар был предсказуемый, очевидный. «Я к вам пишу, чего же боле» дохромало до половины, затем Пушкин сменился «главой крученыховского ада», а там, конечно, «мне нравится, что вы больны не мной», «если крикнет рать святая» и «только синь сосет глаза». Слова Нина часто подвирала, чего не смущалась, с лихвой компенсируя пробелы в знаниях артистизмом. Когда тексты великих закончились, она без ложной скромности предложила почитать свое. Фрейлины приняли идею с восторгом. И тогда Нина начала:
Взмах твоих ресниц,
И я падаю ниц,
В веренице лиц
Злых твоих любовниц,
Жриц, кобылиц, тупиц,
Странниц и блудниц,
Светских львиц, императриц
Я – лишь агнец.
Вообще Нина была хороша собой, про таких говорят к тому же «ноги от ушей». Но я ей это милостиво простила – за то, какой несносной дурищей она выглядела во время чтений. Длились они долго, невыносимо долго. В нескладных, с торчащими, как нитки из неаккуратного шва, междометиями и эпитетами, стихотворениях Нины было все: красная кровь, белое вино, черный кофе, розовые розы, глаза цвета тревожного неба, шепот ночи, замершие лучи в ожидании заката и какая-то несчастная барышня, видимо сильно перед Ниной провинившаяся, раз угодила в эту поэтическую выгребную яму. Безымянной даме вменялась кража ее, Нининого, ухажера, посредственность внешности, беспринципность и прочие грехи, уже не упомню. Примерно на середине мой мозг под действием инстинкта самосохранения перешел в режим гибернации и включился обратно, лишь когда свита зааплодировала Нине. Я тоже зааплодировала – факту исчерпаемости слов на сайте рифма.ру. Чтение стихов вслух вызывало во мне стойкую идиосинкразию само по себе, а в такой вариации я не могла ее не прекратить.
– Тебе, Нина, на конкурсе поэтов надо выступать, – сказала я, как мне показалось, с ехидцей.
– Че, правда? – искренне отозвалась Нина.
– Конечно, правда, – заверила я.
В этот момент Люся посмотрела на меня и через секунду одиноко захохотала. Это было удивительное чувство, сравнимое с хрустом треснувшей под ботинком корки льда по еще холодной весне.