Ехали через Актюбинск на Москву, а потом нас повернули на Харьков, на Юго-Западный фронт. Когда мы туда прибыли, то оказалось, что нас не ждали, наш эшелон с пополнением вообще в списках не значился, а потом еще выяснилось, что никто из нас не прошел даже минимального первоначального красноармейского курса обучения. На месте нас стали распределять по фронтовым запасным частям, я сначала попал в ЗАПе в роту минометчиков, потом меня отправили в учбат стрелковой дивизии, готовивший сержантский состав для пехоты. Командовал нашим учебным батальоном майор Адамов, замполитом был капитан Зильберг. Когда медицинская комиссия отбирала солдат в учбат, то врач учбата спросил меня, не являюсь ли я бывшим студентом, и когда узнал, что я учился на 2-м курсе, а до войны неплохо знал все, что связано с фармацевтикой, так сразу назначил меня батальонным санинструктором.
В бой наш учбат вступил только в середине лета 1943 года, а до этого шла обычная подготовка сержантского состава, каждые 3 месяца выпускались в части очередные 300–400 новых сержантов, но жернова войны быстро перемалывали людские резервы, и бойцов непосредственно на самой передовой линии всегда катастрофически не хватало.
Насколько тяжелой была служба в учебном батальоне?
Не все ребята выдерживали нагрузки и особенно моральное напряжение, ведь все знали, что из этого учбата есть только одна дорога: в пехоту, в первую траншею, где смерть или тяжелое ранение неизбежны. Еще до того как нас вывели на передовую, застрелились двое бойцов, помню их фамилии: Власов и Давыдов. Один из них смог покончить с собой выстрелом из автомата. Комсорг батальона также погиб, так и не успев принять участие в боях: во время чистки оружия случайным выстрелом ранил себя в живот и скончался затем в санбате.
Гоняли нас в этом учебном батальоне очень сильно, у одного красноармейца, еврея по национальности, стали опухать ноги, так врач батальона обвинил его в предумышленном членовредительстве, мол, специально глотает мыло, чтобы заболеть, и парня отправили в трибунал, а оттуда уже в штрафную роту, но это ведь был нелепый и дикий поклеп, все знали, что у «мыльников» совсем другие симптомы, при чем тут ноги, но вот и он попал под раздачу ни за что, ни про что… Люди прибывали в учбат из тыловых запасных полков, измученные голодом и муштрой, находясь на пределе физических возможностей, а у нас хоть кормили нормально, но боевая подготовка выматывала бойцов.
Помню, как в июне 1943 года прибыло пополнение из Уфы, семнадцатилетние ребята, изголодавшиеся в запасном полку и внешне выглядевшие, как «синие скелеты»…
Когда учебный батальон стали использовать как обычную стрелковую часть?
Учбат стрелковой дивизии не был отдельным, всегда считался обычной линейной стрелковой частью, и это была повсеместная практика — во время наступления учебный батальон вел бои, как и все, а в обороне был резервом комдива.
В июле 1943 года нас подняли по тревоге, мы совершили 70-километровый марш-бросок, шли в дикую жару, без отдыха и долгих перекуров, добрались до какой-то станции, нас посадили в эшелон и привезли на станцию Валуйки, которую беспрерывно бомбили. Мы выгружались под бомбежкой, нам приказали рассредоточиться.
Помню, как в деревне Старая Еремовка заскочил в хату, а там тысячи коробок от португальских сардин. Мы обрадовались, думали, вот сейчас поедим, а коробки оказались пустыми, немцы просто из пустых консервных жестянок выложили стену…
Немцы, видно, заметили дым от нашей полевой кухни, и уже скоро прилетели десять пикировщиков и стали бомбить деревню. В этот момент вплотную к хате разорвалась крупная авиационная бомба, и хата стала рушиться прямо на наши головы…
Мне повезло, я отделался только сильной контузией, но в этой бомбежке учбат потерял убитыми и ранеными почти половину своего состава.
Мы потом собрали трупы товарищей и похоронили их в общей братской могиле.
Потом пошла череда боев, мы наступали, несли тяжелые потери, а потом уперлись в Днепр.
Нам приказали форсировать реку, мы сами вязали самодельные плоты и ночью стали переправляться. Немцы закидывали нас минами, расстреливали на воде из пулеметов, а многие бойцы не умели плавать и камнем шли на дно, после того как немцы разбивали своим огнем хилые плоты. Те, кому повезло живыми добраться до правого берега Днепра, были встречены огнем в упор. Там до нас уже пытались высадиться наши штрафники, и весь берег был завален их трупами. Немцы нас ждали…Тяжелые воспоминания…
Но самые тяжелые бои были уже на Никопольском плацдарме, в районе села Китай-городка, где мы захватили траншеи в неудачном месте, в низине, там немцы держали позиции над нами и сверху закидывали нас минами, били по нам, как в тире… Было на плацдарме холодно, голодно, довольно тоскливо… Пришлось еще испытать на своей шкуре, что такое танковая атака, когда на нас пустили «Тигры»… До сих пор не могу забыть ночной бой в районе этой Китай-городки.
Это было нечто страшное, все перемешалось, все стреляли в темноте наугад, не разбирая, где свои, где чужие, и точно не видя, куда летят наши пули. Огонь с четырех сторон…
Как из пехоты попали в Смерш?
