Как кормили?
Нормально, мне хватало. Выдавали американскую колбасу в банках. Даже когда и по 100 грамм водки наливали, особенно перед наступлением. Только на плацдарме с едой были проблемы, ведь далеко не всегда удавалось перевезти грузы через пролив, так что здесь, бывало, сидели на голодном пайке. А вообще самое сильное впечатление по поводу продуктов на войне — когда мы освобождали Румынию, то я лично увидел, что местные жители кукурузой печки топили.
Чем вы были вооружены на войне?
Пистолетом «ТТ».
Мирное население как вас встречало?
Хорошо. Многие пели русскую песню «Катюша». Причем пели по-венгерски, по-румынски и по-словацки. Я тогда сильно удивился, откуда нашу песню так хорошо знают.
Трофеи собирали?
Нет, я ничего не брал. К нам даже как-то пришла информация, что один полковник нагрузил полный «Студебекер» разного барахла и отправил его в Советский Союз. Единственное, что я взял на фронте — это бумажник и часы. Была у меня еще и фляга немецкая, очень удобная, мне ее подарил товарищ. А больше я домой из армии ничего не привез — единственное, из моей советской плащ-палатки жена нам хорошую перину сделала, ею мы и сейчас пользуемся. Вообще же у нас в Смерше нельзя было трофеи собирать, это строго запрещалось.
Какие настроения были в войсках?
В основном все были настроены по-боевому. Единственный раз, когда мне довелось столкнуться с дезертирством, произошел во время сопровождения маршевого батальона подо Ржев, из нашего состава сбежал один командир и трое солдат. И все, больше за всю мою службу случаев дезертирства не было.
Какое в войсках было отношение к партии, Сталину?
В Сталина все верили. Кстати, именно в армии меня принимали в партию. Но что-либо говорить о Сталине в моем присутствии банально опасались.
Под бомбежки попадали?
Да, и довольно часто. Когда служил в отдельном танковом полку, мы как-то расположились в лесу, и вдруг налетели «Юнкерсы» и «Мессершмитты», и началась бомбежка. Причем она была довольно сильная, с деревьев все ветки посбивало. Я же под танк спрятался и тем от пуль и осколков спасся.
После войны я продолжил служить в разведке пограничных войск НКВД (с 1946 года наши пограничные войска стали относиться к МВД, а с 1949-го — к МГБ) СССР. Затем перевели в Одессу, оттуда — в г. Бендеры Молдавской ССР. В итоге 5 ноября 1951 года я с семьей прибыл в Алушту, здесь и демобилизовался в 1953 году.
Интервью и лит. обработка: Ю. Трифонов
Авербух Борис (Бер) Яковлевич
Родился в 1922 году в Кишиневе, в семье фармацевтов.
Мой отец в царское время работал в аптеке у хозяина в Чемышлие, а потом открыл свою собственную аптеку в нижней, рабочей части города. Папа умер от гриппа «испанка» в 1925 году, и через несколько лет мама снова вышла замуж, мой отчим также был владельцем аптеки.
Еще до прихода Советов в Бессарабию я закончил гимназию.
Приход советской власти не был для нас чем-то неожиданным, за день до того как начался «освободительный поход», мы с приятелем Мозесом Розенцвайгом слышали, как по «Радио Бухарест» объявили: «Завтра Красная армия оккупирует Бессарабию».
В 1940 году, после установления советской власти, наш дом и аптеку национализировали, а нас просто выставили на улицу, но потом, видимо, сжалились и разрешили занять в нашем же доме квартиру из двух свободных комнат.
Почти всех кишиневских фармацевтов Советы вскоре арестовали как «угнетателей рабочего класса», но это было дикой чушью, никто из них не был эксплуататором, так как не имел наемной рабочей силы. Я поступил учиться в сельскохозяйственный институт, и спустя несколько месяцев после начала учебы на меня кто-то донес, что я «буржуйского происхождения», но тем не менее меня не исключили из института, а только лишили стипендии. Через две недели после начала войны мы покинули Кишинев и вместе с тысячами других беженцев двинулись на восток. Добрались до Одессы, откуда поездом после долгого пути мы добрались до Сталинграда, но город был переполнен беженцами, и мы, в числе других, на пароходе были отправлены по Волге в Астрахань, но и здесь нас не оставили. Вскоре мы оказались в Махачкале, откуда опять переплыли через Каспий и попали в Среднюю Азию. Мы продолжали скитаться, кочевали с места на место: Сталинабад, Орджоникидзеабад, не имея никаких средств к существованию.
А тех евреев, кто не успел бежать с Буковины и из Бессарабии от немцев и румын, ждала смерть. Например, мои дядя и тетя, Роза и Лев Ганкины, не смогли далеко уйти, попали под румынскую оккупацию и умерли от голода в концентрационном лагере Богдановка, куда их пригнали румыны. Там же от голода и расстрелов погибли многие наши друзья и бывшие соседи.
В армию меня не призывали, так как я считался «западником» — «бессарабцем», с нами в 1941 году в военкоматах даже разговаривать не хотели, мы были заклеймены как «ненадежные».
