Ещё ранее, когда я был в госпитале, упомянутый особист, видя, как я голоден, ночью завел на кухню госпиталя, где повар поставил передо мной тарелку макарон, посыпав сахарным песком. Вкуснее, я в жизни ничего не ел.
В конце ноября я возвратился в свой 163-й стрелковый полк, Рана на спине ещё не зажила, но я рассчитывал, что в полку питание будет лучше и быстрее поправлюсь. Штаб полка тогда находился в школе по улице Ткачей. Жить меня определили в одну из квартир по соседству, вместе с тремя командирами. Хозяевами квартиры были муж и жена — рабочие. У них были небольшие запасы продовольствия, которыми с нами делились. Скоро мы «помогли» хозяевам справиться с их запасами, но компенсировать съеденное, к сожалению, у нас не было никакой возможности. Вполне вероятно, что таким образом мы обрекли этих славных людей на голодную смерть. Чувствую и сейчас себя в этом повинным.
Однажды нам на квартиру завезли 4-ведерную бочку пива. В результате бомбёжки в Неве затонули баржи с ячменем. Водолазы их достали, но зерно проросло и для хлебопечения не годилось. Тогда ячмень направили на пивзавод «Вена». Сваренное пиво ленинградцам выдавали в счет пайка, кажется, литров по 10. Узнав об этом, наши полковые интенданты, забившие из — за бескормицы обозных лошадей, на кости выменяли у пивоваров пиво и угостили комсостав.
Несмотря на пиво, настроение в эти декабрьские дни было жуткое из-за череды поражений на фронтах; враг тогда уже подошёл к пригородам Москвы. Я уже задумывался, что делать, если немцы войдут в Ленинград. Прикидывал, как мне пробраться к партизанам, а в дальнейшем — на родной Урал. С такими мрачными мыслями, идя по городу 6 или 7 декабря, по радио услышал о победе наших войск под Москвой. Трудно описать радость от этой вести. После перенесенных ужасов отступления, блокады, многочисленных жертв и пребывания на грани отчаяния появилась реальная надежда на перелом хода войны в нашу пользу.
В декабре 41-го мой полк был переброшен в Колпино, в район Ижорского завода.
Там мы встретили Новый, 42-й год. Для комсостава был накрыт праздничный стол: каждому полагалось по кусочку конины с картофельным пюре и по полстакана водки, что в условиях блокады было большой роскошью. В момент провозглашения новогоднего тоста, стоящая неподалеку крупнокалиберная железнодорожная батарея (немцы звали её по фамилии командира — «Барбакадзе».) дала несколько залпов по немецким позициям. Чуть позже по радио «всесоюзный староста» Калинин поздравил со взятием Калуги.
После Нового года снабжение резко ухудшилось. Среди бойцов появились много дистрофиков, для лечения которых при дивизии был создан госпиталь, где выхаживали ослабленных.
В январе 42-го дивизию перебросили через Ладожское озеро на Волховский фронт.
Когда на открытых автомашинах мы следовали по льду озера, стоял жуткий мороз с ветром — замерзла даже 40-градусная водка в бутылках. А мы тогда были в шинелях; полушубки выдали позже. Обогревательных пунктов на дороге еще не было. Среди бойцов были случаи обморожения и даже гибели от холода.
На южном берегу озера, в посёлке Войбокало, нас сразу сытно накормили; что было большой ошибкой. Изголодавшиеся в блокаде люди поголовно заболели диареей, от чего дивизия понесла серьёзные потери. Из — за проблем с желудками бойцы были вынуждены часто выходить из землянок и окопов, и попадали под миномётный огонь.
Из Войбокало через замёрзшие торфяные болота дивизия ночным маршем проследовала к новому месту дислокации. При этом наша группа работников особого отдела в темноте заблудилась и, как выяснилось позднее, оказалась вблизи от немецких позиций. Топографические карты были у каждого, но ни у кого не оказалось компаса, чтобы по ним сориентироваться. А сделать это по звездам было невозможно, т. к. свирепствовала метель и небо затянуло тучами. Но нам повезло — на мгновение в тучах показался просвет и засияла Большая Медведица, что позволило без труда отыскать Полярную звезду и по ней — север. Сориентировав карту, нашли правильную дорогу и вскоре присоединились к дивизии
Во время нахождения в пути все проголодались. Продовольствия с собой в Войбокало не взяли.
Выручил случай. В развалинах разбомбленного дома наш следователь Фомин обнаружил банку с мукой. Из неё на найденной там же сковородке он напек блинов и мы сытно поужинали. Запивали ужин настоем на еловой хвое.
Продолжая движение, дивизия вышла в район станции Погостье, Октябрьской железной дороги. Люди первоначально ночевали у костров, подстилая хвою, — все это в мороз в 30 градусов. Позже были отрыты большие землянки в 2–3 наката.
По приказу Верховного Главнокомандующего войска, непрерывно наступали, что привело к их быстрому обескровливанию. Наступление прекратилось
Но начали выдыхаться и немцы. Они атаковали не так часто, как прежде и в основном без танков. Снизила активность и немецкая авиация. Бомбить стали реже и менее массированно, не так, как осенью, когда появлялись сразу десятки самолетов. Но продолжались налёты пикирующих бомбардировщиков Ю-87, как всегда, со включёнными сиренами. Их вой был рассчитан на подавление психики бойцов. Однако, больше досаждал миномётный огонь.