В батальоне знали, что я свободно владею немецким языком, и в конце 1943 года прямо в первой траншее появился старший лейтенант-особист и стал у меня допытываться, кто я, где призывался, за что награжден медалью и откуда знаю немецкий язык.
Через несколько недель на рассвете меня зовет к себе взводный и, показывая на стоящего рядом с ним автоматчика, приказывает: «Следуй за ним». И только мы с автоматчиком вылезли из окопов, как немцы нас заметили и стали бить по нам из минометов.
Зачем меня вызвали и куда ведут, я понятия не имел, но, пройдя километров семь, мы добрались до штаба дивизии, где автоматчик «передал» меня какому-то лейтенанту. Рядом с лейтенантом стоял старшина, который задал офицеру вопрос: «А как этого оформлять? Как его кормить? Как задержанного или как своего?» И только тут я понял, что меня привели в Смерш.
Завели в блиндаж, в котором находился майор, начальник отдела контрразведки Смерш нашей дивизии. Майор, задав «дежурные вопросы», кто такой и так далее, вдруг спросил в суровом тоне: «Если мы тебя завтра в румынский тыл на парашюте сбросим, ты готов к выполнению такого задания?!» — и я ответил: «Так точно! Готов!» — плохо представляя, как я буду прыгать в тыл врага без парашютной подготовки. После этого мне дали сопровождающего, который повел меня дальше в тыл. Пришли в село Марьевка, где разместился штаб нашей 8-й гвардейской армии. Здесь, уже в армейском отделе КР Смерш, со мной разговаривал пожилой подполковник по фамилии Цвигун: «Вы Авербух? Знаете немецкий язык? Вот вам документы, переведите, о чем здесь говорится?» Я взял в руки несколько листов немецких документов, на которых стоял гриф «Совершенно секретно», и на первом листке был текст с пометкой «Для всех офицеров вермахта», в котором немецкие офицеры оповещались, что «на стороне вермахта воюют калмыцкие подразделения, которые прекрасно зарекомендовали себя в боях, являются верными соратниками и командует калмыками капитан такой-то, и следует относиться к калмыцким подразделениям, как к самым преданным и верным союзникам»… Я перевел этот текст.
Мне приказали явиться к начальнику «немецкого отдела» контрразведки Смерш 8-й гв. армии. Я был зачислен в отдел на должность переводчика, но никаких особых документов, подтверждающих мою службу в отделе контрразведки, кроме отпечатанной на машинке справки, я не имел. Текст справки гласил следующее: «Сержант Б. Я. Авербух является переводчиком отдела Смерш 8-й гв. армии и имеет право на проверку любого военнослужащего Красной армии»…
Что такое «немецкий отдел» армейской контрразведки?
Отдел КР Смерш армии Чуйкова делился на два подразделения: «немецкий» и «русский» отделы. Наш отдел — «немецкий» — занимался только пленными немцами, а «русский отдел» — военнослужащими Красной армии, обвиненными в трусости, измене, шпионаже, антисоветской пропаганде и предательстве, а также бывшими гражданами СССР, находившимися на службе у противника. И хоть оба этих отдела, как говорится, находились «на одной улице», никто из нас, рядовых работников, не рисковал проявлять любопытство и в какой-то мере интересоваться, а что там, в соседнем отделе, творится, кого «взяли», что за дела ведут, это была своя полная автономия, куда нос совать было чревато. Руководил контрразведкой армии генерал-майор Витков.
Начальником «немецкого отдела» Смерша был майор Андруков, порядочный, симпатичный русский человек, ушедший из жизни в апреле 1945 года. Его смерть была до обидного нелепой. Андруков лично готовил группу, задачей которой ставился захват руководства рейха в Берлине, но внезапно слег с перитонитом и скончался от этой напасти. Перед смертью он позвал нас проститься с ним. Мы похоронили майора Андрукова в немецком городе Зоненберг…
Его заместителем был капитан Мордвинов, кубанский казак, который ненавидел евреев всей душой, и мое присутствие в отделе периодически вызывало у него приступы неприкрытой злости. Кроме того, моим непосредственным начальником являлся старший лейтенант Трайдук, украинец, бывший комсомольский секретарь из Ворошиловграда, попавший в «особисты» из шифровальщиков. Трайдук на меня все время косился с подозрением, а потом, когда увидел, как я случайно встретил на какой-то станции своих товарищей по стрелковому батальону, и как они кинулись меня обнимать, то произнес: «А ты свой, настоящий парень… На других евреев не похож…» Судьба Трайдука сложилась трагически, хотя войну он прошел без единой царапины.
В августе 1945 года он сошел с ума, его увезли в госпиталь. Причина помешательства Трайдука была довольно странной: когда сообщили, что американцы сбросили на Японию атомную бомбу, то он впал в прострацию, лежал в кровати и все время повторял: «Не может быть. Теперь они нас смогут победить. Не может быть…» Пару дней все думали, что это просто блажь с перепоя, но когда Трайдук стал окончательно заговариваться и вести себя неадекватно, то прибыли медики из армейского госпиталя и сказали, что старший лейтенант «съехал с катушек», и забрали его.