Только весной 1942 года меня мобилизовали в трудовую армию и направили в Уральск, куда прибыл эвакуированный оборонный завод по производству морских мин.
Сначала мы строили заводские цеха, а потом сами в них и работали на производстве. Инженерный состав завода был еще старый, ленинградский, а в цехах работали только «западники»-трудармейцы, евреи Бессарабии, Польши, Западной Белоруссии и Прибалтики, которым советская власть отказала в доверии только из-за того, что мы родились не в том месте…
Каким было отношение к трудармейцам из вашего рабочего батальона?
Нас более-менее сносно кормили, а жили мы в здании школы, где прямо в классах были сооружены нары. Работа была тяжелой, но тогда никто не жаловался на усталость, время было для всех трудное, голодное, военное, и мы знали, что всем сейчас нелегко.
На работу мы ходили без конвоя, и, кстати, заводские ИТР и местные жители относились к нам без какой-либо враждебности. Но многих нахождение в глубоком тылу в тот момент, когда идет битва с нашим кровным и заклятым врагом, угнетало, и в один день все евреи из Польши и Прибалтики решились на смелую авантюру, построились в колонну и пошли строем к зданию горисполкома, где стали требовать отправки в Польскую армию или сразу на фронт…
Такой демарш власть не прощала, сразу появилась милиция, энкавэдэшники, и эту колонну вывели за город. Назад на завод никто из них не вернулся, и мы так толком ничего не узнали о судьбе этой группы «польских евреев»…
Куда их отправили: в лагерь за колючую проволоку? или на другой оборонный объект? Не знаю, но даже за своими вещами никому из них вернуться не дали.
Я тоже не хотел оставаться в тылу и любой ценой решил уйти на фронт.
Из нашего рабочего батальона попасть в армию было просто невозможно. Рядом со мной на нарах спал бывший секретарь комсомола Румынии по фамилии Лейбович, но даже ему отказали в призыве. Мой родной брат, 1919 г. р., учившийся до прихода советской власти в Бухарестском университете, тоже несколько раз пытался уйти на фронт добровольцем, но его в армию не взяли, хотя позже его перевели из трудовой армии служить переводчиком в лагере для румынских военнопленных в городе Асбесте.
В начале осени сорок второго года я узнал, что есть постановление, обязывающее отправлять студентов из трудармии на продолжение учебы в вузах, имевших статус «оборонного значения». Я стал действовать, пришел в Уральский горвоенкомат, чтобы получить документы об освобождении из рядов «трудармейцев». Военком сразу понял, что я замыслил, и сказал: «У тебя на заводе железная бронь от призыва, а как с завода уйдешь, ты бронь потеряешь…», но я к этому и стремился. Получив документы, я сел на поезд и поехал в Алма-Ату, уже как свободный человек, «студент», но вскоре после приезда в казахстанскую столицу я заболел брюшным тифом, месяц пролежал в больнице, и когда меня выписали, то я от слабости и голода еле ноги передвигал. Встал на учет в военкомате, попросил ускорить мой призыв, написал заявление как доброволец и через месяц, уже как студент, не имеющий брони, был призван в армию в январе 1943 года. Из Алма-Атинского военкомата нас привели на пересылку, где переодели в армейское обмундирование, и сразу, без направления в Алма-Атинский окружной запасной полк, нас посадили в эшелон, составленный из товарных вагонов, и повезли на запад.
Тот факт, что нас, не умеющих стрелять и окапываться, сразу повезли на фронт, меня не так поразил, как удивил личный состав моего призыва. Почти все новобранцы в нашем эшелоне (за редким исключением) были бандитами, мелкими уголовниками, шпаной и «бытовиками», только что выпущенными из мест заключения «в связи с призывом в Красную армию».
В моем вагоне ехали на фронт два еврея «из студентов» и пятьдесят амнистированных зэков.
Чего только от них я не наслышался по дороге, и про «жидов, засевших в глухой обороне на базаре в Ташкенте», и про «жидов-комиссаров». Самое обидное, что советская власть сама сознательно способствовала таким антисемитским настроениям, ведь так называемые «жиды, окопавшиеся в Ташкенте», мужчины-евреи призывного возраста, поголовно были беженцами — «западниками», которых власть не хотела призывать в Красную армию, и эта власть всех поляков и бессарабцев одним росчерком пера зачислила в категорию СОЭ — ненадежный социально опасный элемент. В сорок втором году все же начался призыв прибалтов в национальные стрелковые дивизии. Только в конце 1943 года военкоматы стали потихоньку призывать в армию польских евреев, в основном уроженцев Западной Белоруссии и Западной Украины, и направляли их служить не только в Красную армию, но и в части Войска польского и в чехословацкую бригаду, а для румынских евреев-бессарабцев до самого конца войны существовал запрет на армейский призыв. Причем этот запрет не был секретным, и несколько моих товарищей по гимназии так и провели всю войну, вкалывая ежедневно до седьмого пота на оборонных предприятиях, в шахтах или на лесоповале в составе трудовой армии…