Однажды я находился в землянке командира полка майора Верховского. Вместе с ним и начальником штаба мы сидели напротив входа, который был обращён в сторону тыла. Снаружи у входа стоял часовой. Разрывом мины он был убит и упал в землянку, к нашим ногам, а командиру полка осколком оторвало ногу; нас с начштаба ушибло взрывной волной.
Майора Верховского, который мне, 22-летнему, казался стариком (ему было около 50 лет) было, конечно, жаль. Как командир полка, он не всегда правильно строил отношения с батальонными командирами. Так, однажды подвыпив, одному из комбатов, ведущему бой, по телефону кричал: «Вперёд, за Родину, за Сталина!», — как будто бы сам поднимал бойцов в атаку.
На Волховском фронте снабжение, как вещевое, так и продовольственное, было значительно лучше. Бойцы получили полушубки и валенки. Питание было достаточно калорийным, но однообразным, готовилось, помимо мяса и крупы, из сушёных овощей. Медики, чтобы не допустить цинги, поили бойцов отваром из еловой хвои.
Пресная пища всем надоела. Помню, как мы с товарищем из соседнего полка радовались, если удавалось раздобыть банку консервов в томатном соусе. Событием было получение от родных посылки с луком и чесноком.
Иногда радовали труженики тыла. В полк приходили посылки с тёплыми вещами — шерстяными носками, рукавицами, шарфиками и т. п. Были и продовольственные посылки. В День Красной армии — 23 февраля 1942 года я получил посылку, в которой находилась «чекушка» водки, банка крабовых консервов и печенье.
В каждой посылке были письма от девушек с самыми лучшими пожеланиями.
Девушек много было и на фронте: медицинские работники, включая санитарок в каждой роте, а то и взводе, связистки и т. п. Многие командиры обзавелись любовницами. В землянке командира батальона всегда можно было увидеть и девушку, причем часто — с орденом на груди.
У бойцов даже сложился такой стишок:
Ивану за атаку — хрен в …А Машке за … — Красную звезду.
Начальство пыталось бороться с этим явлением, не способствовавшем укреплению дисциплины, но ничего не получилось — тем более, что отцы-командиры тоже имели на своих КП «санитарок». Не был исключением и 45-летний комиссар нашего полка.
Пробовали поручить задачу устранения женщин с КП и особистам — но мы этим заниматься не стали.
Однажды был глубоко потрясён и опечален. Возвратившись вечером с передовой, у штабной землянки увидел труп молоденькой медсестры, любимицы полка, убитой при артиллерийском налёте.
На фронте к смерти в какой-то мере привыкаешь поневоле. Как-то на лесной поляне я наткнулся на группу мёртвых юношей — по всей видимости ополченцев из числа студентов — на этом участке фронта действовала сформированная на базе ленинградских вузов 1-я ДНО — дивизия народного ополчения. В полураскрытом рту у одного из них жужжала залетевшая муха и поэтому сначала показалось, что он разговаривает. Было очень жалко ребят.
Близ станции Погостье пришлось ночью пробираться по длинному оврагу, в котором в 2–3 слоя были навалены окоченевшие трупы наших и немецких солдат. Картина была жуткая. Но всё это были мужчины, воины. Гибель женщины гораздо страшнее, её особенно трудно пережить и забыть.
Довелось мне быть и очевидцем смерти детей от рук фашистов. В сентябре 41-го трое ребятишек побежали по полю от немецких позиций к нашим окопам, отрытым на насыпи железной дороги близ Петергофа. (В 1968 году я на этом месте был и видел эти окопы, заплывшие землей). Когда они отбежали на 150–200 метров, вражеский пулемётчик дал по ним очередь и дети упали замертво.
Несмотря на слабое продвижение вперёд, наша и соседние дивизии несли большие потери. Передовая была усеяна закоченевшими трупами бойцов. Запомнился один мёртвый матрос (снами рядом воевала морская бригада). Он стоял во весь рост, как памятник, с раскрытым в крике ртом и сжимал в поднятой руке гранату — как будто бы призывал идти в атаку. Вертикальное положение ему было придано гусеницей проехавшего по ногам танка.
Меры к быстрому захоронению принимались недостаточные и приходилось в это вмешиваться. Кроме того, среди бойцов похоронных команд были мародёры. Обшаривая трупы, они присваивали деньги, часы, другие ценности, а затем устраивали на наворованное групповые пьянки.
Пойманных с поличным похоронщиков-мародеров предавали суду военного трибунала.
Особым отделом в этот период расследовались и дела о членовредительстве. Некоторые бойцы из трусости наносили себе с помощью оружия телесные повреждения, чтобы больше не воевать. Самым распространенным способом был выстрел в левую руку, реже — в правую или в ногу. Чтобы на коже или одежде не осталось следов пороха, стреляли через доску, ствол дерева или буханку хлеба. Иногда по договоренности стрелял другой боец.